Они продали лошадей, заперли флигель и переехали в главный дом викторианского стиля, с фронтонами, декоративными ставнями, зубчатыми карнизами и просторными крыльцами. Было странно ощущать себя состоятельными людьми со своим имением, но невзирая на всю необычайность нового положения, оно горячо приветствовалось - и, может быть, особенно жарко именно в силу его позднего возникновения.
Теперь Эдуардо был стариком-вдовцом с большими деньгами, но ощутимым недостатком работы, для того чтобы чем-то занять себя. И с чрезмерным количеством странных мыслей, приходивших в голову. Светящиеся деревья...
Три раза за март он выезжал на своем джипе "чероки" в Иглз Руст, ближайший городок. Он ел в "Джаспер Динер" потому, что любил тамошний стейк по-салисбургски, жареную по-домашнему картошку и капустный салат с перцем. Приобретал журналы и кое-какие книги в бумажных переплетах в магазинчике "Горные Долины" и закупал всякую снедь в единственном супермаркете. Его ранчо было всего в шестнадцати милях от Иглз Руст, так что он мог наведываться туда и каждый день, если бы захотел, но три раза в месяц вполне достаточно. Городок был маленький, три-четыре тысячи душ населения; тем не менее, даже при таких масштабах, он являлся слишком значительной частью современного мира, с точки зрения человека, привыкшего к уединению.
Каждый раз, когда он отправлялся на закупки, то давал себе слово заехать в подотделение окружного шерифа и сообщить о загадочном шуме и странном свечении в лесу. Но останавливало то, что помощник шерифа примет его за обезумевшего старца и не сделает ничего путного, разве что заполнит рапорт и положит его в папку с пометой "ЧОКНУТЫЕ".
В третью неделю марта весна официально началась - и на следующий же день буря навалила слой снега в восемь дюймов. Зима не быстро отпускала свою хватку на западных склонах Скалистых Гор.
Эдуардо совершал ежедневные прогулки, как было заведено всю его жизнь, но не сходил в длинной дорожки, которую сам же расчищал после каждого снегопада, или бродил по полям к югу от дома и конюшни. Он избегал нижнего леса, который лежал на равнине к востоку от дома, но также держался подальше от бора, что находился к северу, и даже верхних чащоб на западе.
Его трусость раздражала его самого, и не в последнюю очередь потому, что ее причины были непонятны. Он всегда был приверженцем жизни по рассудку и логике, всегда говорил, что чего-либо еще достойного доверия в этом мире крайне мало. Относился насмешливо к тем, кто рассчитывал больше на свои эмоции, чем на разум. Но теперь рассудок отказывал ему в поддержке, и никакая логика не могла пересилить инстинктивного чувства опасности, которое вынуждало его избегать деревьев и постоянных сумерек, царивших под их ветвями.
К концу марта Эдуардо начал думать, что тот феномен был единичным случаем без заметных последствий. Редкое, весьма занятное, но вполне объяснимое как-то естественно явление. Может быть, какое-то электромагнитное колебание. И угрожает ему не больше, чем летняя гроза.
Первого апреля он разрядил обе винтовки и оба дробовика. Почистил их и уложил обратно в стенной шкаф своего кабинета.
Но тем не менее, все еще ощущая некоторое беспокойство, расставаться с последним оружием - пистолетом двадцать второго калибра ему не хотелось, и он держал его на ночном столике, всегда под рукой. Никакой особенно страшной убойной силы у пистолета не было, но заряженный пулей с особенным, тупым концом, он все же мог причинить некоторый вред.
* * *
В темные предутренние часы четвертого апреля Эдуардо был разбужен низкой пульсацией, которая разрасталась и исчезала, потом снова - разрасталась и исчезала. Как и в начале марта, этот пульсирующий звук сопровождался сверхъестественным электрическим колебанием.
Старик сел прямо в кровати и сощурился на окно. Три года, со смерти Маргариты, он проводил ночь не в главной спальне передней части дома, которую они занимали вместе, а устраивался в одной из двух задних спаленок. Следовательно, окно выходило на запад и было обращено на сто восемьдесят градусов по компасу к восточному лесу, где он видел странный свет. Ночное небо за окном было густо-темного цвета.
Стиффеловская лампа на ночном столике включалась, если дернуть за шнурок. Как раз перед тем, как включить ее, он ощутил, будто нечто находится вместе с ним в комнате, нечто, чего ему лучше не видеть: пальцы вцепились в металлические бусинки шнурка.
