Впрочем, дороги только две, одна в религию, другая в революцию. Но у меня была еще ты, вернее сказать, то обстоятельство, что ты была, но не у меня, не моей. Я был готов к лобзаниям... Понимаешь, мне теперь неловко это говорить, старый я все-таки уже пердун, но я был тогда действительно готов к какому-то даже великому безумию страсти... А ты вела себя как девчонка, приплясывала. Я с ума сходил, представляя, как скажу тебе свои признания, объяснюсь с тобой, а ты будешь себе пританцовывать как ни в чем ни бывало. Ты всюду поспевала, поэзию обожала... не то, не то вспоминается, только скажу: тогда в тебе очень чувствовался огонь. Словно целая индустрия там, в тебе, работала, пыхтела, вырабатывала сумасшедшую энергию. Огонь и сейчас иной раз проглядывается, но это уже от здоровой, сытой жизни, а тогда многие не зря думали, что тебе следует поостыть... а то сгоришь. Или вызверишься, то есть зверь в тебе пробудится. Мол, нельзя одному человеку безнаказанно столько всего накопить и удерживать. Но ты над этими предостережениями смеялась. Многие, правда, думали и то, что глупость спасет тебя, вывезет, поскольку все штучки, скачки, зигзаги исключительно от глупости, а у глупых перегибов и настоящего внутреннего пожара не бывает. А я тем временем скрежетал зубами, видя, что по твоей милости мне противно общаться с другими девушками и что я принужден жить словно в каком-то монастыре. Обета не давал, а был все равно как святой. Я бы даже сделался прямо как мертвый, но я слишком хорошо знал, что никакая мертвечина тебя не трогает... Тогда я попробовал зайти с другой стороны, попытался рядом с тобой подрасти нравственно, мечтал о бессмертии, думал, что будущее прекрасно... Разве мог я знать, что самые невероятные туманы, главные мучения ждут меня впереди? Я хотел быть с тобой, быть твоим мужчиной, мужем, мне мало было одной твоей дружбы. Но я, видимо, показался тебе невзрачным, кот, дескать, спинку красиво выгибает, и у коня грива бесподобно развевается, а Сашка Сироткин, он так себе, глазами есть такого не станешь. Недостроенная, недоразвившаяся ты еще была, чтобы подумать: я его невидного сделаю видным, неброского его сделаю броским. Отшвырнула меня... а издали посмеивалась, предлагая завидовать твоему оптимизму, твоей жизненной силе. Я прямо таял на глазах, я был уверен, что теряю рассудок. Мне так никогда еще не хотелось плакать. Что? Удержался? Нет, не удержался. Я, бывало, плакал в те дни навзрыд, плакал как дитя. В безысходном своем горе плакал. Твердил, что все кончено и жить дальше незачем. Я тогда, если помнишь, обретался у родичей, у которых прожил и почти все свои школьные годы, присланный для приобщения к городской жизни. Они даже решили, видя, как я раскис, что я впал в слабоумие, и хотели отправить меня назад, к папаше...
Ксения поиграла в густеющем вечернем воздухе пальцами, гибкими, как корни растений.
- Длинный у тебя получается рассказ, да и красочный чересчур. Не замечала я тогда, чтобы ты очень уж горевал.
- И это не удивительно, - сухо возразил Сироткин. - Что ты вообще замечала, кроме себя самой? Я не твоим платочком утирал слезы, и не на твоей груди избывал горе. Впрочем, у тебя на виду я и старался держаться с достоинством, как подобает мужчине. И все же ты могла бы заметить, что со мной не все в порядке. Женщины хотят, чтобы им прощали все, что бы они ни сделали. И им, действительно, многое можно простить, но только не равнодушие, с каким они смотрят на страдания мужчин, чьи ожидания обманули. А вас хлебом не корми - только дай насладиться страданиями таких мужчин, и это еще хуже, чем безразличие!
- Ты сводишь старые счеты? Не понимаю, для чего...
