Это была неясно чем веселая музыка Страшного Суда.
Дрожание и электрическое скуление, должно быть, возросли в соответствии с яркостью света и повысившейся силой давления волн. Он снова начал их слышать и понял, что его опять что-то манит.
Еще повысил громкость "Вормхарта".
Сосны Ламберта и желтые, до того спокойные, как деревья на театральной декорации, неожиданно затряслись, хотя ветра не было. Воздух заполнился вертящимися иголками.
Волны давления возросли так внезапно и яростно, что Эдуардо отбросило назад, он споткнулся и упал задом на землю. Прекратив снимать, положил камеру рядом с собой.
Дискмен, прикрепленный к поясу, начал биться о левое бедро. Завывания гитары "Вормхарта" увенчались пронзительным электрическим воплем, который сменил музыку и был так мучителен, как будто в уши кто-то принялся усердно вбивать гвозди.
Закричав от боли, старик сорвал с головы наушники. Дискмен задымился. Он оторвал его, бросил на землю, обжигая пальцы о горячий металл.
Метрономное дрожание окружило его, как будто он очутился внутри колотящегося сердца великана.
Сопротивляясь той силе, что понукала его встать внутрь света и самому обратиться навсегда в его часть, Эдуардо боролся со своими ногами. Скинул дробовик с плеча.
Слепящий блеск заставлял его щуриться, серии ударных волн сбивали дыхание. Полыхание вечнозеленых веток, дрожь земли, электрическое колебание, похожее на усиленный визг костной пилы хирурга, и судорожное шевеление всей ночи, неба и природы подавлялось в то время, как нечто все билось неумолимо в ткань реальности.
- Вуууш!
Этот новый звук был похож - но гораздо громче - на хлопок открываемой банки с кофе или земляными орешками, законсервированными вакуумным способом: воздух рвется заполнить пустоту. Немедленно после этого одиночного короткого "вуууш", на ночь упал покров молчания, и неземной свет исчез в один миг.
Эдуардо Фернандес отупело стоял под луной, недоверчиво уставившись на совершенную сферу чистой черноты, которая возвышалась перед ним, как шар для Гаргантюа на столе космического биллиарда. Она была так безупречно черна, что выделялась на фоне обычной темноты майской ночи рельефно, как вспышка ядерного взрыва на фоне самого солнечного, но привычного дня. Огромная: тридцать футов в диаметре. Она заполнила пространство, когда-то занятое светящимися соснами и землей.
Корабль.
Сначала Эдуардо некоторое время считал, что видит перед собой именно корабль, в чьем корпусе нет окон, - гладкий, как лужа нефти. И ждал, парализованный ужасом, когда появится рубец света, дверь с треском откроется, и выдвинется трап.
Вдруг вместо страха, который уже обволок его мысли, к эдуардо пришло ясное и внезапное осознание, что он смотрит не на твердый предмет. Лунный свет не отражался на его поверхности: просто уходил внутрь, как будто в колодец или туннель. Если бы не это, он смог представить, как выглядят изогнутые стенки этого корабля. Инстинктивно, не нуждаясь даже в прикосновении к этой поверхности, понял, что у сферы нет веса, нет вообще массы. Не испытывал даже самого примитивного ощущения - что нечто маячит над ним и грозит обрушится, - которое должно было бы появиться, если бы сфера была твердой.
Объект не был предметом: это была не сфера, а круг. Не три измерения, а два.
Дверь.
Открытая.
Темнота за порогом не обременялась сиянием, блеском или самым слабым отсветом. Такая совершенная чернота не могла быть ни естественной, ни созданной человеческими руками, и за то время, что он смотрел на нее, глаза Эдуардо заболели от напряженного поиска измерений и деталей, которых не существовало.
Он захотел убежать. Но вместо этого приблизился к двери.
Его сердце колотилось, а кровяное давление, без сомнения, должно было скоро вылиться в инсульт. Он сжал дробовик с надеждой - которая была только патетической - на его эффективность, выставив его впереди себя. Так первобытный троглодит, должно быть, совал в опасную сторону свой талисман, покрытый рунами, со вставками из зубов дикого зверя, лоснящийся от жертвенной крови и увенчанный клоком волос злого колдуна.