Эдуардо внимательно изучил темноту, сердце стучало, как будто он проснулся не от кошмара в реальном мире, а в самом кошмаре, густо набитом разными монстрами. Когда, наконец, дернул за шнур, то свет показал только то, что в комнате он один.
Схватив наручные часы со столика, посмотрел, сколько времени. Девятнадцать минут второго.
Он отбросил одеяло и встал с кровати. На нем были только длинные спальные трусы; синие джинсы и фланелевая рубашка находились близко, сложенные на спинке кресла, рядом с которым стояла пара ботинок. Носки уже были надеты, так как по ночам ноги часто мерзли, если он укладывался спать без них.
Звук был громче, чем месяц назад, и пробивался сквозь дом с заметно большей силой. В марте Эдуардо ощущал давление на фоне ритмического биения - оно, как и звук, увеличивалось сериями волн. Теперь давление страшно возросло. Он не просто чувствовал его, а ощущал всем телом, невнятно отличное от простого давления бурного воздуха, более похожее на невидимый прилив холодного моря, проходящий сквозь него самого.
К тому времени, как он поспешно оделся и схватил заряженный пистолет с ночного столика, шнурок лампы бешено раскачался, и начал со звяканьем биться о полированный медный бок лампы. Оконные рамы дрожали. Картины с грохотом ударяли по стене, перекашиваясь на гвоздях.
Он рванулся вниз, в холл, где уже не нужно было включать свет. Скошенные края овальных рам окошек парадной двери блестели отражением таинственного свечения снаружи. Оно было гораздо мощнее, чем в прошлом месяце. Рамы отбрасывали дымчатое сияние всех цветов спектра, и яркие голубые, зеленые, желтые и красные тени преломленного света бродили по потолку и стенам, так что казалось, будто бы он попал в церковь с богатыми витражами.
В темной гостиной слева от него, куда не проникал свет снаружи, так как жалюзи были опущены, коллекция хрустальных пресс-папье и других безделушек грохоча и звякая скакала от одного конца стола, где им полагалось находиться, до другого. Фарфоровые статуэтки дрожали на стеклянных полках в шкафу.
Справа, в кабинете, заставленном полками книг, мраморно-медный письменный набор прыгал по стопке промокательной бумаги, ящик с карандашами выдвигался толчком и хлопал обратно в стол, совершая все свои эволюции в соответствии с переменами волн давления, а вертящийся стул позади стола вихлял из стороны в сторону так, что его колеса скрипели.
Когда Эдуардо открыл парадную дверь, большая часть цветовых пятен и иголочек из облака света отлетели в сторону, пропали, как будто канули в другое измерение, а оставшиеся перетекли на стену холла справа, где сплавились в дрожащую мозаику.
Лес светился точно в том месте, где это происходило в прошлом месяце. Янтарное сияние исходило от той же самой группы тесно сбившихся деревьев и от земли под ними, как будто иглы и шишки, кора и грязь, камни и снег стали горящими частичками в колбе лампы, сияя ясно и ровно. На этот раз свет был более ослепительным, чем тогда, точно так же и биение было громче, а волны давления - мощнее.
Эдуардо обнаружил, что вышел к ступенькам, но не смог вспомнить, как покинул дом или пересек крыльцо. Оглянулся и увидел, что даже закрыл за собой переднюю дверь.
Мучительные волны басового звука пробивались сквозь ночь в ритме, быть может, тридцать раз в минуту, но его сердце билось в шесть раз чаще. Ему захотелось развернуться и убежать обратно в дом.
Он поглядел вниз на пистолет в своей руке. И пожалел, что рядом с кроватью не было заряженного дробовика.
Когда он поднял голову и отвернул взгляд от оружия, то вздрогнул, увидев, что лес ближе придвинулся к нему. Светящиеся деревья угрожающе выросли.
Затем осознал, что он сам, а не лес, передвинулся. Снова бросил взгляд назад и увидел дом в тридцати-сорока футах сзади. Он спустился по ступенькам, даже не почувствовав этого. Его следы отчетливо виднелись на снегу.
- Нет, - сказал Эдуардо дрожащим голосом.
