Пожилой прошел на третий этаж к двери с надписью «С. Мискин. Главный редактор». На полу кабинета лежал толстый светлый ковер, вдоль стен стояли кожаные кресла, на окнах висели ярко-оранжевые портьеры. В углу кабинета стоял сейф с медной ручкой и циферблатом.
Пожилой принялся за сейф. Шли минуты, а сейф все не поддавался. «Проклятье! Крепко сделано, не то что нынче!» - выругался пожилой. Он пробовал одну комбинацию за другой. Наконец раздался щелчок, и дверца открылась. На первой полке лежали документы, на второй - пачки долларов в банковской упаковке. Пожилой к ним не прикоснулся. Он достал с верхней полки папку с надписью «Берия» и открыл ее. В папке лежало несколько копий рукописи, отпечатанной на машинке. Он взял верхний экземпляр, положил папку в сейф, закрыл его и сказал: «Все в порядке. Пошли».
Через две минуты они были в машине, человек на заднем сиденье вложил текст телеграммы и копию рукописи в толстый конверт с надписью «Герр Дитрих Рош. Эйр Экспресс. Панам-Копенгаген».
«Аэропорт Кеннеди, - сказал он. - И пожалуйста, побыстрее - у нас мало времени».
Через несколько часов в аэропорту Копенгагена блондин со швейцарским паспортом по имени Рош получил конверт и передал его человеку за стойкой Аэрофлота. Вскоре конверт уже лежал на столе одного из кабинетов в здании КГБ на площади Дзержинского.
* * *
Вышеизложенные события последовали за пресс-конференцией, устроенной главным редактором издательства «Бурн» мистером Мискиным в нью-йоркском отеле «Плаза». На конференции присутствовало десятка два журналистов, в основном из международных агентств новостей, и несколько издателей солидных журналов.
Через пять минут после начала пресс-конференции было ясно, что сообщение Мискина обещает стать мировой политической сенсацией.
Мискин сказал, что рукопись написана на менгрельском диалекте грузинского языка и что издательство «Бурн» наняло трех ведущих лингвистов, которые осуществили перевод. Оригинал был подвергнут тщательной экспертизе. В результате было установлено, что бумага и машинка, на которой отпечатан текст, старого советского производства, по крайней мере, тридцатилетней давности.
Последовала масса вопросов, в частности о том, кто провез документ через границу.
- У нас есть письменное свидетельство, которое хранится в нью-йоркском банке. Оно подписано гражданином Восточной Европы. Этот человек детально описывает, как документ был вывезен из СССР в соседнее государство и передан другому лицу, доставившему его на Запад, - сказал Мискин.
- Сколько «Бурн» заплатило за книгу? - спросил кто-то.
Мискин заколебался. Чарльз Уитмор не любил, когда раскрывались финансовые секреты до выхода книги, и потому Мискин сказал:
- Около миллиона долларов за исключительное право пользования.
В заключение Мискин сообщил, что профессор Отто Круль из Гарвардского центра международных дел не выразил сомнений относительно подлинности документов.
* * *
Между тем госдепартамент запросил текст книги. Мискин сообщил об этом Уитмору, который заранее уже предвидел такой ход событий и потому тут же дал согласие на отсылку текста.
Мискин был сильно озадачен, обнаружив, что один экземпляр перевода пропал. Он осторожно допросил весь штат, имевший доступ к сейфу, но это не дало никаких результатов. Не было признаков взлома, и потому Мискин не сообщил о пропаже в полицию или Уитмору, так как понимал, что перевод надо было тоже положить в банк, где находился грузинский оригинал, и он допустил оплошность.
Книгу отправили в печать, к работе привлеклось ограниченное число людей, прошедших отбор. Сигнальные экземпляры должны были выйти через десять дней. Мискину пришлось отбиваться от коллег Круля, жаждавших увидеть документ и оцепить его подлинность. По вечерам Мискин глотал снотворное, принимал изрядную дозу мартини, отключал телефон и без сил валился в постель, моля бога о том, чтобы следующий день не принес неприятностей и не разрушил самый грандиозный проект его карьеры.
Александр Димитров, которого друзья и коллеги звали просто Сашей, был заместителем редактора крупного московского молодежного журнала, насчитывающего около шестидесяти миллионов подписчиков.