Однако страх перед дверью - и перед неизвестным царством и существами в нем - был не таким отупляющим, как страх старости и самосомнения, с которым он жил последнее время. Если есть возможность получить какие-то доказательства своего опыта, то он намеревался использовать ее столько, сколько смогут выдержать его нервы. Надеялся, что не проснется спокойно на следующее утро с жутким подозрением, что его мозги все же размякли и собственным чувствам он больше доверять не может.
Осторожно передвигаясь по мертвой и примятой траве луга, утопая ногами в разжиженной весенней почве, он оставался напряженным, опасаясь любого изменения внутри круга исключительной темноты: уменьшения черноты, появления теней внутри мрака, искры, намека на движение, чего-нибудь, что может сигнализировать о приближении... пришельца. Остановился в трех футах от края этого утомительного для глаз мрака, слегка вытянул голову вперед - изумленный, как бродяга из сказки, глядевший в самое большое волшебное зеркало черта, какое только могли вообразить себе братья Гримм, которое ничего не отражало. Оно было заколдованно или что-то в этом роде, но предоставляло замечательную возможность бросить взгляд, при котором дыбом встают волосы, - взгляд прямо в вечность.
Держа дробовик одной рукой, другой он нащупал и поднял с земли камень величиной с лимон. Осторожно бросил его в дверь: был уверен больше чем на пятьдесят процентов, что камешек отлетит от черноты с жестким металлическим лязгом. Было легче поверить, что он видит предмет, чем в то, что заглядывает в бесконечность. Но камень пересек вертикальную плоскость двери и исчез без звука.
Он придвинулся ближе.
В качестве эксперимента ткнул стволом ремингтоновского ружья во мрак за воображаемым порогом. Ствол не просто пропал во тьме. Нет, сама чернота так недвусмысленно заявила свои права на переднюю часть его ружья, что ему показалось, будто кто-то запустил мощную электропилу на полную скорость и провел лезвием по стволу до затворной рамы, почти дойдя до приклада, и аккуратно срезал металл.
Эдуардо вытянул "ремингтон" обратно, и снова появилась передняя часть ствола. Казалось, ее ничто не затронуло.
Коснулся стали и дерева с клетками резьбы на зажиме затворной рамы. На ощупь все было таким, каким оно и должно быть.
Глубоко вздохнув, точно не зная, храбрец он или безумец, старик поднял дрожащую руку, как бы говоря кому-то "привет", протянул ее вперед, и... ощутил место перехода между этим миром и тем... что бы там ни находилось за дверью! В ладони начало покалывать, а пальцы стали словно ватные. Холод: он почти чувствовал, что его рука касается подобия лужи, но слишком нежно, чтобы прорвать поверхностное натяжение.
Его взяло сомнение.
- Тебе семьдесят лет, - проворчал он. - Что у тебя есть из того, что страшно потерять?
Тяжело сглотнув, сунул руку дальше в эти ворота, и она исчезла точно так же, как и дробовик. Ей не встретилось никакого сопротивления, и его запястье теперь кончалось аккуратным обрубком.
- Боже, - сказал он тихо.
Сжал кулак, открыл ладонь и снова сжал, но так и не смог определить, повинуется ли ему рука с той стороны барьера. Все чувства заканчивались в том месте, где эта адская чернота пересекала его запястье.
Когда отдернул руку от двери, она оказалась такой же, не изменившейся, как и дробовик. Все мышцы действовали, как и прежде, и он снова чувствовал ее целиком.
Эдуардо поглядел вокруг - в глубокую и мирную майскую ночь. Лес вставал по бокам этого невозможного круга тьмы. Луг поднимался наверх, замороженный бледным сиянием луны. Дом выше луга. Некоторые окна темны, а другие заполнены светом. Пики гор на западе, шапки снега сверкают в послеполуночном небе.
Сцена слишком полна деталями, чтобы снится или быть частью галлюцинации слабоумного старика, смысла которой нельзя понять. Он не был старым глупым маразматиком, в конце концов. Старым, да. Неумным, быть может. Но не маразматиком.
Снова обратил свое внимание на дверь - и внезапно подумал, что смотрит на нее словно бы сбоку. Он представил себе длинную трубу из эбонита, совсем не отражающего свет, ведущую прямо в ночь, немного похожую на нефтепровод. Он тянется через тундру Аляски, пробивается иногда через горы и висит в разреженном воздухе, когда по пути пересекает различные низменности. Достигает этого уголка земли, где продолжается прямо и правильно, не изгибаясь, и уходит в космос: туннель к звездам.
