Он не знал, что сказать ей. Ему было не привыкать оказывать своим клиентам практическую, моральную и интеллектуальную поддержку, что же касается сферы духа, он чувствовал, что здесь его возможности ограничены.
— По-моему, я немного помешалась на этом, — заговорила она снова. — Да и вас, вероятно, измучила своими переживаниями. Я вечно боюсь, что Джой заболеет или с ним что-нибудь случится. И это не просто материнское беспокойство. Иногда.., я так переживаю за него, что это похоже на одержимость. А тут еще появляется эта старая карга и заявляет, что мой малыш — это сущий дьявол, что он должен умереть, ночью шныряет вокруг дома, убивает нашу собаку... Боже мой, она такая безжалостная, настойчивая...
— Это не совсем так.
— Теперь, когда вы кое-что знаете об Эвелин..', о моей матери.., вы по-прежнему считаете, что она замешана в этом?
— Не совсем так. Все же существует вероятность того, что старуха слышала ее разговоры о вас, о Джое, отсюда ее навязчивая идея относительно вас и мальчика.
— Мне кажется, это могло быть чистой случайностью.
Мы оказались в плохом месте в плохое время. Если бы вчера мы не поехали в этот торговый центр и на нашем месте оказалась совершенно другая женщина со своим малышом, то старая ведьма прицепилась бы к ним.
— Полагаю, вы правы. — Он поднялся из-за стола. — Однако пусть вас не волнует эта безумная особа. Мы найдем ее.
Он подошел к окну.
— Мы положим конец этой истории. Вот увидите.
Он посмотрел на улицу, где под окнами росла финиковая пальма. На другой стороне по-прежнему маячил белый фургон, и человек в темном все так же стоял, прислонившись к переднему крылу машины. Разница была лишь в том, что он больше не ел сандвичи, а просто стоял, сцепив руки на груди и скрестив ноги, и наблюдал за входными дверями.
— Подойдите-ка сюда, — попросил Чарли.
Кристина приблизилась к окну.
— Этот фургон не похож на тот, что стоял рядом с вашей машиной у торгового центра?
— Да. Тот был такой же.
— Может быть, это тот самый и есть?
— Думаете, за мной могли следить?
— Вы бы заметили, если бы так оно и было?
Она нахмурилась.
— Я была в таком состоянии.., так нервничала, психовала... Я могла и не обратить внимания, что кто-то висит у меня на хвосте, если они соблюдали по крайней мере элементарную осторожность.
— Тогда это, возможно, тот самый фургон.
— Или простое совпадение.
— Я не верю в совпадения.
— Но если это тот самый фургон, если за мной следили, то кто же этот человек рядом?
Они находились слишком высоко, чтобы разглядеть его лицо. С такого расстояния видно было не много. Он мог быть молодым, пожилым или средних лет.
— Возможно, это ее муж. Или сын, — сказал Чарли.
— Но раз он следит за мной, значит, он такой же сумасшедший, как и она.
— Может, и так.
— Семья, состоящая из одних чокнутых?
— Законом это не запрещено.
Он подошел к столу и позвонил по внутреннему телефону Генри Рэнкину, одному из своих лучших сотрудников.
Сказав про фургон на противоположной стороне улицы, он попросил:
— Я хочу, чтобы ты прошелся мимо, запомнил номер и получше разглядел этого парня, чтобы потом мог узнать его. Разнюхай, что сможешь, но так, чтобы это не бросалось в глаза. Пользуйся только черным ходом. Возвращайся, обогнув квартал. Пусть у него не будет ни малейших подозрений относительно того, откуда ты.
— Нет проблем, — ответил Рэнкин.
— Потом свяжись с транспортным управлением полиции и выясни, кто владелец номера.
— Да, сэр.
— И сразу сообщи мне.
— Я выхожу.
Чарли повесил трубку и вернулся к окну.
— Будем надеяться, это простое совпадение, — сказала Кристина.
— Напротив, будем надеяться — это тот самый фургон. О такой зацепке можно только мечтать.
— Но если это тот самый фургон, а этот парень имеет отношение...
— Он имеет отношение, можете быть спокойны.
— В таком случае Джою угрожает не одна старуха. Их уже двое.
— Или больше.
— Как?
— Может быть еще кто-то, о ком мы пока не знаем.
За окном мелькнула и исчезла внизу какая-то птица.
Пальмовые листья слабо дрожали в струях не по сезону теплого воздуха.
На стеклах машин, стоящих вдоль улицы, играло солнце.
Неизвестный у белого фургона ждал.