- А я тебе объясню, - громко вдруг протрубил Сироткин. - Ведь ты прекрасно разглядела, что я мучаюсь, и ты тихонько, лукаво радовалась, прыскала в кулачок, разве нет, а? А с другой стороны, ты и впрямь ничего не заметила; вот и пойми, где правда. А она - посередине, я ее носил с собой все то время, берег, и вот этого ты так и не смогла понять, смутно чувствовала, а по-достоинству оценить не сумела. Потому-то ты так часто и обманывалась в жизни, что не разглядела меня, не сообразила, какой я на самом деле. Потому-то ты, когда я в тебя во второй раз был невыносимо, неистово влюблен, вообще ничего не заметила. Ну да, я пил... А ты уж и вообразила, что все происходящее со мной всего лишь бред оторопевшего спьяну человека, угар, туман. Просчиталась! Ты помнишь подробности? Ничего ты не помнишь! Согласен, пил я в то время, в те дни большие порции; тушил пламя потребностей, однако дал волю дурным наклонностям. Ничего не поделаешь, страдания дешево не обходятся. Я был уже женат, жениться не хотел, но девушка забеременела, и для моей порядочности вышла полная неизбежность женитьбы. Я ее, как порядочный человек, и взял в жены. Все по кодексу чести. Но я ведь надеялся, что все-таки смогу ей улыбаться, хотя бы в иные мгновения, а жизнь прошла без улыбки, знаешь, не до смеха было. Родился первый, родился второй, какой тут смех, какие улыбки! Правду сказать, я совершенно нахмурился. Впрочем, если бы я и заулыбался, она бы все равно не поняла, в крайнем случае решила бы, что я свихнулся и пора меня возвращать папаше. Я был женат, а ты только-только вышла за Конюхова, и выглядели вы очень благополучно, как в театре. Я подумал: почему так? почему же получилась такая петрушка, что этот малый радостно ухмыляется и рот у него сделался как прорезь на мягком месте, я же обречен на вечное недовольство, а мои дни безрадостны, унылы? Неужели вся причина в том, что женщина, которую я когда-то любил без памяти, вдруг полюбила его, по странному стечению обстоятельств досталась ему, а не мне? Это все объясняет? Это озарение? открытие? Вот так открытие! Я даже охнул и присел.
- И стал попивать, - добавила Ксения.
- Совершенно верно, - подтвердил рассказчик. - И раньше преуспевал, а тут увеличил обороты, захмелел так, что вместо головы у меня временно на плечах образовался клубок густых испарений. Дурной дух шел за версту впереди меня, деревья гнулись и гибли. Русский человек могуч и ни с кем не сравним в страданиях. Я говорил вслух сам с собой, лепетал, называл тебя миленькой, ласкал и гладил тебя, воображаемую, сотканную из воздуха. Даже до толстокожей женушки что-то косвенно дошло, во всяком случае она заметила, что я не перемежаю дни плача днями радости. А это уже подозрительно, и она стала задавать вопросы. Но ответа она не ждала, да и чего их было ждать, если она видела, что я крепко отступил от правил трезвого поведения. Между тем я, со страхом присмотревшись, с ужасом увидел, что романтичность моего настроения с годами поизносилась, потускнела, а нахожусь я все еще на перепутье, топчусь на месте. Где растратить свой восторг от христинских заповедей? кому пригодится мой революционный пафос? Помогите! Я взывал к людям. Разбейте оковы моей ограниченности! не допустите, чтобы узкие горизонты в конце концов раздавили меня! не хочу быть неполноценным! лучше смерть! Я прибегал и к тебе со своими проблемами, расхристанный, что-то поевший на бегу, попивший в грязных забегаловках. Симпатия у меня к тебе была гремучая, и за один твой поцелуй я отдал бы всю правду и прелесть гегелевского мировоззрения! Я знал, если ты ответишь мне благосклонностью, мне на все, кроме тебя, будет плевать, плевать тогда уже на все истины и на абсолютную тоже. Я как бы склонялся к твоим ногам. Ты этого, разумеется, не замечала. С большими надеждами я касался устами твоих колен, с великими упованиями сметал своими локонами пыль дорог с твоих туфелек. Но ты полагала, что я обессилен пьянством, обезумел от сердечной близости с Бахусом. Когда кое-что из моего образа мысли и из моего воображения становилось образом моих действий, ты даже считала, что я просто-напросто развратничаю, показываю себя грязным типом, веду у твоих ног рассеянный и сомнительный образ жизни. Образы, образы... одна иллюзия! Ты во второй раз оттолкнула меня, а я не мог и не хотел без тебя жить. Хоть караул кричи. Я и закричал. Для жены мои выходки были смутным напоминанием о русских народных сказках про Иванушку-дурачка, про ковер-самолет, про жар-птицу, про разные другие благоглупости, а для тебя и того хуже - предметом сплетен, шушуканья. Растрезвонила обо мне на весь белый свет! Сироткин совсем и окончательно сбрендил! Сироткина распирает похоть!
