с англичанами все кончено, с французами и итальянцами тоже - наши товарищи там прочно утвердились. Как в Чехословакии. А Германии так всыпали, что она не вздумает снова воевать.
Я пытаюсь вставить, что мы превосходим эти страны численностью войск, но в ядерном вооружении отстаем, но он только отмахивается и говорит, что американцы трусы и ни за что не осмелятся бросить бомбу на матушку Россию. (Вот японцы - другое дело - желтая раса, а американцы в душе расисты.)
А у самого так и загораются жадностью глаза, когда думает о Средиземноморье, Англии, Африке и Аравии. А пока ест и пьет и мечтает о несбыточном, собственная страна лежит перед ним холодная и голодная.
К концу вечера настроение у меня было отвратительное. Поскребышев и Армянин, как всегда, были в стельку пьяны, и их увели в туалет. Я сам сильно напился и был рад оказаться в своей машине. Ехал в город и думал, что вечер прошел сравнительно неплохо. Ведь на этих вечеринках, как мы любили шутить, не было разницы между тухлым яйцом, подложенным под зад, и пулей в спину.
Москва, январь 1950 г.
Новый год начался с розыгрыша над Поскребышевым. Не могу без смеха вспоминать!
Он, конечно, это заработал: мерзкий тип, ходит крадучись, сутулый, с серым лицом - будто болен заразной болезнью. Не понимаю, как Хозяин его выносит. Хотя на него можно положиться.
Перед самым Новым годом Старик вызвал меня, чтобы поговорить о Поскребышеве. Был задумчив, сосал свою трубку, ничего не пил. Знакомое настроение - как волк перед охотой. Я сразу понял, что П. не поздоровится. Хозяин решил, что П. зарывается. И хотя он как всегда услужлив и старателен, стал слишком много о себе мнить - прямо второй Хозяин в своем ведомстве.
Старик намекнул, что П. надо проучить. Что-нибудь тонкое и личное, на мое усмотрение. Я тут же все сам организовал, поручив техническую сторону дела Рафику.
Мой план был классически прост.
Накануне Нового года П. вернулся с обычной вечеринки в Кремле, где он старательно прислуживал Хозяину, подобострастно принимал спиртное, предложенное Хозяином, и к концу был пьян как свинья. Когда он вошел в свою квартиру на Арбате, оказалось, что жены нет дома. (Она была скромная, маленькая женщина, увлекающаяся игрой на фортепьяно, особенно любила сонаты Шопена.) Мы помучили П. до утра, а потом ему позвонил Рафик и сообщил, что Сам приказал арестовать его жену за антиправительственную деятельность. Мы прослушивали квартиру и слышали, как он рыдал, а потом начал молиться - прямо как священник!
Но на следующее утро он, как всегда, был на работе без опоздания, как всегда, прислуживал Хозяину. Тот вечером весело рассказывал об этом, и я пожалел, что мы не смогли поставить миниатюрных фотокамер в квартире П., чтобы наблюдать за комедией вплотную!
Мы мучили его еще два дня, а он вел себя так, как будто ничего не случилось, хотя, конечно, он мучительно ждал вестей. Потом на третий день он получил главный удар.
П. поздно возвращался к себе домой. За ужином мы его накачали шампанским, и он как всегда был сильно пьян. Он, видимо, с трудом поднимался по лестнице и вдруг услышал звуки фортепьяно из своей квартиры. Он ринулся наверх, в квартиру, и увидел большую толстую блондинку, игравшую сонаты Шопена. Потом на пленке мы услышали, как он закричал: «Кто вы?»
А она ответила, не прерывая игры: «Товарищ Поскребышев, я ваша новая жена - это вам новогодний подарок от товарища Берии и поздравления от службы ГБ».
Это было здорово! П. не выдержал и заплакал как ребенок. Позднее блондинка сообщила, что он упал на колени и рвал на себе волосы. Видно, все это его доконало - этот аппаратчик действительно любил свою жену.
На следующий день я вызвал его на Лубянку и сам его принял. «Ваша жена ни в чем не виновата, - сказал я ему, - ей была предоставлена лучшая камера с большим окном во двор. Вы можете забрать ее домой». И он вновь расплакался.
* * *
Свидетельство Мэлори
Был обычный день. В 8 утра я проснулся под передачу Би-Би-Си «Русские новости». Даже здесь, в Мюнхене, было слышно, как мощно работали советские глушители.