— Что это за чертовщина такая? — спросила Кристина.
Глава 10
В подвале без единого окна горело одиннадцать свечей, и предметы отбрасывали причудливые резкие тени.
Слышно было лишь дыхание Матери Грейс Спиви, становившееся все более затрудненным по мере ее погружения в глубокий транс. Одиннадцать апостолов не издавали ни звука.
Карл Барлоу также сидел молча и совершенно неподвижно, несмотря на то что ему было неудобно. Дубовый стул был для него маловат, хотя подошел бы в самый раз для любого из находившихся в комнате. Но Барлоу обладал такими габаритами, что ему казалось — вся мебель здесь предназначена для карликов. Ему нравились стулья удобные, мягкие, с глубоким сиденьем, а также старомодные кресла с подголовниками, но только если подголовник достаточно широк для его плеч. Он любил просторные кровати "кинг-сайз", шезлонги и древние ванны на ножках, такие вместительные, что не приходилось подтягивать ноги, словно младенцу, который полоскается в тазике. Его квартира в Санта-Ана была обставлена в соответствии с его фигурой, но вне дома все время что-то стесняло, то одно, то другое.
Однако по мере того, как Мать Грейс погружалась в транс, его внимание все больше поглощало ожидание пророчества, с которым она вернется из мира духов, и он постепенно перестал замечать, что притулился на стульчике, как будто взятом из детской.
Он преклонялся перед Матерью Грейс. Она предсказала, что грядут Сумерки, а он верил каждому ее слову. Сумерки. В этом заложен некий смысл. Мир давно уже ждет Сумерек. Мать Грейс предупредила его о пришествии, она заручилась его помощью в подготовке человечества к этому событию и тем самым дала шанс на искупление, пока еще было время. Она спасла его, его тело и душу.
До встречи с ней большую часть своих двадцати девяти лет он был одержим слепым стремлением к самоистреблению. Пропойца и дебошир, наркоман и насильник и даже убийца. Неразборчивый Барлоу каждую неделю заводил новую подругу; как правило, это были наркоманки и проститутки, если не то и другое сразу. Семь-восемь раз переболел гонореей и дважды сифилисом, и можно лишь удивляться, почему это не приключалось с ним чаще.
В те редкие минуты, когда Барлоу бывал трезв и ясно соображал, та жизнь, которую он вел, вызывала у него отвращение и ужас. Однако он оправдывал свое поведение, убеждая себя, что его самоуничижение и антисоциальные вспышки насилия являются естественной реакцией на ту эгоистичную, а порой намеренную жестокость, с которой относилось к нему большинство людей. Для общества в целом он был капризом природы, неуклюжим гигантом с лицом неандертальца, способным нагнать страх даже на медведя. Дети боялись его, взрослые независимо от возраста содрогались при взгляде на него, одни — откровенно, другие — в душе, пытаясь не выдавать себя. Кто-то даже смеялся над ним исподтишка, когда казалось, что он этого не видит. Обычно он притворялся, что не замечает реакции окружающих, если только в этот момент не был настроен сломать кому-нибудь руку или оторвать голову.
Но всегда чувствовал отношение, и оно причиняло боль.
Особенно досаждали подростки, часто девчонки, — хихикали и потешались над ним, а иногда, если находились на безопасном расстоянии, даже говорили гадости. Он всегда был одиноким чужаком, которого опасались и обходили стороной.
В течение многих лет он легко находил оправдание своей тяге к насилию и самоистреблению. Казалось, что горькая ненависть и слепая ярость — это необходимая защита от людской жестокости. Отними у него это безрассудное пренебрежение к человеческой жизни и годами взлелеиваемую мстительность, он бы почувствовал себя беззащитным. Общество настойчиво делало из него изгоя, видело в нем или двухметрового шута с физиономией обезьяны, или страшного монстра. Что ж, он, разумеется, не считал себя шутом, однако не возражал против того, чтобы предстать перед ними в роли чудовища, был не прочь показать им, в какое низкое, отвратительное страшилище он может обращаться, если по-настоящему этого захочет. Это они сделали его таким, каков он есть. И он не в ответе за свои преступления. Он был порочным, потому что они сделали его таким. Именно это говорил он себе на протяжении многих лет...
...до тех пор, пока не встретил Мать Грейс Спиви. Она дала ему понять, каким жалким и несчастным беднягой он был все это время. Доказала, что его оправдания собственной греховности и потворство своим прихотям выглядят крайне неубедительно. Объяснила, что в его положении парии он может почерпнуть силу и отвагу и даже гордость. Научила его видеть в себе сатанинское начало и гнать от себя дьявола.