Когда Эдуардо шагнул к одному краю тридцатифутового пятна и поглядел на него с другой стороны, то обнаружил нечто совершенно отличное - но не менее странное - от образа трубопровода в своем мозгу. Лес лежал за огромными воротами, неизменный, насколько он это мог определить. Луна светила, и деревья тянулись к ней, словно стремясь как-то ответить на ласку этого серебристого сияния, а где-то вдалеке ухала сова, вылетевшая на охоту. Дверь исчезала, если смотреть на нее сбоку. Ее толщина, если она у нее была, оказалась меньше, чем у нитки или хорошо наточенного лезвия бритвы.
Эдуардо прошел за нее.
Поглядев оттуда, под углом в сто восемьдесят градусов, прямо напротив места первоначального наблюдения, увидел дверь в виде того же самого тридцатифутового круга, загадки, лишенной каких-либо черт. В обратной перспективе эта загадка, казалось, поглощает не часть леса, а луг и дом на вершине склона за ним. Дверь была как огромная монета, толщиной с лист бумаги, поставленная на ребро.
Он прошел к другому краю: отсюда уже не мог различить даже самую узкую нить сверхъестественной черноты посреди меньшей темноты ночи. Протянул руку, но она наткнулась только на пустой воздух.
Сбоку двери просто не существовало - от этой мысли замутило.
Старик приблизил лицо к невидимому краю этой круглой чертовщины, затем изогнулся влево, поглядев на ту часть двери, которую обозначил как "переднюю". И погрузил левую руку в темноту настолько же глубоко, как и раньше.
Он удивился собственной смелости и понял, что слишком быстро поверил в то, что феномен перед ним совсем безвреден, и это после всего того, что случилось. Любопытство, этот старый убийца котов - и не так уж малого числа людей, - поймало его в свои объятия.
Не вынимая левой руки, он выгнулся вправо и поглядел на "заднюю" часть двери. Его пальцы не проходили насквозь.
Он засунул руку глубже, но она все никак не появлялась с другой стороны. Дверь была тоньше бритвенного лезвия, но, однако, он уже пропихнул в нее четырнадцать дюймов руки и предплечья.
Куда же исчезла его рука?
Вздрогнув, он вытянул ее из "загадки" и вернулся на луг, только однажды бросив взгляд на "перед" двери.
Заинтересовало, а что же случится с ним, если он шагнет внутрь обеими ногами, весь, и останется без какой-либо связи с тем миром, который он да сих пор знал. Что обнаружит за дверью? Сможет ли вернуться, если ему не понравится то, что там найдет?
Но дозы любопытства, необходимой, чтобы решиться на подобный риск, у него не нашлось. Эдуардо стоял у края, размышляя - и постепенно все явственней ощущая, что "нечто" появляется. Прежде чем он смог решить, что же делать, эта чистая эссенция темноты прорвалась, вытекла из двери - океан ночи, который одним глотком вобрал его в свое сухое, но затопляющее нутро.
* * *
Когда Эдуардо Фернандес пришел в себя, то обнаружил, что лежит животом на прошлогодней примятой траве, голова повернута вправо, а взгляд направлен на длинный луг перед домом.
Заря еще не занялась, но какое-то время явно прошло. Луна уже закатилась, и ночь была тусклой и бесцветной без ее серебристого колдовства.
Старик был глубоко, до самых изначальных своих недр потрясен, но мозг оставался незамутненным: помнил дверь.
Он перекатился на спину, сел и поглядел вокруг. Монета из черноты толщиной с бритвенное лезвие исчезла. Лес стоял там же и такой же, какой всегда.
Он дополз до того места, где находилась дверь, тупо размышляя, не обвалилась ли она и не лежит ли теперь плоско на земле, превратившись в бездонный колодец. Но она просто пропала.
Дрожащий и обессиленный, ежась от головной боли, настолько мощной, что, казалось, сквозь мозг протянули раскаленную проволоку и теперь ее подергивают, он аккуратно встал на ноги. Его качало, как пьяницу, протрезвевшего после недельного кутежа.
Доковылял до того места, куда, как помнил, положил свою видеокамеру.
Ее там не было.
Поискал вокруг, постепенно расширяя зону, начиная от того места, где камера должна была лежать, пока, наконец, не убедился, что находится уже там, где сегодня не был. Найти камеры он не смог.