Борис Дробнов, мой русский сосед по квартире, уже хлопотал на крошечной кухне, готовя к завтраку чай, ливерную колбасу и два сырых яйца, взбитых с соусом и водкой.
Лежа в своей темной комнате размером с большой шкаф, я почувствовал желание опохмелиться, хотя в последний раз пил недель двадцать тому назад. Оставалось ровно две недели до окончания моего шестимесячного контракта с радио «Свободная Европа».
Зовут меня Томас Мэлори. В то время мне исполнилось 37 лет, я был выпускником факультета современных языков в Кингзс Колледж, Кембридж. Я имел в активе пять написанных мной романов, бурную женитьбу и сравнительно успешную карьеру журналиста. У меня было 450 долларов, заработанных на радио «Свободная Европа», старый долг на счету в лондонском банке, подержанный ситроен марки ДС-21. Жилья у меня не было, кроме этого временного пристанища, любезно предоставленного мне Борисом. Он называл его «гостиница Иосифа Сталина».
Борис сегодня замешкался с кофе. Уже передали новости, а он все еще был на кухне, тихо ругаясь по-русски. Потом он появился, держа в руке два листка бумаги, красный от ярости.
- Том, прочти это. Наглец принялся за старое! - и он протянул мне исписанный листок. Я прочел:
"Уважаемый господин Дробнов,
Вчера, во время Вашего отсутствия, я проверил квартиру, которую Вы снимаете. Я установил, что квартира загажена, переполнена бумажным мусором, от коего может возникнуть пожар.
Если Вы не исправите положение, Вам придется найти другую квартиру.
Искренне Ваш, Адольф Штольц (домовладелец)".
Когда я прочел письмо, Борис передал мне второй листок, на котором был ответ:
"Господин Штольц,
Когда Вы измените тон и обратитесь ко мне в цивилизованной манере, тогда и я отвечу Вам в такой же манере.
Борис Дробнов".
- Я бы подчинился, - сказал я сонно. - Это такая напасть - перевозить вещи!
Борис загремел:
- То, что этот паршивый немец называет «бумажным мусором» - это моя библиотека, мои бумаги, моя жизнь!
Я знал по собственному опыту, что возражать Борису пустое дело. И я сочувствовал господину Штольцу - квартира Бориса была миниатюрным отражением грандиозного хаоса в России. Мебели почти не было, и весь пол, включая ванную и кухню, был завален книгами, журналами и старыми газетами.
Моя комната была наполовину заполнена старыми номерами «Правды» - за последние 10 лет, а с полок свисали пожелтевшие газетные вырезки - как бумажные змеи. Единственной ценной вещью, помимо радиоприемника, была икона, да еще древняя русская печатная машинка внушительного размера, перешедшая к Борису от отца, которому ее подарил Лев Каменев, казненный советский лидер. Был еще мраморный шахматный столик, залитый чаем.
Борис стоял у моей кровати. Он был небольшого роста с широким мясистым лицом и густыми волосами с наметившейся, как ни странно, лысиной; глаза, большие, слегка выпуклые, прикрытые набрякшими веками, имели особенность закатываться вверх, когда он возбуждался, так что можно было видеть белки.
Он, несмотря на полноту, был очень крепок физически: бицепсы у него были как у шахтера, а ноги как у борца. Он носил готовые брюки из искусственного материала, которые расходились по швам и мешком свисали на коленях и ягодицах. Он был потлив и, хотя и уделял внимание своему туалету, никогда не выглядел опрятным.
У него было три пристрастия, помимо изучения внутренних дел в советской России, которую он знал великолепно. Это: еда, питье, азартные игры. Он много ел и был разборчив в еде, неплохо готовил. На столике у его кровати всегда лежала кулинарная книга, с которой он никогда не расставался и частенько почитывал. Он посещал винные аукционы и там запасался кларетом, который держал в избытке под кроватью.
Меньше всего он преуспевал как игрок. После того, как он сбежал из СССР в ФРГ (это было в 1961 г. во время посещения ГДР в составе студенческой туристической группы), он отправился в США, где хорошо заработал на лекциях и статьях об СССР и где давал интервью ЦРУ. Вот уже три года он работал на радио «Свободная Европа» в Мюнхене и за это время проиграл все свои сбережения в многочисленных казино Западной Европы и даже снискал скандальную известность, заблевав рулетку в ближайшем к Мюнхену игорном доме. Правда, он отрицал свою вину и утверждал, что все это было специально подстроено.