Слишком долго ораторствовал влюбленный и задавил в слушательнице мимолетные, моментальные, попутные, беглые, остроумные впечатления. Услышанное словно воздвигло перед нею удивительный пейзаж или сказочный замок, проложило путь в некую громадную и загадочную область, и она изведала удивление, восторг, томление неизвестностью, смех, забаву в чистом виде: человек, приевшийся ей за долгие годы знакомства, вдруг переоблачился в клоуна и развлекал ее комическими ужимками. Однако опыт незамысловатой, но вполне осмысленной жизни нашептывал ей, что замок может оказаться карточным и развалится, пожалуй, от слабого дуновения ветерка. Нет, разумнее не подавать виду, что пространный эпос рассказчика произвел на нее некоторое впечатление. Да и почему она должна верить этому человеку? для чего ей оголять какое-либо из своих чувств, предоставляя тем самым право и кому? незванному, собственно говоря, гостю, - воспользоваться им по своему усмотрению? О, следует быть осмотрительной. И она даже не улыбнулась, когда он замолчал, не поблагодарила его.
Сироткин же видел лишь ее красоту, лишь ее ладную фигурку, мирно покоящуюся в кресле, он различал сейчас лишь красоту собственного успеха, того, что воображалось ему успехом и залогом будущего безудержного любовного романа. Влачась большим лабиринтом повествования, он путанно переходил от воодушевления к легкому раздражению, даже к негодованию на женщину, которая столько раз обманывала и обижала его, а от гнева к горячему, едва ли не болезненному состоянию, в котором остроумие выходило из него с блеском и безобидной назойливостью, с какой в цирке из карманов фокусника вытягиваются связанные в бесконечную гирлянду носовые платочки, выпархивают белоснежные голуби и вываливаются нерасторопные, но, может быть, совсем не глупые курицы. А в финале рассказа все заняло свои места, улеглось в безукоризненно ровные ряды, как на полках хорошего магазина, и надо всем взошло солнышко сироткинской убежденности, что он избрал верный путь. Его глаза засверкали непредсказуемой живостью. Не вызывало ни малейших сомнений, что он готов - влюблен в третий раз. Его облик был пронизан светом любви.
- И ты даже помолодел нынче? - едва заметно усмехнулась Ксения, не выдавая своих чувств, узко сидя в границах, которые сама себе очертила.
- Я не уверен, - возразил коммерсант звонко, - что молодость как таковая чем-то лучше того, что я сейчас испытываю. Я готов принять вид хотя бы и столетнего старца, пусть даже и водяного, лишь бы не растерять это свое состояние.
И в этот миг он в каком-то смутно ощущаемом уголке души простил Ксении все мучения, которым она его подвергла, весь яд, который она влила в его существование и которым отравила его будущее. Он просиял, и Ксения как в раскрытой книге читала в его сердце. Чтобы предотвратить неловкость, которой грозило его возбуждение, она посмеивалась, стараясь заведомо не воспринимать всерьез, что бы он ни сказал. И входя в раж, веселясь душой и отыскивая воображением какой-нибудь даже резкой победы для своих налившихся мощью рук, Сироткин закричал, что она, Ксения, никогда по-настоящему не понимала его. Она заблуждается, поддерживая общее мнение, а лучше сказать, общий предрассудок, общую для их знакомых глупость, что деньги будто бы испортили его, исковеркали его душу. Что он должен сделать, чтобы переубедить ее? Он сделает все необходимое. Он и сделал уже немало. Разве Ксения не ощущает на себе благотворное влияние его усилий? Может быть, она думает, что ему следует сжечь деньги? Даже если она так считает, она в то же время не может не сознавать, что это невозможно, что это из области фантастики, он не вправе лишать своих детей будущего. Если бы эти деньги принадлежали ему одному... но нет, они принадлежат всей семье, будущему рода, маленьким деточкам, которые вырастут и пожелают приятной жизни. Сколько ни возвращайся к этому вопросу, всегда будет яснее ясного, что нет такой правды, по которой действительно следовало бы сжечь деньги.