Дробовик исчез точно так же. И отброшенный дискмен с наушниками.
С неохотой он вернулся в дом. Сварил крепкого кофе, почти такого же горького и черного, как эспрессо. С первой чашкой он выпил две таблетки аспирина.
Обычно он делал слабый отвар и ограничивал себя двумя-тремя чашками. Слишком много кофеина может спровоцировать неприятности с простатой. Но этим утром его вообще не волновала простата, даже то, что она может раздуться как баскетбольный мяч. Ему был нужен кофе.
Отстегнул кобуру, с покойно пролежавшим в ней все это время пистолетом, и положил ее на кухонный стол. Затем вытащил стул и сел так, чтобы легко можно было схватить оружие снова.
Повторно осмотрел ту руку, которую засовывал в дверь, как будто всерьез считал, что она может внезапно обратиться в прах. А почему нет? Было ли это более невероятным, чем то, что уже произошло?
С первыми лучами солнца Эдуардо пристегнул кобуру и отправился на луг к границе нижнего леса, где снова долго искал камеру, дробовик и дискмен.
Исчезли.
Можно обойтись и без дробовика. Это совсем не единственное его оружие.
Дискмен уже выполнил свою задачу, больше не нужен. Кроме того, он вспомнил, как изнутри лился дым и как накалился корпус, когда он открепил плейер от пояса: наверняка сломался.
Однако было ужасно жаль камеры, так как без нее у него не оставалось свидетельств того, что он видел. Может быть, поэтому ее и забрали.
Снова в доме сварил еще одну джезву кофе. Для чего ему, черт возьми, вообще нужна эта простата?
Из кабинета он принес блокнот "делового формата" с листами желтой линованной бумаги и пару шариковых ручек.
Затем сел за кухонный стол, и понемногу осушая второй кофейник, принялся заполнять страницы своим правильным, твердым почерком. На первой странице он вывел:
"Меня зовут Эдуардо Фернандес, и я был свидетелем серии странных и необъяснимых событий. Я не слишком большой охотник вести дневник: часто решал начать его точно с наступлением нового года, но всегда до самого конца января находились другие дела. Однако теперь я достаточно встревожен, чтобы изложить здесь все, что видел и могу еще увидеть в последующие дни. Поэтому намерен оставить в этом блокноте запись происходящего на тот случай, если не смогу в будущем рассказать это сам".
Он попытался передать всю свою необычную историю простыми словами, с минимумом прилагательных и без эмоций, даже избегал рассуждений о природе этого явления или силы, которая сотворила дверь. По правде говоря, он сомневался, стоит ли называть это дверью, но в конце концов использовал именно этот термин, потому что знал, на каком-то уровне вне языка и логики, что "дверь" - это как раз то, нужное слово. Если умрет - столкнувшись с этим, он может и погибнуть - прежде чем добудет доказательства того, что эти странные события действительно происходили, то теперь у него была надежда. На того, кто прочитает его отчет, произведут должное впечатление его холодность, спокойный стиль, и этот неизвестный читатель не станет расценивать отчет как бред слабоумного старика.
Он так увлекся своим писанием, что проработал все время ленча и далее до полудня, прежде чем оторвался сготовить себе что-нибудь поесть. Из-за того, что и завтрак пропустил, аппетит у него был. Он отрезал холодной цыплячьей грудки, оставшейся от вчерашнего ужина, и построил пару высоких сандвичей с сыром, помидором, латуком и горчицей. Сандвичи с пивом были прекрасным завтраком потому, что их можно было есть, одновременно продолжая составлять отчет на желтой "делового формата" бумаге.
К сумеркам он довел рассказ до настоящего времени. Заканчивалось все так:
"Я не ожидаю увидеть снова дверь, потому что подозреваю, что она уже выполнила свое назначение. Что-то прошло через нее. Хотел бы узнать, что это было. А может быть, я этого и не хочу".
9
Хитер разбудил какой-то звук. Сначала это было тихое поскребывание, затем резкое царапанье, источник которого нельзя было определить. Она села, выпрямившись на кровати, внезапно встревоженная.
Ночь снова стала тихой.
Поглядела на часы. Десять минут третьего утра.