Она помогла ему понять, что его неистребимая тяга к разрушению, его великий дар и единственный талант должны вселять ужас в сердца стоящих на пути господа и быть карающим мечом в борьбе с ними.
Сейчас, наблюдая за тем, как Мать Грейс погружается в транс, Кайл Барлоу взирал на нее с нескрываемым обожанием. Он не замечал неопрятную копну седых, нечесаных, спутавшихся и сальных волос; в его глазах эти волосы в мерцающем золотистом свете превращались в божественный нимб, обрамляющий ее лик, в таинственный ореол. От его взгляда ускользало, что на ней мятое, в жирных пятнах платье с приставшими к нему нитками и каким-то пухом, что плечи в перхоти. Он видел только то, что жаждал увидеть. А жаждал вечного блаженства.
Она издала стон, веки задрожали, но не разомкнулись.
На лицах одиннадцати апостолов тайного синедриона, сидящих на полу и сжимающих в руках подсвечники, отразилось внутреннее напряжение, но никто из них не произнес ни одного слова, не издал ни единого звука, который разрушил бы хрупкие чары.
— О мой бог! — сорвалось с губ Матери Грейс, как будто ей явилось нечто, внушающее благоговейный трепет. — О боже, боже!
Веки дергались, тело сотрясала дрожь, она нервно облизывала губы.
На лбу выступила испарина.
Дыхание стало еще более тяжелым и неровным. Она хватала воздух открытым ртом, словно тонула, потом втягивала воздух в себя, сжав зубы, с леденящим душу шипением.
Барлоу терпеливо ждал.
Мать Грейс воздела руки, пытаясь обнять пустое пространство перед собой, в свете пламени вспыхнули перстни. Затем руки упали, беспокойно, точно умирающие птицы, дернулись и застыли на коленях.
Наконец слабым, дрожащим, как струна, голосом, в котором с трудом угадывался ее собственный, она вымолвила:
— Убейте его.
— Кого? — спросил Барлоу.
— Мальчишку.
Одиннадцать апостолов вздрогнули, обменялись многозначительными взглядами, и от движения их свечей тени заколыхались и стали перемещаться по комнате.
— Джоя Скавелло? — спросил Барлоу.
— Да. Убейте его, — откуда-то издалека прозвучал голос Матери Грейс. — Немедленно.
По непостижимым ни для Барлоу, ни для самой Матери Грейс причинам он был единственным человеком, с которым она могла сообщаться, находясь в состоянии транса. Если к ней обращались другие, она просто не слышала их. Она была единственным медиумом между ними и миром духов, единственным посредником, получавшим откровения с того света; но только благодаря осторожности и терпению Барлоу, задававшего ей вопросы, эти откровения обретали ясную и законченную форму. Выполнение им именно этой миссии, его драгоценный дар, более чем что-либо другое, заставило его поверить, что он принадлежит к числу божьих избранников, как утверждала Мать Грейс.
— Убейте его.., убейте, — тихо бубнила она надтреснутым голосом.
— Вы уверены, что это тот самый мальчишка? — спрашивал Барлоу.
— Да.
— Это точно?
— Да.
— Как нам убить его?
Теперь лицо ее осунулось. На обычно гладкой коже появились морщины. Она была бледна, тело обмякло и стало похоже на мокрую скомканную тряпку.
— Как нам уничтожить его? — повторил вопрос Барлоу.
Ее рот был широко открыт, в горле хрипло клекотало, в уголке рта собралась слюна и медленно скатилась по подбородку.
— Преподобная Грейс! — взывал Барлоу.
Ее голос звучал слабее прежнего:
— Убейте его.., любым способом.
— Застрелить? Зарезать? Сжечь?
— Как угодно.., на ваш выбор.., только действуйте скорее.
— Как скоро?
— Время уходит. День ото дня.., он могущественнее... и неуязвимее.
— Убив его, должны ли мы совершить какой-нибудь ритуал? — вопрошал Барлоу.
— Только одно.., когда он будет мертв.., его сердце...
— Что? Что сердце?
— Надо вырвать, — сказала она голосом, в котором вдруг вновь появились металлические нотки.
— И что потом?
— Оно будет черным.
— Его сердце будет черным?
— Как уголь, и гнилым. И вы увидите...
Она приподнялась в своем кресле. По лицу катился пот. Капли испарины выступили на верхней губе. Мертвенно-белые руки дрожали на коленях, словно опаленные крылья ночной бабочки. Краски вернулись на лицо, но глаза оставались закрытыми. Слюна изо рта уже не текла, но еще блестела на подбородке.