В силу своего неуживчивого характера Борис имел конфликт со старшим американским исполнителем на радио, которому он пригрозил подать в суд за клевету, услышав однажды, что тот назвал его «неотесанным бабуином».
Американец попал в точку. Я близко знал Бориса в течение пяти месяцев и видел, как трудно ему даются общепринятые нормы поведения. Он был догматичен, бестактен, в споре агрессивен. - Если бы в Варшаве росли пальмы, а в Праге водились негры, то вы, американцы, загнали бы Красную Армию за Урал, - однажды он заорал через стол одному пригласившему его в дом американскому сенатору в вашингтоне. А тот как раз был известным либералом. Эти выходки выглядели еще более ужасными, так как он был одинаков и в пьяном и в трезвом виде, и даже если напивался чрезмерно, внешне этого не было заметно. Притом он никогда не мучился похмельем.
Плохое впечатление он производил не только на посторонних людей. Даже я, хорошо знавший его, временами бывал обескуражен: если Борис принадлежал к одному проценту хорошо образованных русских людей, то что же из себя представляли остальные 99 процентов? За пять месяцев жизни с ним в одной квартире мне приходилось мириться с его вспышками ярости, гнусными привычками за столом, жуткими запахами в туалете, пьянством, слезливой сентиментальностью, спорами, жалобами. И вот-таки за всей этой неотесанностью скрывались добрая, даже нежная душа и ум. Он был преданным другом, и я относился к нему как к старшему брату и мог доверить ему свою последнюю копейку, несмотря на его пристрастие к игре.
Все эти пять месяцев мы работали вместе на радио «Свободная Европа», которая объявила себя «совершенно независимой» компанией, имела штаб в Мюнхене и транслировала свои передачи на Восточную Европу. Мы работали в качестве экспертов по информации. Я читал все серьезные газеты и журналы, издаваемые на Западе, и составлял ежедневные обзоры, а Борис делал то же с советской прессой. Ему было трудно, ибо приходилось читать между строк и отбрасывать несущественные детали с целью составления обзора или, наоборот, детального анализа важных событий, о которых лишь вскользь упоминалось в советской прессе.
И хотя нам обоим платили по американским ставкам, Борис не был доволен. Он считал, что его талант не ценился должным образом. Его энциклопедические познания в области жизни в советском государстве давали ему явные преимущества перед другими советологами, многие из которых никогда в СССР не были. Он видел, как людей менее компетентных, вроде нашего непосредственного шефа, старшего эксперта по информации, продвигали на важные должности. Это был жизнерадостный эстонец, не очень умный человек, который в 1939 году сделал глупость, переехав на Восток, и попал на 10 лет в сталинские застенки.
Борис был сам во многом виноват с его способностью раздражать людей, особенно американцев из штаба радио, серьезных мужчин с тщательно выбритыми щеками и аккуратно застегнутыми на все пуговицы рубашками, которые никак не могли понять его славянский характер. Но его карьере препятствовало не только это. Было еще одно обстоятельство. Отец Бориса был видным ученым при сталинском режиме, и Бориса с детства готовили к высокой должности, а это в глазах работников радио делало его подозрительным. Борису было трудно объяснить, почему он отказался от благополучной сытой жизни дома в пользу сомнительных преимуществ Запада. Еще будучи студентом МГУ, он видел ложь, глупость, глумление над интеллигенцией, характерные для коммунистической системы и ненавидел все это.
В то мартовское утро мы с Борисом, сами того не ведая, оказались на распутье, и впереди нас ждали важные перемены.
В 8.30 он принес кофе, еще сердясь по поводу письма господина Штольца. Я встал, побрился, ополоснул лицо водой из кувшина (душа у нас не было), оделся в костюм для работы - старый замшевый пиджак, свитер и коричневые брюки, проглотил пару таблеток, которые принимал со времен моего нервного срыва восемь месяцев тому назад, и мы с Борисом на моем ситроене поехали на радио - к длинному серому зданию, похожему одновременно на частную клинику и военный штаб.