Несколько месяцев назад она бы приписала свою встревоженность страхам из незапомнившегося сна, просто перевернулась бы на другой бок и попыталась снова заснуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
Дрожание и электрическое скуление, должно быть, возросли в соответствии с яркостью света и повысившейся силой давления волн. Он снова начал их слышать и понял, что его опять что-то манит.
Еще повысил громкость "Вормхарта".
Сосны Ламберта и желтые, до того спокойные, как деревья на театральной декорации, неожиданно затряслись, хотя ветра не было. Воздух заполнился вертящимися иголками.
Волны давления возросли так внезапно и яростно, что Эдуардо отбросило назад, он споткнулся и упал задом на землю. Прекратив снимать, положил камеру рядом с собой.
Дискмен, прикрепленный к поясу, начал биться о левое бедро. Завывания гитары "Вормхарта" увенчались пронзительным электрическим воплем, который сменил музыку и был так мучителен, как будто в уши кто-то принялся усердно вбивать гвозди.
Закричав от боли, старик сорвал с головы наушники. Дискмен задымился. Он оторвал его, бросил на землю, обжигая пальцы о горячий металл.
Метрономное дрожание окружило его, как будто он очутился внутри колотящегося сердца великана.
Сопротивляясь той силе, что понукала его встать внутрь света и самому обратиться навсегда в его часть, Эдуардо боролся со своими ногами. Скинул дробовик с плеча.
Слепящий блеск заставлял его щуриться, серии ударных волн сбивали дыхание. Полыхание вечнозеленых веток, дрожь земли, электрическое колебание, похожее на усиленный визг костной пилы хирурга, и судорожное шевеление всей ночи, неба и природы подавлялось в то время, как нечто все билось неумолимо в ткань реальности.
- Вуууш!
Этот новый звук был похож - но гораздо громче - на хлопок открываемой банки с кофе или земляными орешками, законсервированными вакуумным способом: воздух рвется заполнить пустоту. Немедленно после этого одиночного короткого "вуууш", на ночь упал покров молчания, и неземной свет исчез в один миг.
Эдуардо Фернандес отупело стоял под луной, недоверчиво уставившись на совершенную сферу чистой черноты, которая возвышалась перед ним, как шар для Гаргантюа на столе космического биллиарда. Она была так безупречно черна, что выделялась на фоне обычной темноты майской ночи рельефно, как вспышка ядерного взрыва на фоне самого солнечного, но привычного дня. Огромная: тридцать футов в диаметре. Она заполнила пространство, когда-то занятое светящимися соснами и землей.
Корабль.
Сначала Эдуардо некоторое время считал, что видит перед собой именно корабль, в чьем корпусе нет окон, - гладкий, как лужа нефти. И ждал, парализованный ужасом, когда появится рубец света, дверь с треском откроется, и выдвинется трап.
Вдруг вместо страха, который уже обволок его мысли, к эдуардо пришло ясное и внезапное осознание, что он смотрит не на твердый предмет. Лунный свет не отражался на его поверхности: просто уходил внутрь, как будто в колодец или туннель. Если бы не это, он смог представить, как выглядят изогнутые стенки этого корабля. Инстинктивно, не нуждаясь даже в прикосновении к этой поверхности, понял, что у сферы нет веса, нет вообще массы. Не испытывал даже самого примитивного ощущения - что нечто маячит над ним и грозит обрушится, - которое должно было бы появиться, если бы сфера была твердой.
Объект не был предметом: это была не сфера, а круг. Не три измерения, а два.
Дверь.
Открытая.
Темнота за порогом не обременялась сиянием, блеском или самым слабым отсветом. Такая совершенная чернота не могла быть ни естественной, ни созданной человеческими руками, и за то время, что он смотрел на нее, глаза Эдуардо заболели от напряженного поиска измерений и деталей, которых не существовало.
Он захотел убежать. Но вместо этого приблизился к двери.
Его сердце колотилось, а кровяное давление, без сомнения, должно было скоро вылиться в инсульт. Он сжал дробовик с надеждой - которая была только патетической - на его эффективность, выставив его впереди себя. Так первобытный троглодит, должно быть, совал в опасную сторону свой талисман, покрытый рунами, со вставками из зубов дикого зверя, лоснящийся от жертвенной крови и увенчанный клоком волос злого колдуна.