— Что мы увидим, когда вырвем его сердце? — спросил Барлоу.
— Червей, — в голосе слышалось отвращение.
— В его сердце?
— Да. И копошащихся навозных жуков.
Апостолы о чем-то тихо переговаривались. Но это не имело значения. Теперь ничто не могло вывести ее из транса: она погрузилась в него целиком, растворилась в мире охвативших ее видений.
Подавшись вперед, упершись руками в свои жирные ляжки, Барлоу спрашивал дальше:
— Что нам надлежит делать после того, как мы вырвем его сердце?
Грейс с такой яростью принялась кусать губы, что, казалось, на них вот-вот выступит кровь. Она вздернула руки и стала перебирать ими в воздухе, словно ткала свой ответ из эфира.
Затем произнесла:
— Погрузите сердце в...
— Куда?
— В сосуд со святой водой.
— Из церкви?
— Да. Вода останется холодной.., а сердце.., будет кипеть, превратится в черный пар.., и улетучится.
— И тогда мы будем знать наверняка, что он мертв?
— Да. Мертв. Навеки мертв. Ему уже не вернуться в новом воплощении.
— Значит, у нас есть надежда? — спросил Барлоу, боясь в это поверить.
— Да, — глухо отозвалась она. — Надежда.
— Благодарение Господу, — сказал Барлоу.
— Благодарение Господу, — вторили апостолы.
Мать Грейс открыла глаза. Широко зевнула, часто заморгала и растерянно посмотрела вокруг:
— Где я? Что со мной? Меня знобит. Неужели я прозевала шестичасовые новости? Я не могу пропускать шестичасовые новости. Мне надо знать, что задумывают слуги Люцифера.
— Еще нет и двенадцати, — сказал ей Барлоу. — Шестичасовые новости еще очень не скоро.
Она уставилась на него осоловевшим, бессмысленным взглядом, которым всегда бывало отмечено возвращение из состояния глубокого транса.
— Кто ты? Я тебя знаю? Мне кажется, я не встречала тебя прежде.
— Преподобная Грейс, я — Кайл.
— Кайл? — она будто впервые слышала это имя. В глазах мелькнуло подозрение.
— Не волнуйтесь, — сказал он. — Успокойтесь и подумайте. У вас было пророческое видение. Вы сейчас все вспомните. Все вернется.
Он протянул к ней огромные огрубелые руки. Иногда, когда она приходила в себя после транса, ее охватывал такой страх и растерянность, что ей было необходимо дружеское участие. Обычно, взяв его за руки, она черпала силы из его гигантских энергетических резервуаров, и сознание возвращалось, будто ее подключали к огромному аккумулятору.
Но сегодня она отпрянула от него и нахмурилась. Вытерла влажный от слюны подбородок и озадаченно оглядела апостолов.
— Боже, как я хочу пить, — сказала она.
Один из них побежал за водой.
А она обратилась к Кайлу:
— Чего вы хотите? Зачем привели меня сюда?
— Сейчас вы все вспомните, — терпеливо увещевал ее Барлоу с ободряющей улыбкой.
— Мне не нравится это место, — произнесла она слабым, жалобным голосом.
— Это ваша церковь.
— Церковь?
— Вернее, подвал вашей церкви.
— Здесь так темно, — скулила она.
— Вы здесь в безопасности.
Она надула губы, как ребенок, и зыркнула на него исподлобья:
— Я не люблю темноты. Мне становится страшно. — Поежилась, обхватив руками плечи. — Зачем вы затащили меня в эту темень?
Кто-то встал и включил свет.
Свечи задули.
— Церковь? — повторила она, глядя на обитые филенкой подвальные стены и проходящие под потолком балки.
Мучительно пыталась разобраться в происходящем, но все еще не могла взять в толк, что с ней и куда она попала.
Барлоу ничем не мог помочь. Порой ей требовалось минут десять, чтобы сбросить с себя оцепенение, неизменно наступавшее после путешествия в мир духов.
Она встала.
Барлоу вскочил следом, и его огромная фигура нависла над ней.
— Мне надо по нужде. Очень надо. — Лицо скривилось в гримасе, и она схватилась рукой за живот. — Где здесь можно сходить? Мне надо в туалет.
Барлоу кивнул Эдне Ванофф, невысокой полной женщине, которая состояла членом тайного синедриона, и та повела Мать Грейс в туалет, расположенный в дальнем конце подвала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47