* * *
Вечером мы начали убирать квартиру. Борис запретил прикасаться к книгам и газетным вырезкам, а западные журналы разрешил выбрасывать. Мы подискутировали по поводу старых номеров «Правды», которые стояли в моей комнате кипами в три ряда до самого потолка. Наконец решили выбросить все за исключением одного номера от 23 ноября 1963 г., где на первой странице был портрет президента Джона Кеннеди и рассказ об убийстве в Далласе.
Борис сварил кофе и открыл бутылку «Ротшильда-67». Он пил вино из чайной чашки, ибо презирал «буржуазные штучки», так он называл рюмки. Квартиру он убирал по собственной методе, и вскоре в ней воцарился еще больший беспорядок.
Мне были поручены подшивки в моей комнате и ванной - объект менее значимый. Но все, что я хотел выбросить, складывалось в холле и просматривалось Борисом. Во время этой работы я обдумывал свои не самые блестящие перспективы. Я планировал истратить своп скромные сбережения весной и летом в Тоскане, где в сельском доме жил мой приятель, разбогатевший во время австралийского никелевого бума. Часть средств он потратил на устройство роскошного бассейна и установку сантехники в доме, затем потерял к этому интерес, все забросил, и в доме время от времени жили его знакомые.
Там, в монашеском уединении, я хотел начать свой шестой роман. Я мечтал писать и издавать по-новому, потому что был разочарован в английской литературной жизни: вежливые похвалы в воскресных газетах и скудные заработки. Рынок вдоль и поперек исхожен. Даже порнография приелась и не давала дохода. Я решил прибегнуть к новой тактике. Напишу откровенно пропагандистский советский роман, напичканный коммунистическими лозунгами, и успех обеспечен - невиданный спрос, хвалебные рецензии, банковские счета в рублях, злотых, форинтах, чешских кронах и динарах. Буду проводить зиму на Черном море, лето в Варшаве и Ленинграде, уик-энды в Будапеште и Праге. Жить буду, как принц.
Было уже почти девять часов, и хотелось есть. Я убрал «гостиницу Иосифа Сталина», затем кухню, затем ванную, где под кипой журналов «Крокодил» нашел противозачаточное средство с надписью на этикетке «Годен до июня 1964 г.» - свою сексуальную жизнь Борис держал в глубокой тайне. Потом вернулся в «гостиницу», раздвинул тахту, вытащил разбитую чашку, коробку засохших конфет, неоплаченные счета, два коричневых свертка. Я принес свертки в комнату, где Борис допивал кларет. Вскрыв прочно заклеенные пакеты, я обнаружил пожелтевшие машинописные листы.
- Это выбросить? - спросил я.
Борис склонился над страницами:
- Боже правый, неужели я это прихватил? Так спешил, что и не помню, как собрал вещи! - пробормотал он. Потом с любовью погладил страницы:
- Старая добрая бумага, лучше той, на которой выходила «Правда»!
- Попрощайся с нею, - сказал я и понес пакеты к двери.
- Давай оставим один в качестве сувенира, - сказал он мне вслед.
- Здесь к чему не прикоснись - все сувениры. - Я бросил пакеты на кучу мусора в холле… Когда я вернулся, Борис стоял над кучей мусора и торжествующе, с хитрецой на меня смотрел:
- Мон шер, это ни в коем случае нельзя выбрасывать. На этом можно хорошо заработать!
- Не понимаю.
Он задумчиво сказал:
- Интересно, долго ли эксперты с этим провозятся? Потом весело тряхнул головой: - К черту работу! Идем в ресторан.
Я и теперь не могу сказать точно, когда зародилась эта идея, и пришла ли она нам в голову одновременно.
Мы не говорили о перепечатке бумаг, пока не сели ужинать. Борис привел меня в свой любимый ресторан с грузинской кухней, стилизованный под вагон-ресторан 19 века с сиденьями, обитыми темно-красным вельветом. Трио музыкантов в грузинских национальных костюмах исполняли тягучую грузинскую мелодию. Борис заказал шашлык и бутылку дорогого грузинского вина.
Ресторан был выбран случайно, и если бы мы в него тогда не попали, все могло быть иначе. Все началось с вина.
- Замечательное вино! - заметил Борис, рассматривая этикетку с надписью по-грузински. - Любимое вино Сталина, - добавил он. - Он выпивал его по три-четыре бутылки кряду.
- Откуда ты это знаешь?