Однако страх перед дверью - и перед неизвестным царством и существами в нем - был не таким отупляющим, как страх старости и самосомнения, с которым он жил последнее время. Если есть возможность получить какие-то доказательства своего опыта, то он намеревался использовать ее столько, сколько смогут выдержать его нервы. Надеялся, что не проснется спокойно на следующее утро с жутким подозрением, что его мозги все же размякли и собственным чувствам он больше доверять не может.
Осторожно передвигаясь по мертвой и примятой траве луга, утопая ногами в разжиженной весенней почве, он оставался напряженным, опасаясь любого изменения внутри круга исключительной темноты: уменьшения черноты, появления теней внутри мрака, искры, намека на движение, чего-нибудь, что может сигнализировать о приближении... пришельца. Остановился в трех футах от края этого утомительного для глаз мрака, слегка вытянул голову вперед - изумленный, как бродяга из сказки, глядевший в самое большое волшебное зеркало черта, какое только могли вообразить себе братья Гримм, которое ничего не отражало. Оно было заколдованно или что-то в этом роде, но предоставляло замечательную возможность бросить взгляд, при котором дыбом встают волосы, - взгляд прямо в вечность.
Держа дробовик одной рукой, другой он нащупал и поднял с земли камень величиной с лимон. Осторожно бросил его в дверь: был уверен больше чем на пятьдесят процентов, что камешек отлетит от черноты с жестким металлическим лязгом. Было легче поверить, что он видит предмет, чем в то, что заглядывает в бесконечность. Но камень пересек вертикальную плоскость двери и исчез без звука.
Он придвинулся ближе.
В качестве эксперимента ткнул стволом ремингтоновского ружья во мрак за воображаемым порогом. Ствол не просто пропал во тьме. Нет, сама чернота так недвусмысленно заявила свои права на переднюю часть его ружья, что ему показалось, будто кто-то запустил мощную электропилу на полную скорость и провел лезвием по стволу до затворной рамы, почти дойдя до приклада, и аккуратно срезал металл.
Эдуардо вытянул "ремингтон" обратно, и снова появилась передняя часть ствола. Казалось, ее ничто не затронуло.
Коснулся стали и дерева с клетками резьбы на зажиме затворной рамы. На ощупь все было таким, каким оно и должно быть.
Глубоко вздохнув, точно не зная, храбрец он или безумец, старик поднял дрожащую руку, как бы говоря кому-то "привет", протянул ее вперед, и... ощутил место перехода между этим миром и тем... что бы там ни находилось за дверью! В ладони начало покалывать, а пальцы стали словно ватные. Холод: он почти чувствовал, что его рука касается подобия лужи, но слишком нежно, чтобы прорвать поверхностное натяжение.
Его взяло сомнение.
- Тебе семьдесят лет, - проворчал он. - Что у тебя есть из того, что страшно потерять?
Тяжело сглотнув, сунул руку дальше в эти ворота, и она исчезла точно так же, как и дробовик. Ей не встретилось никакого сопротивления, и его запястье теперь кончалось аккуратным обрубком.
- Боже, - сказал он тихо.
Сжал кулак, открыл ладонь и снова сжал, но так и не смог определить, повинуется ли ему рука с той стороны барьера. Все чувства заканчивались в том месте, где эта адская чернота пересекала его запястье.
Когда отдернул руку от двери, она оказалась такой же, не изменившейся, как и дробовик. Все мышцы действовали, как и прежде, и он снова чувствовал ее целиком.
Эдуардо поглядел вокруг - в глубокую и мирную майскую ночь. Лес вставал по бокам этого невозможного круга тьмы. Луг поднимался наверх, замороженный бледным сиянием луны. Дом выше луга. Некоторые окна темны, а другие заполнены светом. Пики гор на западе, шапки снега сверкают в послеполуночном небе.
Сцена слишком полна деталями, чтобы снится или быть частью галлюцинации слабоумного старика, смысла которой нельзя понять. Он не был старым глупым маразматиком, в конце концов. Старым, да. Неумным, быть может. Но не маразматиком.
Снова обратил свое внимание на дверь - и внезапно подумал, что смотрит на нее словно бы сбоку. Он представил себе длинную трубу из эбонита, совсем не отражающего свет, ведущую прямо в ночь, немного похожую на нефтепровод. Он тянется через тундру Аляски, пробивается иногда через горы и висит в разреженном воздухе, когда по пути пересекает различные низменности. Достигает этого уголка земли, где продолжается прямо и правильно, не изгибаясь, и уходит в космос: туннель к звездам.