Пусть Ксения поверит ему на слово, он остался прежним молодцем-романтиком и презренный металл отнюдь не сгубил его, как думают простодушные или завистливые люди. Он не зеленый юнец, чтобы потерять голову от груды медяков. Но если Ксения хочет получить некоторую сумму, ну, например, чтобы он дал ей в долг или вовсе подарил, это другое дело, вот этот вопрос можно обсудить, и они к нему еще вернутся. Только пусть она отбросит все свои нелепые сомнения на его счет, все эти глупые мыслишки, что он-де способен предать впитанные с молоком матери представления о чести, выстраданные идеалы или, скажем, отречься от литературы, с которой уже давно положил связать свою судьбу. Что ж, по крупицам, по драгоценным осколкам приходится собирать и восстанавливать правду о таком человеке, как он, о мученнике гнуснейшей эпохи, которого стая мнимых доброжелателей кинулась расклевывать, потрошить и пытать только за то, что у него завелись денежки.
Вопиет каждая из этих крупиц. Сверкают осколки. Одна из сторон более или менее восстановленной правды указывает на то обстоятельство, что он, пожалуй, только сейчас по-настоящему и обращается к литературе, поворачивается лицом к могучей стихие сочинительства. Единственное, чего ему не хватает на этом пути, так это истинного, преданного друга, правду сказать - женщины, которая служила бы незаменимым источником его вдохновения. И пора ей, Ксении, услышать, что он уже сделал первые значительные шаги к литературе; и в самой литературе; она не ошибется, если не мешкая поздравит его; еще меньшую ошибку она совершит, если поспешит определиться в его жизни, усвоить роль, предлагаемую ей течением событий, самой судьбой. Что, как не голос судьбы, раздается в том факте, что фирма "Звездочет" готовит к выпуску сборник его рассказов?
Ксения удивлена. Удивление торит путь к глубинам, к самым основам ее души. Не скупясь придает она дрожь голосу, когда спрашивает:
- Когда же ты их написал, эти рассказы?
Сироткин одарил ее снисходительной улыбкой:
- Да вот, выкроил минутку-другую...
- Когда же?
- Все в последние месяцы, в последние дни... между делом.
- Трудолюбия не занимать?
- Что да, то да! Я готовил сюрприз, и даже благоверная ни о чем не подозревала... никто не знал, не догадывался. Скажу честно, издавать эту книжку я не предполагал и работал исключительно в свое удовольствие. А потом решился, да и мои ребята, Наглых с Фрумкиным, посоветовали, уговорили... Они на все смотрят глазами практиков, сквозь призму практического интереса, ну и рассказы, конечно, привлекли их внимание, они уловили дух, высоту качества. Я, Ксенечка, в каком-то смысле решился именно из-за тебя, из-за твоих несправедливых мыслей обо мне, хочу тебя переубедить, исправить... Это, согласен, тщеславие и гордыня, но если рассказы в самом деле удались, зачем же им зря пропадать?
Женщина поспешила со своим:
- А ребята и на прибыль уповают? Или у них это как бы вскрик благотворительности?
- Не знаю, как ребята, а я все это не ради денег делаю, их у меня, кстати сказать, куры не клюют... Я же богатый человек, состоятельный. Но в отношении этих рассказов у меня был только один соблазн - нравственного порядка.
- Работал... для славы?
Глаза у нее стали остренькими, въедливыми.