На следующий день после того, как пакет с экземпляром известной рукописи лег на стол в Управлении КГБ, Саша вышел из редакции, сел в «Мерседес-280» и направился к площади Дзержинского. Он опоздал на целых двадцать минут, но его это мало беспокоило. Помимо работы в журнале он выполнял обязанности официального советника при Министерстве культуры и неофициального советника при КГБ. Во время хрущевской «оттепели» он имел репутацию просвещенного молодого либерала, проложившего путь в СССР для многих западных книг и фильмов. Он много поездил по белу свету, неплохо говорил на английском, немецком, французском и итальянском языках, знал широкий круг западной интеллигенции и хорошо был знаком с западной массовой культурой, и именно поэтому к нему обратились по поводу «дневников Берии».
Не все относились к Саше одинаково. Многие чиновники партийного аппарата презирали его и не доверяли ему, но партийные лидеры ценили его эрудицию. Кроме того, он любил шутки, умел вовремя разрядить обстановку. Очень часто западные гости, пребывающие в подавленном настроении, получали удовольствие от его компании, он будто подтверждал их лучшие представления о русских: пил, болтал о женщинах, отпускал шутки по поводу режима. Но оставался преданным членом партии и считал расцвет бюрократии, цензуру, подавление искусства вещами временными. Он был романтик, оптимист и любил хорошо пожить. Имел приличный оклад, четырехкомнатную квартиру в центре Москвы и дачу на Черном море.
«Мерседес» подъехал к шестиэтажному зданию на площади Дзержинского. Саша предъявил свой пропуск и поднялся на четвертый этаж.
* * *
Свидетельство Мэлори
Через пять дней после пресс-конференции, организованной Мискиным, мы с Татаной обедали в компании Фрэнка Смоллета в клубе на Флит-стрит.
Мы прилетели из Парижа накануне и остановились в отеле под именем четы Форстеров. Борис уже перевел небольшую сумму денег из швейцарского банка на мой лондонский счет, и я расплатился с долгами, ожидая новых финансовых поступлений после выхода книги и окончательного расчета с издательством.
Татана прекрасно справилась со своей ролью. Была сдержанна, скромна, почти не прикасалась к пище. Туманно отвечала на вопросы Смоллета. Я даже побаивался, что ему неинтересно и решил ускорить события:
- Ты слышал о дневниках Берии, Фрэнк, которые попали в руки американцев?
- Конечно!
- Так вот - Татана знала Берию, то есть у нее была с ним встреча. Пренеприятная встреча. - Я повернулся к Татане, та потупила взор, умоляюще сказала:
- Пожалуйста, не надо. Это было так ужасно…
Я положил свою руку на ее плечо:
- Дорогая, ты не хочешь об этом говорить?
Она сказала через силу:
- Это, наверное, важно?…
Взглянула на Смоллета.
- Лучше ты расскажи обо всем, Том. Я не могу, даже теперь, по прошествии стольких лет…
Я кивнул.
- Я все расскажу, Фрэнк, так как это в интересах правды. Но при одном условии: никто не должен досаждать Татане. Завтра она уедет, и у тебя единственная возможность с нею побеседовать - сейчас. - Я поведал Смоллету историю Татаны. Когда же я дошел до детального описания происшедшего в квартире Берии на Малой Никитской, Татана извинилась и ушла в туалет.
Я закончил рассказ тем, как разделались с ее отцом, и Смоллет воскликнул:
- Ей богу, Том, ты зря ушел из журналистики! Однако, какие доказательства ты можешь представить?
- Какие могут быть доказательства? Ты же не думаешь, что девушка может такое о себе сочинить?
Смоллет прищурился:
- Слушай, старик, какая ей от этого выгода? Или тебе?
Я помедлил. Совсем не плохо, если Смоллет будет думать, что мы преследуем корыстные цели.
- Я-то не очень заинтересован, а ей, бедняге, сотня-другая не повредит.
Смоллет нахмурился.
- Я должен сначала переговорить с моим редактором. Возможно, он захочет с нею встретиться. Ведь надо это как-то доказать.
- Давай посмотрим на это с другой стороны, - сказал я. - Как утверждает американский издатель, эти дневники напичканы описанием сексуальных приключений Берии. И всем известно, что он любил молоденьких девочек. Возможно, в дневниках есть и этот эпизод.
Смоллет уставился на меня хитрыми глазами.