Когда Эдуардо шагнул к одному краю тридцатифутового пятна и поглядел на него с другой стороны, то обнаружил нечто совершенно отличное - но не менее странное - от образа трубопровода в своем мозгу. Лес лежал за огромными воротами, неизменный, насколько он это мог определить. Луна светила, и деревья тянулись к ней, словно стремясь как-то ответить на ласку этого серебристого сияния, а где-то вдалеке ухала сова, вылетевшая на охоту. Дверь исчезала, если смотреть на нее сбоку. Ее толщина, если она у нее была, оказалась меньше, чем у нитки или хорошо наточенного лезвия бритвы.
Эдуардо прошел за нее.
Поглядев оттуда, под углом в сто восемьдесят градусов, прямо напротив места первоначального наблюдения, увидел дверь в виде того же самого тридцатифутового круга, загадки, лишенной каких-либо черт. В обратной перспективе эта загадка, казалось, поглощает не часть леса, а луг и дом на вершине склона за ним. Дверь была как огромная монета, толщиной с лист бумаги, поставленная на ребро.
Он прошел к другому краю: отсюда уже не мог различить даже самую узкую нить сверхъестественной черноты посреди меньшей темноты ночи. Протянул руку, но она наткнулась только на пустой воздух.
Сбоку двери просто не существовало - от этой мысли замутило.
Старик приблизил лицо к невидимому краю этой круглой чертовщины, затем изогнулся влево, поглядев на ту часть двери, которую обозначил как "переднюю". И погрузил левую руку в темноту настолько же глубоко, как и раньше.
Он удивился собственной смелости и понял, что слишком быстро поверил в то, что феномен перед ним совсем безвреден, и это после всего того, что случилось. Любопытство, этот старый убийца котов - и не так уж малого числа людей, - поймало его в свои объятия.
Не вынимая левой руки, он выгнулся вправо и поглядел на "заднюю" часть двери. Его пальцы не проходили насквозь.
Он засунул руку глубже, но она все никак не появлялась с другой стороны. Дверь была тоньше бритвенного лезвия, но, однако, он уже пропихнул в нее четырнадцать дюймов руки и предплечья.
Куда же исчезла его рука?
Вздрогнув, он вытянул ее из "загадки" и вернулся на луг, только однажды бросив взгляд на "перед" двери.
Заинтересовало, а что же случится с ним, если он шагнет внутрь обеими ногами, весь, и останется без какой-либо связи с тем миром, который он да сих пор знал. Что обнаружит за дверью? Сможет ли вернуться, если ему не понравится то, что там найдет?
Но дозы любопытства, необходимой, чтобы решиться на подобный риск, у него не нашлось. Эдуардо стоял у края, размышляя - и постепенно все явственней ощущая, что "нечто" появляется. Прежде чем он смог решить, что же делать, эта чистая эссенция темноты прорвалась, вытекла из двери - океан ночи, который одним глотком вобрал его в свое сухое, но затопляющее нутро.
* * *
Когда Эдуардо Фернандес пришел в себя, то обнаружил, что лежит животом на прошлогодней примятой траве, голова повернута вправо, а взгляд направлен на длинный луг перед домом.
Заря еще не занялась, но какое-то время явно прошло. Луна уже закатилась, и ночь была тусклой и бесцветной без ее серебристого колдовства.
Старик был глубоко, до самых изначальных своих недр потрясен, но мозг оставался незамутненным: помнил дверь.
Он перекатился на спину, сел и поглядел вокруг. Монета из черноты толщиной с бритвенное лезвие исчезла. Лес стоял там же и такой же, какой всегда.
Он дополз до того места, где находилась дверь, тупо размышляя, не обвалилась ли она и не лежит ли теперь плоско на земле, превратившись в бездонный колодец. Но она просто пропала.
Дрожащий и обессиленный, ежась от головной боли, настолько мощной, что, казалось, сквозь мозг протянули раскаленную проволоку и теперь ее подергивают, он аккуратно встал на ноги. Его качало, как пьяницу, протрезвевшего после недельного кутежа.
Доковылял до того места, куда, как помнил, положил свою видеокамеру.
Ее там не было.
Поискал вокруг, постепенно расширяя зону, начиная от того места, где камера должна была лежать, пока, наконец, не убедился, что находится уже там, где сегодня не был. Найти камеры он не смог.