- И не для славы, - благодушествовал Сироткин и не тужил, что ограбил умершего отца. - Вся моя слава - сложить трофеи к твоим ногам. А о литературных лаврах я пока не думаю.
- Но почему? - прищурилась и усмехнулась Ксения. - Все-таки я не понимаю, ради чего ты старался.
- Пусть время и талант сами работают на меня. А рваться только из-за того, что кто-то там опередил меня по части изящной словесности и отхватил награды, я не собираюсь, это было бы неправдой моей жизни, насилием над личностью. Я хочу, чтобы все было честно, и что сумею, то я возьму. Я пришел в литературу не тягаться с другими, не соперничать, а спокойно и по мере возможности делать свое дело, а как меня оценят критики и что на мой счет рассудит впоследствии история, это для меня вопрос второстепенный. Уж не воображаешь ли ты, что я сплю и вижу, как переплевываю твоего муженька? Это было бы смешно, поверь. Я принесу их тебе, мои рассказики, книжки-то не обязательно ждать. Почитаешь... Может быть, ты поймешь, что судила обо мне и, кажется, даже до сих судишь предвзято...
***
Ксения вынесла свой приговор: рассказы, в общем и целом, так себе, весьма среднего уровня, но для Сироткина хороши. Такая характеристика задела автора за живое, суждение читательницы показалось ему плоским и поверхностным в сравнении с самим предметом критики, не говоря уже о той бездне падения и страдания, в которую он окунулся собственной, не чуждой литературы персоной, добывая - и ведь ради нее, единственной, желанной!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Ксения поиграла в густеющем вечернем воздухе пальцами, гибкими, как корни растений.
- Длинный у тебя получается рассказ, да и красочный чересчур. Не замечала я тогда, чтобы ты очень уж горевал.
- И это не удивительно, - сухо возразил Сироткин. - Что ты вообще замечала, кроме себя самой? Я не твоим платочком утирал слезы, и не на твоей груди избывал горе. Впрочем, у тебя на виду я и старался держаться с достоинством, как подобает мужчине. И все же ты могла бы заметить, что со мной не все в порядке. Женщины хотят, чтобы им прощали все, что бы они ни сделали. И им, действительно, многое можно простить, но только не равнодушие, с каким они смотрят на страдания мужчин, чьи ожидания обманули. А вас хлебом не корми - только дай насладиться страданиями таких мужчин, и это еще хуже, чем безразличие!
- Ты сводишь старые счеты? Не понимаю, для чего...
- А я тебе объясню, - громко вдруг протрубил Сироткин. - Ведь ты прекрасно разглядела, что я мучаюсь, и ты тихонько, лукаво радовалась, прыскала в кулачок, разве нет, а? А с другой стороны, ты и впрямь ничего не заметила; вот и пойми, где правда. А она - посередине, я ее носил с собой все то время, берег, и вот этого ты так и не смогла понять, смутно чувствовала, а по-достоинству оценить не сумела. Потому-то ты так часто и обманывалась в жизни, что не разглядела меня, не сообразила, какой я на самом деле. Потому-то ты, когда я в тебя во второй раз был невыносимо, неистово влюблен, вообще ничего не заметила. Ну да, я пил... А ты уж и вообразила, что все происходящее со мной всего лишь бред оторопевшего спьяну человека, угар, туман. Просчиталась! Ты помнишь подробности? Ничего ты не помнишь! Согласен, пил я в то время, в те дни большие порции; тушил пламя потребностей, однако дал волю дурным наклонностям. Ничего не поделаешь, страдания дешево не обходятся. Я был уже женат, жениться не хотел, но девушка забеременела, и для моей порядочности вышла полная неизбежность женитьбы. Я ее, как порядочный человек, и взял в жены. Все по кодексу чести. Но я ведь надеялся, что все-таки смогу ей улыбаться, хотя бы в иные мгновения, а жизнь прошла без улыбки, знаешь, не до смеха было. Родился первый, родился второй, какой тут смех, какие улыбки! Правду сказать, я совершенно нахмурился. Впрочем, если бы я и заулыбался, она бы все равно не поняла, в крайнем случае решила бы, что я свихнулся и пора меня возвращать папаше. Я был женат, а ты только-только вышла за Конюхова, и выглядели вы очень благополучно, как в театре. Я подумал: почему так? почему же получилась такая петрушка, что этот малый радостно ухмыляется и рот у него сделался как прорезь на мягком месте, я же обречен на вечное недовольство, а мои дни безрадостны, унылы? Неужели вся причина в том, что женщина, которую я когда-то любил без памяти, вдруг полюбила его, по странному стечению обстоятельств досталась ему, а не мне? Это все объясняет? Это озарение? открытие? Вот так открытие! Я даже охнул и присел.