Борис великодушно объяснил:
- Мой отец иногда ужинал у него на даче… - Он неторопливо пробовал вино. Это был важный момент. Не однажды я наблюдал, как он отсылал вино назад, как мне казалось, безо всякого на то основания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Я пытаюсь вставить, что мы превосходим эти страны численностью войск, но в ядерном вооружении отстаем, но он только отмахивается и говорит, что американцы трусы и ни за что не осмелятся бросить бомбу на матушку Россию. (Вот японцы - другое дело - желтая раса, а американцы в душе расисты.)
А у самого так и загораются жадностью глаза, когда думает о Средиземноморье, Англии, Африке и Аравии. А пока ест и пьет и мечтает о несбыточном, собственная страна лежит перед ним холодная и голодная.
К концу вечера настроение у меня было отвратительное. Поскребышев и Армянин, как всегда, были в стельку пьяны, и их увели в туалет. Я сам сильно напился и был рад оказаться в своей машине. Ехал в город и думал, что вечер прошел сравнительно неплохо. Ведь на этих вечеринках, как мы любили шутить, не было разницы между тухлым яйцом, подложенным под зад, и пулей в спину.
Москва, январь 1950 г.
Новый год начался с розыгрыша над Поскребышевым. Не могу без смеха вспоминать!
Он, конечно, это заработал: мерзкий тип, ходит крадучись, сутулый, с серым лицом - будто болен заразной болезнью. Не понимаю, как Хозяин его выносит. Хотя на него можно положиться.
Перед самым Новым годом Старик вызвал меня, чтобы поговорить о Поскребышеве. Был задумчив, сосал свою трубку, ничего не пил. Знакомое настроение - как волк перед охотой. Я сразу понял, что П. не поздоровится. Хозяин решил, что П. зарывается. И хотя он как всегда услужлив и старателен, стал слишком много о себе мнить - прямо второй Хозяин в своем ведомстве.
Старик намекнул, что П. надо проучить. Что-нибудь тонкое и личное, на мое усмотрение. Я тут же все сам организовал, поручив техническую сторону дела Рафику.
Мой план был классически прост.
Накануне Нового года П. вернулся с обычной вечеринки в Кремле, где он старательно прислуживал Хозяину, подобострастно принимал спиртное, предложенное Хозяином, и к концу был пьян как свинья. Когда он вошел в свою квартиру на Арбате, оказалось, что жены нет дома. (Она была скромная, маленькая женщина, увлекающаяся игрой на фортепьяно, особенно любила сонаты Шопена.) Мы помучили П. до утра, а потом ему позвонил Рафик и сообщил, что Сам приказал арестовать его жену за антиправительственную деятельность. Мы прослушивали квартиру и слышали, как он рыдал, а потом начал молиться - прямо как священник!
Но на следующее утро он, как всегда, был на работе без опоздания, как всегда, прислуживал Хозяину. Тот вечером весело рассказывал об этом, и я пожалел, что мы не смогли поставить миниатюрных фотокамер в квартире П., чтобы наблюдать за комедией вплотную!
Мы мучили его еще два дня, а он вел себя так, как будто ничего не случилось, хотя, конечно, он мучительно ждал вестей. Потом на третий день он получил главный удар.
П. поздно возвращался к себе домой. За ужином мы его накачали шампанским, и он как всегда был сильно пьян. Он, видимо, с трудом поднимался по лестнице и вдруг услышал звуки фортепьяно из своей квартиры. Он ринулся наверх, в квартиру, и увидел большую толстую блондинку, игравшую сонаты Шопена. Потом на пленке мы услышали, как он закричал: «Кто вы?»
А она ответила, не прерывая игры: «Товарищ Поскребышев, я ваша новая жена - это вам новогодний подарок от товарища Берии и поздравления от службы ГБ».
Это было здорово! П. не выдержал и заплакал как ребенок. Позднее блондинка сообщила, что он упал на колени и рвал на себе волосы. Видно, все это его доконало - этот аппаратчик действительно любил свою жену.
На следующий день я вызвал его на Лубянку и сам его принял. «Ваша жена ни в чем не виновата, - сказал я ему, - ей была предоставлена лучшая камера с большим окном во двор. Вы можете забрать ее домой». И он вновь расплакался.
* * *
Свидетельство Мэлори
Был обычный день. В 8 утра я проснулся под передачу Би-Би-Си «Русские новости». Даже здесь, в Мюнхене, было слышно, как мощно работали советские глушители.