- А ты, случайно, не читал эти дневники? Как я понимаю, ты ездил в Будапешт не для того, чтобы побывать на вечеринке Фланагана? А для чего ты встречался с венгерским поэтом? Не для того ли, чтобы получить от него кое-какие материалы и перевезти их на Запад?
- Оставлю это без комментариев, Фрэнк.
Татана возвратилась к столу и молча села. Смоллет обратился к ней:
- Татана, могли бы вы встретиться с моим редактором? Он очень тактичный и понимающий человек. Насколько мне известно, вы нынче собираетесь уехать?
После некоторых уговоров Татана согласилась.
* * *
Редактор оказался спокойным, даже застенчивым человеком. Он отнесся к ней с большим сочувствием, и ее история его взволновала. Она согласилась на фотографию, и было решено, что ее рассказ напечатают после публикации дневников, которая, как редактору стало известно, состоится недели через две. Он заключил с Татаной контракт, согласно которому она получит гонорар в пятьсот фунтов при условии, что никому больше не расскажет об эпизоде с Берией.
Татана была в хорошем расположении духа и вечером пригласила меня в ресторан.
Часть шестая
Перехитрить хитреца вдвойне приятно.
Жан де Лафонтен

ЗАПИСЬ ШЕСТАЯ
Москва, февраль 1953 г.
Вчера Хозяин пригласил на субботу в Кунцево. Не сказал зачем, но похоже хочет возобновить старую традицию трапезничать в тесном кругу. Может, прощальный вечер? Георгий М. говорил, что он тяжело болен.
Сначала хотел отказаться, но не решился. На всякий случай приказал Надорайя прислать моих мальчиков.
Тем временем у меня созрел план, который я доверил Рафику, зная, что он унесет его в могилу. Я сказал ему, что Хозяин арестовал единственного человека, который может его спасти - кардиолога Виноградова. С другой стороны, всем известно, что мы, грузины, вопреки природе, можем жить очень долго, до ста лет и дольше. И хотя Сам чувствует себя неважно, нет гарантии, что это конец. Потому считаю, что наша надежда - это Лукомский. Как член Медицинской Академии он избежал ареста, но всякое может случиться.
Я приказал моим людям схватить профессора и доставить к Рафику. Лукомский трясся от страха. Я предложил ему французского коньяка, и он немного пришел в себя. Я тут же приступил к делу.
«Он серьезно болен, - сказал я. - Но может прожить еще месяц-другой и за это время натворить дел. Поэтому, товарищ профессор, перед вами простой выбор: либо вы помогаете мне, либо ждете, пока он нас сотрет в порошок. Вы специалист по заболеваниям сердца и вы знаете, что он пьет, и потому, надеюсь, у вас не будет особых трудностей».
Он начал говорить, что за ним следят, но я обещал все устроить. Потом отпустил его домой, чтобы он все хорошо обдумал. К вечеру он вернулся с четырьмя голубыми капсулами. Это было американское противораковое средство, которое принимается маленькими порциями строго по часам. Если принять все лекарство сразу, наступит кома, причем симптомы будут напоминать симптомы отравления алкоголем, и кома может продолжаться несколько дней.
Я угостил его коньяком и дал понять: если он что-нибудь напутал, получит по медицине двойку с летальным исходом.
Москва, март 1953 г.
Вчера в пять вечера позвонил Поскребышев и сообщил, что Хозяин собирает всех в кремлевском кинозале в восемь.
Собрались все - Георгий М., Хрущев, Микоян, даже Молотов с Ворошиловым. Все было, как в старые времена. Сам выглядел вполне в форме, я даже не ожидал. Хотя и был какой-то серый и осунувшийся. Меня он приветствовал тычком в бок и словами: «Ну, висельник, надеюсь, ты не скучаешь без дела? Твои люди, похоже, оккупировали Кремль!» И, как всегда, сверкнул глазами, когда я ответил: «Я действую в интересах бдительности и безопасности. Хозяин».
Он переключился на других, подразнил Молотова по поводу его бледности: «Тебе нужно чаще бывать на воздухе. Оторвись от стола и займись настоящим делом!»
Было ясно, что вечер будет не из легких.
Показывали в этот раз фильм о гангстерах, французского довоенного производства, но я его почти не смотрел. После фильма мы все направились в Кунцево. Хозяин увидел моих ребят и Надорайя, но ничего не сказал. На даче он пил больше обычного, был в хорошем настроении и продолжал шутить - заставил, например, Молотова выпить залпом полбутылки бургундского и только потом разрешил ему сесть за стол.