Нарастающий звук был похож на прибой с отливом, который неумолимо утягивал его с безопасного берега. Электрическое завывание песней сирены проникало в него, говорило с ним на уровне столь глубоком, что он, казалось, воспринимал сообщение, не слыша слова, - музыка в крови, влекущая его к холодному огню в лесу.
Мысли становились все туманней.
Он поглядел вверх на усеянное звездами небо, пытаясь прояснить свой рассудок. Изящная филигрань облаков посреди черного свода блестела под серебристым сиянием четвертой доли луны.
Старик закрыл глаза. Нашел в себе силы сопротивляться тянущей силе звука отлива.
Но когда открыл их, то обнаружил, что его сопротивление было воображаемым. Он был еще ближе к деревьям, чем раньше, всего в тридцати футах от начала леса. Так близко, что приходилось щуриться от слепящей яркости веток, стволов и земли под соснами.
Угрюмый янтарный свет теперь был пронизан красным - как будто ниточки крови в желтке яйца.
Эдуардо был напуган: страх, давно перешедший в полнейший ужас. Он боролся со слабостью во внутренностях и мочевом пузыре, трясясь так яростно, что не удивился бы, услышав, как его кости щелкают друг о дружку, - но его сердце больше не убыстряло своего биения. Оно резко замедлилось и теперь соответствовало постоянному биению в тридцать раз за минуту, ритму того звука, который, казалось, шел от сияющей области.
Но ведь он не смог бы стоять на ногах, будь его пульс таким редким, если бы кровь подавалась в мозг столь медленно и помалу. Он давно бы потерял сознание. Значит, и его собственному восприятию нельзя доверять. Может быть, наоборот, биение звука участилось в соответствии с ритмом его сердца.
Занятно, но он больше не чувствовал морозного воздуха. Хотя загадочное излучение не сопровождалось теплом, оно не было ни горячим, ни холодным.
Он не ощущал земли под ногами. Не испытывал силы гравитации, собственного веса или усталости мышц. Энергия извне затопляла его.
Зимние запахи больше не воспринимались. Пропал слабый, бодрящий, похожий на озоновый аромат снега. Исчезло легкое благоухание соснового леса, который поднимался прямо перед ним. Куда-то делась кислая вонь его собственного заледеневшего пота.
Никакого вкуса на языке. Это было самым странным. Он никогда раньше не осознавал, что всегда ощущал бесконечные и понемногу меняющиеся серии различных привкусов во рту, даже когда ничего не ел. Теперь же - пустота. Ни сладко, ни кисло. Ни солено, ни горько. Даже не безвкусие. Нечто за безвкусием. Ничто. Кайа. Он подвигал языком во рту, ощутил, как его заполнила слюна, но все еще не вкус.
Вся его сила чувственного восприятия, казалось, сфокусировалась единственно на призрачном свете, шедшем от чего-то в деревьях, и на мучающем, настойчивом звуке. Он больше не чувствовал басовитого биения, промывающего холодными волнами его тело; похоже, что звук исходил теперь из него самого, точно так же, как и от деревьев.
Внезапно Эдуардо остановился у края леса, на участке земли, лучистой, как расплавленная лава. Внутри феномена. Поглядев вниз, он увидел, что его ноги как будто стоят на листе стекла, под которым пенится океан огня. Океан, чья глубина сравнима с расстоянием до звезд. Мысль о размерах этой бездны вызвала у него панический вопль, хотя никакого, даже самого тихого шепота не вырвалось изо рта.
Со страхом и неохотой, но все еще с долей любопытства, Эдуардо оглядел свои ноги и тело, и увидел, что янтарный свет исходит и от него, а на туловище постоянно взрываются маленькие красные вспышки. Он казался человеком из другого мира, полным чужой энергией или святым духом индейцев, который явился с высоких гор на поиски древнего народа, когда-то царившего над обширной монтанской пустыней, но давно уже исчезнувшего: черноногих, кроу, сиу, ассинибойнов, чейеннов.
Он поднял левую руку, чтобы осмотреть ее более внимательно. Кожа стала прозрачной, плоть лучистой. Сначала он мог видеть кости руки и кисти, четкие серо-красные формы внутри расплавленной янтарной ткани, из которой теперь состояло его тело. Но пока смотрел, и кости сделались такими же прозрачными, и он целиком стал человеком из стекла, больше никакой материи в нем не было вовсе; он превратился в окно, через которое можно было видеть неземной огонь, и земля под ним была окном, и камни, и деревья.