Борис Дробнов, мой русский сосед по квартире, уже хлопотал на крошечной кухне, готовя к завтраку чай, ливерную колбасу и два сырых яйца, взбитых с соусом и водкой.
Лежа в своей темной комнате размером с большой шкаф, я почувствовал желание опохмелиться, хотя в последний раз пил недель двадцать тому назад. Оставалось ровно две недели до окончания моего шестимесячного контракта с радио «Свободная Европа».
Зовут меня Томас Мэлори. В то время мне исполнилось 37 лет, я был выпускником факультета современных языков в Кингзс Колледж, Кембридж. Я имел в активе пять написанных мной романов, бурную женитьбу и сравнительно успешную карьеру журналиста. У меня было 450 долларов, заработанных на радио «Свободная Европа», старый долг на счету в лондонском банке, подержанный ситроен марки ДС-21. Жилья у меня не было, кроме этого временного пристанища, любезно предоставленного мне Борисом. Он называл его «гостиница Иосифа Сталина».
Борис сегодня замешкался с кофе. Уже передали новости, а он все еще был на кухне, тихо ругаясь по-русски. Потом он появился, держа в руке два листка бумаги, красный от ярости.
- Том, прочти это. Наглец принялся за старое! - и он протянул мне исписанный листок. Я прочел:
"Уважаемый господин Дробнов,
Вчера, во время Вашего отсутствия, я проверил квартиру, которую Вы снимаете. Я установил, что квартира загажена, переполнена бумажным мусором, от коего может возникнуть пожар.
Если Вы не исправите положение, Вам придется найти другую квартиру.
Искренне Ваш, Адольф Штольц (домовладелец)".
Когда я прочел письмо, Борис передал мне второй листок, на котором был ответ:
"Господин Штольц,
Когда Вы измените тон и обратитесь ко мне в цивилизованной манере, тогда и я отвечу Вам в такой же манере.
Борис Дробнов".
- Я бы подчинился, - сказал я сонно. - Это такая напасть - перевозить вещи!
Борис загремел:
- То, что этот паршивый немец называет «бумажным мусором» - это моя библиотека, мои бумаги, моя жизнь!
Я знал по собственному опыту, что возражать Борису пустое дело. И я сочувствовал господину Штольцу - квартира Бориса была миниатюрным отражением грандиозного хаоса в России. Мебели почти не было, и весь пол, включая ванную и кухню, был завален книгами, журналами и старыми газетами.
Моя комната была наполовину заполнена старыми номерами «Правды» - за последние 10 лет, а с полок свисали пожелтевшие газетные вырезки - как бумажные змеи. Единственной ценной вещью, помимо радиоприемника, была икона, да еще древняя русская печатная машинка внушительного размера, перешедшая к Борису от отца, которому ее подарил Лев Каменев, казненный советский лидер. Был еще мраморный шахматный столик, залитый чаем.
Борис стоял у моей кровати. Он был небольшого роста с широким мясистым лицом и густыми волосами с наметившейся, как ни странно, лысиной; глаза, большие, слегка выпуклые, прикрытые набрякшими веками, имели особенность закатываться вверх, когда он возбуждался, так что можно было видеть белки.
Он, несмотря на полноту, был очень крепок физически: бицепсы у него были как у шахтера, а ноги как у борца. Он носил готовые брюки из искусственного материала, которые расходились по швам и мешком свисали на коленях и ягодицах. Он был потлив и, хотя и уделял внимание своему туалету, никогда не выглядел опрятным.
У него было три пристрастия, помимо изучения внутренних дел в советской России, которую он знал великолепно. Это: еда, питье, азартные игры. Он много ел и был разборчив в еде, неплохо готовил. На столике у его кровати всегда лежала кулинарная книга, с которой он никогда не расставался и частенько почитывал. Он посещал винные аукционы и там запасался кларетом, который держал в избытке под кроватью.
Меньше всего он преуспевал как игрок. После того, как он сбежал из СССР в ФРГ (это было в 1961 г. во время посещения ГДР в составе студенческой туристической группы), он отправился в США, где хорошо заработал на лекциях и статьях об СССР и где давал интервью ЦРУ. Вот уже три года он работал на радио «Свободная Европа» в Мюнхене и за это время проиграл все свои сбережения в многочисленных казино Западной Европы и даже снискал скандальную известность, заблевав рулетку в ближайшем к Мюнхену игорном доме. Правда, он отрицал свою вину и утверждал, что все это было специально подстроено.