- И стал попивать, - добавила Ксения.
- Совершенно верно, - подтвердил рассказчик. - И раньше преуспевал, а тут увеличил обороты, захмелел так, что вместо головы у меня временно на плечах образовался клубок густых испарений. Дурной дух шел за версту впереди меня, деревья гнулись и гибли. Русский человек могуч и ни с кем не сравним в страданиях. Я говорил вслух сам с собой, лепетал, называл тебя миленькой, ласкал и гладил тебя, воображаемую, сотканную из воздуха. Даже до толстокожей женушки что-то косвенно дошло, во всяком случае она заметила, что я не перемежаю дни плача днями радости. А это уже подозрительно, и она стала задавать вопросы. Но ответа она не ждала, да и чего их было ждать, если она видела, что я крепко отступил от правил трезвого поведения. Между тем я, со страхом присмотревшись, с ужасом увидел, что романтичность моего настроения с годами поизносилась, потускнела, а нахожусь я все еще на перепутье, топчусь на месте. Где растратить свой восторг от христинских заповедей? кому пригодится мой революционный пафос? Помогите! Я взывал к людям. Разбейте оковы моей ограниченности! не допустите, чтобы узкие горизонты в конце концов раздавили меня! не хочу быть неполноценным! лучше смерть! Я прибегал и к тебе со своими проблемами, расхристанный, что-то поевший на бегу, попивший в грязных забегаловках. Симпатия у меня к тебе была гремучая, и за один твой поцелуй я отдал бы всю правду и прелесть гегелевского мировоззрения! Я знал, если ты ответишь мне благосклонностью, мне на все, кроме тебя, будет плевать, плевать тогда уже на все истины и на абсолютную тоже. Я как бы склонялся к твоим ногам. Ты этого, разумеется, не замечала. С большими надеждами я касался устами твоих колен, с великими упованиями сметал своими локонами пыль дорог с твоих туфелек. Но ты полагала, что я обессилен пьянством, обезумел от сердечной близости с Бахусом. Когда кое-что из моего образа мысли и из моего воображения становилось образом моих действий, ты даже считала, что я просто-напросто развратничаю, показываю себя грязным типом, веду у твоих ног рассеянный и сомнительный образ жизни. Образы, образы... одна иллюзия! Ты во второй раз оттолкнула меня, а я не мог и не хотел без тебя жить. Хоть караул кричи. Я и закричал. Для жены мои выходки были смутным напоминанием о русских народных сказках про Иванушку-дурачка, про ковер-самолет, про жар-птицу, про разные другие благоглупости, а для тебя и того хуже - предметом сплетен, шушуканья. Растрезвонила обо мне на весь белый свет! Сироткин совсем и окончательно сбрендил! Сироткина распирает похоть!
Слишком долго ораторствовал влюбленный и задавил в слушательнице мимолетные, моментальные, попутные, беглые, остроумные впечатления. Услышанное словно воздвигло перед нею удивительный пейзаж или сказочный замок, проложило путь в некую громадную и загадочную область, и она изведала удивление, восторг, томление неизвестностью, смех, забаву в чистом виде: человек, приевшийся ей за долгие годы знакомства, вдруг переоблачился в клоуна и развлекал ее комическими ужимками. Однако опыт незамысловатой, но вполне осмысленной жизни нашептывал ей, что замок может оказаться карточным и развалится, пожалуй, от слабого дуновения ветерка. Нет, разумнее не подавать виду, что пространный эпос рассказчика произвел на нее некоторое впечатление. Да и почему она должна верить этому человеку? для чего ей оголять какое-либо из своих чувств, предоставляя тем самым право и кому? незванному, собственно говоря, гостю, - воспользоваться им по своему усмотрению? О, следует быть осмотрительной. И она даже не улыбнулась, когда он замолчал, не поблагодарила его.