Трещащие волны звука и электрический визг рвались из потоков огня, теперь еще более настойчиво. Как в мартовскую ночь, у него было сверхъестественное ощущение: будто что-то бьется в неких границах, пытается пройти сквозь барьер, вырваться из чего-то наружу.
Нечто пыталось открыть дверь.
Он стоял у этой самой двери.
На пороге.
Его охватила странная убежденность, что если дверь откроется, пока он стоит рядом, то немедленно распадется на разобщенные атомы, как будто его никогда и не существовало. Сам станет дверью. Неизвестный гость пройдет через него, из огня и через него.
Боже, помоги мне, взмолился он, хотя никогда не искал в религии никакой опоры.
Он попытался шелохнуться.
Парализован.
Внутри его поднятой руки, внутри всего его тела, внутри деревьев и камней и земли, огонь становился все менее янтарным, но все более красным, горячим, целиком красным, алым, кипящим. Потом резко сделался мраморным с бело-синими прожилками вен, словно соперничая с блеском в самом сердце какой-нибудь гаснущей звезды. Зловещая пульсация росла, разрывалась, росла и разрывалась, как от толчков колоссальных поршней, звеня и громыхая. Это ход поршней вечных двигателей, которые вертели саму вселенную, - все сильнее и сильнее. Давление возрастало, его стеклянное тело дрожало, хрупкое, как хрусталь. Давило со всех сторон, требуя, стуча молотом; огонь и гром, огонь и гром, огонь и гром...
Чернота.
Тишина.
Холод.
Придя в сознание, Эдуардо увидел, что лежит у границы леса, под сияньем четверти луны. Над ним стояли на страже деревья, темные и спокойные.
Он снова владел всеми своими чувствами. Ощутил запах озоновой бодрости снега, густой аромат сосновой хвои, своего собственного пота - и мочи. Вкус во рту был неприятный, но знакомый: кровь. От ужаса или в падении он, должно быть, прокусил язык.
Очевидно, дверь в ночь не открылась.
8
Той же ночью Эдуардо вынул оружие из стенного шкафа кабинета и снова зарядил. Разложил его по всему дому так, что одно или другое всегда оказывалось в досягаемости.
На следующее утро, четвертого апреля, он поехал в Иглз Руст, но не зашел в подотделение шерифа. У него все еще не было доказательств своей истории.
Вместо этого он заехал в "Электроприборы Кастера". Магазин размещался в здании из желтого кирпича, выстроенном когда-то в двадцатые годы, и блестящие образцы супертехники в его витринах казались таким же анахронизмом, как теннисные туфли в Неандертале. Эдуардо купил видеоплейер, видеокамеру и полдюжины чистых кассет.
Продавец был длинноволосый юнец, любитель Моцарта, в ботинках, джинсах, ковбойской рубахе с декоративной строчкой и с узким веревочным галстуком на бирюзовой булавке. Он долго разглагольствовал о множестве достоинств предлагаемого снаряжения, так часто пользуясь особым жаргоном, что, казалось, говорил на иностранном языке.
Эдуардо был просто нужен аппарат, с помощью которого можно снимать и просматривать запись. Ничего больше. Его не волновало, что он сможет видеть одну пленку, пока прокручивается другая, или что все прочие дьявольские приспособления способны сготовить ему обед, застелить постель и даже сделать педикюр.
На ранчо уже давно можно было принимать множество кабельных каналов, потому что незадолго до своей смерти мистер Квотермесс установил спутниковую антенну-блюдце за конюшней. Эдуардо редко смотрел программы, может быть, три или четыре раза в год, но знал, что телевизор работает.
Из магазина электроприборов он отправился в библиотеку. Выписал целую стопку романов Роберта Хайнлайна и Артура Кларка, плюс коллекцию новелл Г.П.Лавкрафта, Элджернона Блэквуда и М.Р.Джеймса.
Он больше не чувствовал себя дураком, когда выбирал мрачные томики чепухи, содержащие в себе непридуманные рассказы об отвратительном Снежном Человеке, Лохнесском чудовище, пропавшей Атлантиде, Бермудском треугольнике или правдивые истории о фальшивой смерти Элвиса Пресли и его операции по смене пола. Был в полной уверенности, что библиотекарша хихикает над ним или, по крайней мере, одарит его какой-нибудь жалостливой и покровительственной улыбкой, но она не позволила себе никаких фривольностей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39