В силу своего неуживчивого характера Борис имел конфликт со старшим американским исполнителем на радио, которому он пригрозил подать в суд за клевету, услышав однажды, что тот назвал его «неотесанным бабуином».
Американец попал в точку. Я близко знал Бориса в течение пяти месяцев и видел, как трудно ему даются общепринятые нормы поведения. Он был догматичен, бестактен, в споре агрессивен. - Если бы в Варшаве росли пальмы, а в Праге водились негры, то вы, американцы, загнали бы Красную Армию за Урал, - однажды он заорал через стол одному пригласившему его в дом американскому сенатору в вашингтоне. А тот как раз был известным либералом. Эти выходки выглядели еще более ужасными, так как он был одинаков и в пьяном и в трезвом виде, и даже если напивался чрезмерно, внешне этого не было заметно. Притом он никогда не мучился похмельем.
Плохое впечатление он производил не только на посторонних людей. Даже я, хорошо знавший его, временами бывал обескуражен: если Борис принадлежал к одному проценту хорошо образованных русских людей, то что же из себя представляли остальные 99 процентов? За пять месяцев жизни с ним в одной квартире мне приходилось мириться с его вспышками ярости, гнусными привычками за столом, жуткими запахами в туалете, пьянством, слезливой сентиментальностью, спорами, жалобами. И вот-таки за всей этой неотесанностью скрывались добрая, даже нежная душа и ум. Он был преданным другом, и я относился к нему как к старшему брату и мог доверить ему свою последнюю копейку, несмотря на его пристрастие к игре.
Все эти пять месяцев мы работали вместе на радио «Свободная Европа», которая объявила себя «совершенно независимой» компанией, имела штаб в Мюнхене и транслировала свои передачи на Восточную Европу. Мы работали в качестве экспертов по информации. Я читал все серьезные газеты и журналы, издаваемые на Западе, и составлял ежедневные обзоры, а Борис делал то же с советской прессой. Ему было трудно, ибо приходилось читать между строк и отбрасывать несущественные детали с целью составления обзора или, наоборот, детального анализа важных событий, о которых лишь вскользь упоминалось в советской прессе.
И хотя нам обоим платили по американским ставкам, Борис не был доволен. Он считал, что его талант не ценился должным образом. Его энциклопедические познания в области жизни в советском государстве давали ему явные преимущества перед другими советологами, многие из которых никогда в СССР не были. Он видел, как людей менее компетентных, вроде нашего непосредственного шефа, старшего эксперта по информации, продвигали на важные должности. Это был жизнерадостный эстонец, не очень умный человек, который в 1939 году сделал глупость, переехав на Восток, и попал на 10 лет в сталинские застенки.
Борис был сам во многом виноват с его способностью раздражать людей, особенно американцев из штаба радио, серьезных мужчин с тщательно выбритыми щеками и аккуратно застегнутыми на все пуговицы рубашками, которые никак не могли понять его славянский характер. Но его карьере препятствовало не только это. Было еще одно обстоятельство. Отец Бориса был видным ученым при сталинском режиме, и Бориса с детства готовили к высокой должности, а это в глазах работников радио делало его подозрительным. Борису было трудно объяснить, почему он отказался от благополучной сытой жизни дома в пользу сомнительных преимуществ Запада. Еще будучи студентом МГУ, он видел ложь, глупость, глумление над интеллигенцией, характерные для коммунистической системы и ненавидел все это.
В то мартовское утро мы с Борисом, сами того не ведая, оказались на распутье, и впереди нас ждали важные перемены.
В 8.30 он принес кофе, еще сердясь по поводу письма господина Штольца. Я встал, побрился, ополоснул лицо водой из кувшина (душа у нас не было), оделся в костюм для работы - старый замшевый пиджак, свитер и коричневые брюки, проглотил пару таблеток, которые принимал со времен моего нервного срыва восемь месяцев тому назад, и мы с Борисом на моем ситроене поехали на радио - к длинному серому зданию, похожему одновременно на частную клинику и военный штаб.
* * *
Вечером мы начали убирать квартиру. Борис запретил прикасаться к книгам и газетным вырезкам, а западные журналы разрешил выбрасывать. Мы подискутировали по поводу старых номеров «Правды», которые стояли в моей комнате кипами в три ряда до самого потолка. Наконец решили выбросить все за исключением одного номера от 23 ноября 1963 г., где на первой странице был портрет президента Джона Кеннеди и рассказ об убийстве в Далласе.