Сироткин же видел лишь ее красоту, лишь ее ладную фигурку, мирно покоящуюся в кресле, он различал сейчас лишь красоту собственного успеха, того, что воображалось ему успехом и залогом будущего безудержного любовного романа. Влачась большим лабиринтом повествования, он путанно переходил от воодушевления к легкому раздражению, даже к негодованию на женщину, которая столько раз обманывала и обижала его, а от гнева к горячему, едва ли не болезненному состоянию, в котором остроумие выходило из него с блеском и безобидной назойливостью, с какой в цирке из карманов фокусника вытягиваются связанные в бесконечную гирлянду носовые платочки, выпархивают белоснежные голуби и вываливаются нерасторопные, но, может быть, совсем не глупые курицы. А в финале рассказа все заняло свои места, улеглось в безукоризненно ровные ряды, как на полках хорошего магазина, и надо всем взошло солнышко сироткинской убежденности, что он избрал верный путь. Его глаза засверкали непредсказуемой живостью. Не вызывало ни малейших сомнений, что он готов - влюблен в третий раз. Его облик был пронизан светом любви.
- И ты даже помолодел нынче? - едва заметно усмехнулась Ксения, не выдавая своих чувств, узко сидя в границах, которые сама себе очертила.
- Я не уверен, - возразил коммерсант звонко, - что молодость как таковая чем-то лучше того, что я сейчас испытываю. Я готов принять вид хотя бы и столетнего старца, пусть даже и водяного, лишь бы не растерять это свое состояние.
И в этот миг он в каком-то смутно ощущаемом уголке души простил Ксении все мучения, которым она его подвергла, весь яд, который она влила в его существование и которым отравила его будущее. Он просиял, и Ксения как в раскрытой книге читала в его сердце. Чтобы предотвратить неловкость, которой грозило его возбуждение, она посмеивалась, стараясь заведомо не воспринимать всерьез, что бы он ни сказал. И входя в раж, веселясь душой и отыскивая воображением какой-нибудь даже резкой победы для своих налившихся мощью рук, Сироткин закричал, что она, Ксения, никогда по-настоящему не понимала его. Она заблуждается, поддерживая общее мнение, а лучше сказать, общий предрассудок, общую для их знакомых глупость, что деньги будто бы испортили его, исковеркали его душу. Что он должен сделать, чтобы переубедить ее? Он сделает все необходимое. Он и сделал уже немало. Разве Ксения не ощущает на себе благотворное влияние его усилий? Может быть, она думает, что ему следует сжечь деньги? Даже если она так считает, она в то же время не может не сознавать, что это невозможно, что это из области фантастики, он не вправе лишать своих детей будущего. Если бы эти деньги принадлежали ему одному... но нет, они принадлежат всей семье, будущему рода, маленьким деточкам, которые вырастут и пожелают приятной жизни. Сколько ни возвращайся к этому вопросу, всегда будет яснее ясного, что нет такой правды, по которой действительно следовало бы сжечь деньги.
Пусть Ксения поверит ему на слово, он остался прежним молодцем-романтиком и презренный металл отнюдь не сгубил его, как думают простодушные или завистливые люди. Он не зеленый юнец, чтобы потерять голову от груды медяков. Но если Ксения хочет получить некоторую сумму, ну, например, чтобы он дал ей в долг или вовсе подарил, это другое дело, вот этот вопрос можно обсудить, и они к нему еще вернутся. Только пусть она отбросит все свои нелепые сомнения на его счет, все эти глупые мыслишки, что он-де способен предать впитанные с молоком матери представления о чести, выстраданные идеалы или, скажем, отречься от литературы, с которой уже давно положил связать свою судьбу. Что ж, по крупицам, по драгоценным осколкам приходится собирать и восстанавливать правду о таком человеке, как он, о мученнике гнуснейшей эпохи, которого стая мнимых доброжелателей кинулась расклевывать, потрошить и пытать только за то, что у него завелись денежки.