Дробовик исчез точно так же. И отброшенный дискмен с наушниками.
С неохотой он вернулся в дом. Сварил крепкого кофе, почти такого же горького и черного, как эспрессо. С первой чашкой он выпил две таблетки аспирина.
Обычно он делал слабый отвар и ограничивал себя двумя-тремя чашками. Слишком много кофеина может спровоцировать неприятности с простатой. Но этим утром его вообще не волновала простата, даже то, что она может раздуться как баскетбольный мяч. Ему был нужен кофе.
Отстегнул кобуру, с покойно пролежавшим в ней все это время пистолетом, и положил ее на кухонный стол. Затем вытащил стул и сел так, чтобы легко можно было схватить оружие снова.
Повторно осмотрел ту руку, которую засовывал в дверь, как будто всерьез считал, что она может внезапно обратиться в прах. А почему нет? Было ли это более невероятным, чем то, что уже произошло?
С первыми лучами солнца Эдуардо пристегнул кобуру и отправился на луг к границе нижнего леса, где снова долго искал камеру, дробовик и дискмен.
Исчезли.
Можно обойтись и без дробовика. Это совсем не единственное его оружие.
Дискмен уже выполнил свою задачу, больше не нужен. Кроме того, он вспомнил, как изнутри лился дым и как накалился корпус, когда он открепил плейер от пояса: наверняка сломался.
Однако было ужасно жаль камеры, так как без нее у него не оставалось свидетельств того, что он видел. Может быть, поэтому ее и забрали.
Снова в доме сварил еще одну джезву кофе. Для чего ему, черт возьми, вообще нужна эта простата?
Из кабинета он принес блокнот "делового формата" с листами желтой линованной бумаги и пару шариковых ручек.
Затем сел за кухонный стол, и понемногу осушая второй кофейник, принялся заполнять страницы своим правильным, твердым почерком. На первой странице он вывел:
"Меня зовут Эдуардо Фернандес, и я был свидетелем серии странных и необъяснимых событий. Я не слишком большой охотник вести дневник: часто решал начать его точно с наступлением нового года, но всегда до самого конца января находились другие дела. Однако теперь я достаточно встревожен, чтобы изложить здесь все, что видел и могу еще увидеть в последующие дни. Поэтому намерен оставить в этом блокноте запись происходящего на тот случай, если не смогу в будущем рассказать это сам".
Он попытался передать всю свою необычную историю простыми словами, с минимумом прилагательных и без эмоций, даже избегал рассуждений о природе этого явления или силы, которая сотворила дверь. По правде говоря, он сомневался, стоит ли называть это дверью, но в конце концов использовал именно этот термин, потому что знал, на каком-то уровне вне языка и логики, что "дверь" - это как раз то, нужное слово. Если умрет - столкнувшись с этим, он может и погибнуть - прежде чем добудет доказательства того, что эти странные события действительно происходили, то теперь у него была надежда. На того, кто прочитает его отчет, произведут должное впечатление его холодность, спокойный стиль, и этот неизвестный читатель не станет расценивать отчет как бред слабоумного старика.
Он так увлекся своим писанием, что проработал все время ленча и далее до полудня, прежде чем оторвался сготовить себе что-нибудь поесть. Из-за того, что и завтрак пропустил, аппетит у него был. Он отрезал холодной цыплячьей грудки, оставшейся от вчерашнего ужина, и построил пару высоких сандвичей с сыром, помидором, латуком и горчицей. Сандвичи с пивом были прекрасным завтраком потому, что их можно было есть, одновременно продолжая составлять отчет на желтой "делового формата" бумаге.
К сумеркам он довел рассказ до настоящего времени. Заканчивалось все так:
"Я не ожидаю увидеть снова дверь, потому что подозреваю, что она уже выполнила свое назначение. Что-то прошло через нее. Хотел бы узнать, что это было. А может быть, я этого и не хочу".
9
Хитер разбудил какой-то звук. Сначала это было тихое поскребывание, затем резкое царапанье, источник которого нельзя было определить. Она села, выпрямившись на кровати, внезапно встревоженная.
Ночь снова стала тихой.
Поглядела на часы. Десять минут третьего утра.
Несколько месяцев назад она бы приписала свою встревоженность страхам из незапомнившегося сна, просто перевернулась бы на другой бок и попыталась снова заснуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39