Борис сварил кофе и открыл бутылку «Ротшильда-67». Он пил вино из чайной чашки, ибо презирал «буржуазные штучки», так он называл рюмки. Квартиру он убирал по собственной методе, и вскоре в ней воцарился еще больший беспорядок.
Мне были поручены подшивки в моей комнате и ванной - объект менее значимый. Но все, что я хотел выбросить, складывалось в холле и просматривалось Борисом. Во время этой работы я обдумывал свои не самые блестящие перспективы. Я планировал истратить своп скромные сбережения весной и летом в Тоскане, где в сельском доме жил мой приятель, разбогатевший во время австралийского никелевого бума. Часть средств он потратил на устройство роскошного бассейна и установку сантехники в доме, затем потерял к этому интерес, все забросил, и в доме время от времени жили его знакомые.
Там, в монашеском уединении, я хотел начать свой шестой роман. Я мечтал писать и издавать по-новому, потому что был разочарован в английской литературной жизни: вежливые похвалы в воскресных газетах и скудные заработки. Рынок вдоль и поперек исхожен. Даже порнография приелась и не давала дохода. Я решил прибегнуть к новой тактике. Напишу откровенно пропагандистский советский роман, напичканный коммунистическими лозунгами, и успех обеспечен - невиданный спрос, хвалебные рецензии, банковские счета в рублях, злотых, форинтах, чешских кронах и динарах. Буду проводить зиму на Черном море, лето в Варшаве и Ленинграде, уик-энды в Будапеште и Праге. Жить буду, как принц.
Было уже почти девять часов, и хотелось есть. Я убрал «гостиницу Иосифа Сталина», затем кухню, затем ванную, где под кипой журналов «Крокодил» нашел противозачаточное средство с надписью на этикетке «Годен до июня 1964 г.» - свою сексуальную жизнь Борис держал в глубокой тайне. Потом вернулся в «гостиницу», раздвинул тахту, вытащил разбитую чашку, коробку засохших конфет, неоплаченные счета, два коричневых свертка. Я принес свертки в комнату, где Борис допивал кларет. Вскрыв прочно заклеенные пакеты, я обнаружил пожелтевшие машинописные листы.
- Это выбросить? - спросил я.
Борис склонился над страницами:
- Боже правый, неужели я это прихватил? Так спешил, что и не помню, как собрал вещи! - пробормотал он. Потом с любовью погладил страницы:
- Старая добрая бумага, лучше той, на которой выходила «Правда»!
- Попрощайся с нею, - сказал я и понес пакеты к двери.
- Давай оставим один в качестве сувенира, - сказал он мне вслед.
- Здесь к чему не прикоснись - все сувениры. - Я бросил пакеты на кучу мусора в холле… Когда я вернулся, Борис стоял над кучей мусора и торжествующе, с хитрецой на меня смотрел:
- Мон шер, это ни в коем случае нельзя выбрасывать. На этом можно хорошо заработать!
- Не понимаю.
Он задумчиво сказал:
- Интересно, долго ли эксперты с этим провозятся? Потом весело тряхнул головой: - К черту работу! Идем в ресторан.
Я и теперь не могу сказать точно, когда зародилась эта идея, и пришла ли она нам в голову одновременно.
Мы не говорили о перепечатке бумаг, пока не сели ужинать. Борис привел меня в свой любимый ресторан с грузинской кухней, стилизованный под вагон-ресторан 19 века с сиденьями, обитыми темно-красным вельветом. Трио музыкантов в грузинских национальных костюмах исполняли тягучую грузинскую мелодию. Борис заказал шашлык и бутылку дорогого грузинского вина.
Ресторан был выбран случайно, и если бы мы в него тогда не попали, все могло быть иначе. Все началось с вина.
- Замечательное вино! - заметил Борис, рассматривая этикетку с надписью по-грузински. - Любимое вино Сталина, - добавил он. - Он выпивал его по три-четыре бутылки кряду.
- Откуда ты это знаешь?
Борис великодушно объяснил:
- Мой отец иногда ужинал у него на даче… - Он неторопливо пробовал вино. Это был важный момент. Не однажды я наблюдал, как он отсылал вино назад, как мне казалось, безо всякого на то основания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17