Вопиет каждая из этих крупиц. Сверкают осколки. Одна из сторон более или менее восстановленной правды указывает на то обстоятельство, что он, пожалуй, только сейчас по-настоящему и обращается к литературе, поворачивается лицом к могучей стихие сочинительства. Единственное, чего ему не хватает на этом пути, так это истинного, преданного друга, правду сказать - женщины, которая служила бы незаменимым источником его вдохновения. И пора ей, Ксении, услышать, что он уже сделал первые значительные шаги к литературе; и в самой литературе; она не ошибется, если не мешкая поздравит его; еще меньшую ошибку она совершит, если поспешит определиться в его жизни, усвоить роль, предлагаемую ей течением событий, самой судьбой. Что, как не голос судьбы, раздается в том факте, что фирма "Звездочет" готовит к выпуску сборник его рассказов?
Ксения удивлена. Удивление торит путь к глубинам, к самым основам ее души. Не скупясь придает она дрожь голосу, когда спрашивает:
- Когда же ты их написал, эти рассказы?
Сироткин одарил ее снисходительной улыбкой:
- Да вот, выкроил минутку-другую...
- Когда же?
- Все в последние месяцы, в последние дни... между делом.
- Трудолюбия не занимать?
- Что да, то да! Я готовил сюрприз, и даже благоверная ни о чем не подозревала... никто не знал, не догадывался. Скажу честно, издавать эту книжку я не предполагал и работал исключительно в свое удовольствие. А потом решился, да и мои ребята, Наглых с Фрумкиным, посоветовали, уговорили... Они на все смотрят глазами практиков, сквозь призму практического интереса, ну и рассказы, конечно, привлекли их внимание, они уловили дух, высоту качества. Я, Ксенечка, в каком-то смысле решился именно из-за тебя, из-за твоих несправедливых мыслей обо мне, хочу тебя переубедить, исправить... Это, согласен, тщеславие и гордыня, но если рассказы в самом деле удались, зачем же им зря пропадать?
Женщина поспешила со своим:
- А ребята и на прибыль уповают? Или у них это как бы вскрик благотворительности?
- Не знаю, как ребята, а я все это не ради денег делаю, их у меня, кстати сказать, куры не клюют... Я же богатый человек, состоятельный. Но в отношении этих рассказов у меня был только один соблазн - нравственного порядка.
- Работал... для славы?
Глаза у нее стали остренькими, въедливыми.
- И не для славы, - благодушествовал Сироткин и не тужил, что ограбил умершего отца. - Вся моя слава - сложить трофеи к твоим ногам. А о литературных лаврах я пока не думаю.
- Но почему? - прищурилась и усмехнулась Ксения. - Все-таки я не понимаю, ради чего ты старался.
- Пусть время и талант сами работают на меня. А рваться только из-за того, что кто-то там опередил меня по части изящной словесности и отхватил награды, я не собираюсь, это было бы неправдой моей жизни, насилием над личностью. Я хочу, чтобы все было честно, и что сумею, то я возьму. Я пришел в литературу не тягаться с другими, не соперничать, а спокойно и по мере возможности делать свое дело, а как меня оценят критики и что на мой счет рассудит впоследствии история, это для меня вопрос второстепенный. Уж не воображаешь ли ты, что я сплю и вижу, как переплевываю твоего муженька? Это было бы смешно, поверь. Я принесу их тебе, мои рассказики, книжки-то не обязательно ждать. Почитаешь... Может быть, ты поймешь, что судила обо мне и, кажется, даже до сих судишь предвзято...
***
Ксения вынесла свой приговор: рассказы, в общем и целом, так себе, весьма среднего уровня, но для Сироткина хороши. Такая характеристика задела автора за живое, суждение читательницы показалось ему плоским и поверхностным в сравнении с самим предметом критики, не говоря уже о той бездне падения и страдания, в которую он окунулся собственной, не чуждой литературы персоной, добывая - и ведь ради нее, единственной, желанной!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53