Прошло несколько часов. Я заметил, что Старик стал совсем серым, глаза затуманились, речь была вялая. В три часа утра, когда он отлучился в туалет, у меня выдалась возможность всыпать в его бокал содержимое четырех капсул, которые дал мне Лукомский. Порошок моментально растворился, и вино было прозрачным, как и прежде.
Я пережил жуткий момент, когда он возвратился и по ошибке взял бокал Ворошилова. Я тут же указал ему на это и пошутил, что он неосторожен - а вдруг кто-нибудь подсыпал маршалу яд в бокал. Самому это понравилось, а Ворошилов побледнел.
Через час все разошлись, так как Старик объявил, что устал. Выйдя на улицу, я понял, что никогда так не радовался, как в этот раз, увидев Надорайя с моими преданными мальчиками, охранявшими мою машину.
Москва, март 1953 г.
Георгий М. первым поднял тревогу. Это было в воскресенье ночью. Видимо, Сам весь день проспал - обычное дело после ночного кутежа. Но когда он с наступлением ночи не вышел из своих апартаментов, Хрусталев забеспокоился. Старика нашли спящим на полу в его кабинете. Решили не будить, только перенесли на диван. Георгий М. был очень обеспокоен и вызвал Хрущева.
Я в это время еще ничего не знал. Затем в полдень позвонил Георгий и сообщил, что Хозяину плохо и они вызвали Лукомского (я специально устроил так, чтобы в поле зрения не было других врачей).
Когда я приехал на дачу, он еще не очнулся. Профессор был подле него, одетый в строгий костюм, собранный - все как полагается. Прибыли другие - в том числе его дочь. Она была сдержанна и печальна, но вела себя так, будто у нее было не больше причин сокрушаться, чем у других.
В семь утра Лукомский заявил, что наше присутствие не имеет смысла. Перед моим уходом он сказал мне, что такое состояние может длиться дня два-три. Я не преминул ему пригрозить, чтобы он держал язык за зубами.
Через два дня состояние резко ухудшилось. Нас созвали в Кремль, и Поскребышев сообщил, что, по-видимому, Хозяин умирает. Это вызвало у меня любопытное ощущение - будто умирал жестокий суровый родитель, которого ты боялся.
На следующий день к нему вернулось сознание, и я испугался - а вдруг не сработало американское средство и грузинское долголетие победило?
Он по-прежнему лежал на диване в кабинете. Иногда открывал глаза, пытался что-то сказать, дышал тяжело, как астматик. Он выглядел маленьким и усохшим, и глядя на него трудно было поверить, что этот человек в течение тридцати с лишним лет держал в страхе и повиновении огромную страну, имел сильное влияние на Рузвельта и облапошил Черчилля.
Мы по очереди дежурили возле него. Светлана тоже была здесь, держала его за руку, когда он приходил в себя. Ближе к вечеру Лукомский объявил, что он бессилен помочь. Поскребышев вызвал фельдшера, и тот поставил пиявки сзади на шею. Поскребышев объяснил, что это излюбленное средство лечения среди русских крестьян - пусть все знают, что были использованы все возможные методы для спасения «отца».
Появился его сын василий, пьяный в стельку. Разыграл Гамлета, скорбящего по отцу, и его вскоре выпроводили, хотя он и оказывал сопротивление.
Конец наступил в 9.30 вечера. Он хрипев, лицо его почернело, изо рта пошла пена, и через двадцать минут, в 9.50 он умер.
Поскребышев тут же сообщил новость на московское радио, где заранее был заготовлен текст на случай смерти, и распорядился играть музыку Чайковского. Вокруг тела столпились люди, некоторые плакали. Было бессмысленно там находиться, и я уехал в город.
* * *
Саша Димитров приехал в Лондон через неделю после публикации дневников. «Тайм» объявила книгу бестселлером, журналы наперебой вопрошали, как будут реагировать на обвинения Брежнев, Косыгин, маршал Гречко и другие. «Нью-Йорк Таймс» поместила обширную передовицу, где говорилось об опасной кампании очернительства советских руководителей. Советская пресса таила зловещее молчание. Королевский институт международных дел в Лондоне высказал предположение, что книга всего лишь подделка (такое же заключение они сделали ранее по поводу мемуаров Хрущева). Левое крыло в британском парламенте требовало запрета на распространение книги в Англии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17