Нет, скорее, возненавидит свою мать за еще одно проявление деспотизма…
Энни вытерла тоненькую струйку слюны в уголке рта Грейс и, поправив сбившийся локон, задержала руку на голове, глядя на дочь. Она вдруг заметила, что сестра, закончив перевязку, следит за ней. Встретившись взглядами, они улыбнулись друг другу. В глазах сестры мелькнуло нечто похожее на жалость, и Энни поспешила положить этому конец.
– Пора приниматься за дело! – сказала она.
Закатав рукава, Энни придвинула стул к кровати. Медсестра собрала свои вещи и удалилась. Энни всегда начинала с левой руки, сейчас она тоже взяла ее в свои руки и начала поочередно массировать пальчики, а потом и всю кисть. Вперед – назад, сгибая и разгибая каждый сустав, слыша, как те легонько потрескивают от ее усилий. Вот очередь дошла и до большого пальца – Энни вращала его, похлопывала и разминала. Из наушников до нее доносились приглушенные звуки Моцарта, и она непроизвольно массировала руку в ритм музыке, перейдя теперь к запястью.
Этот новый этап телесной близости к дочери Энни переживала очень остро. Только в младенчестве дочки Энни так же хорошо знала ее тело – и теперь словно возвращалась в любимую и когда-то хорошо знакомую страну. О существовании некоторых родинок и шрамов она и понятия не имела. На предплечье дочери была россыпь крошечных веснушек и такой нежный пушок, что Энни захотелось прижаться к нему щекой. Повернув руку тыльной стороной вверх, она рассматривала прозрачную кожу и бьющиеся под ней синеватые жилки.
Энни перешла к локотку – раз пятьдесят согнула и разогнула руку, потом стала массировать мышцы. Нелегкая работа – скоро у Энни от напряжения заныли руки. Теперь надо переходить ко второй руке. Энни осторожно опустила руку дочери на одеяло и уже собиралась встать, чтобы перейти на другую сторону кровати, как нечто необычное привлекло ее внимание.
Движение было очень слабым, почти незаметным – Энни даже подумала, что ей показалось, будто один из пальчиков шевельнулся. Энни снова села, не сводя глаз с руки Грейс, – вдруг последует продолжение. Но ничего не происходило. Тогда Энни снова взяла руку дочери и слегка ее пожала.
– Грейс, – позвала она. – Грейси?
Никакой реакции. Лицо было неподвижным. Только вздымалась и опускалась грудь, приводимая в движение аппаратом искусственного дыхания. Может, то, что она видела, – просто следствие инерции? Энни перевела взгляд с лица дочери на мониторы приборов. Она, в отличие от Роберта, так и не научилась разбираться в системе экранных сигналов. Возможно, Энни больше, чем муж, доверяла вмонтированной в них сирене тревоги. Впрочем, она представляла, как приблизительно должны выглядеть пульсирующие данные, говорящие о работе сердца и мозга, о кровяном давлении. На экране аппарата, отвечающего за сердце, светилось изображение оранжевого электронного сердечка – Энни считала это неплохой выдумкой и по-своему трогательной. В течение многих дней число сердечных сокращений в минуту оставалось постоянным, равняясь семидесяти ударам. Но сейчас оно было выше. Восемьдесят пять, потом восемьдесят четыре. Энни нахмурилась и огляделась. Медсестры поблизости не было, но Энни не впала в панику. Возможно, эти изменения не столь существенны. Она перевела взгляд на Грейс.
– Грейс?
Сжимая руку дочери, Энни на этот раз смотрела на экран – цифры на нем заплясали как бешеные. Девяносто – сто – сто десять.
– Грейси?
Энни приподнялась, сжимая пальчики дочери в обеих руках, и напряженно вглядывалась в ее лицо, потом повернулась, чтобы позвать кого-нибудь из персонала, но в палату уже вбегали медсестра и молодой врач. Изменения в состоянии Грейс зафиксировало и центральное табло.
– Она пошевелилась. Я видела, – проговорила Энни. – Ее рука…
– Продолжайте жать руку, – торопливо бросил врач. Он вынул из нагрудного кармана фонарик в виде авторучки и, приоткрыв один глаз девочки, посветил в него, проверяя реакцию. Медсестра тем временем записывала показания мониторов. Сердцебиение достигло ста двадцати ударов в минуту. Врач снял с Грейс наушники.
– Скажите ей что-нибудь.
Энни нервно сглотнула. На мгновение ей показалось, что она забыла слова. Врач удивленно посмотрел на нее.
– Говорите все, что хотите. Неважно что.
– Грейси? Это я. Дорогая, пора просыпаться. Пожалуйста, проснись.
– Взгляните, – сказал врач. Придерживая веко, он по-прежнему светил в глаз. Вглядевшись, Энни заметила слабое мигание. У нее перехватило дыхание.
– Верхний предел давления – сто пятьдесят, – произнесла сестра.
– Что это значит?
– Это значит, что она реагирует, – ответил врач. – Дайте-ка мне.
Он взял у Энни руку Грейс, продолжая другой рукой удерживать веко.
– Грейс, – сказал он. – Сейчас я пожму тебе руку и прошу, если можешь, пожми в ответ мою. Только постарайся, жми как можно сильнее. Хорошо?
Он сжал руку девочки, не переставая следить за ее глазом.
– Есть, – произнес он, снова передавая Энни руку дочери. – А теперь, прошу тебя, Грейс, повтори все еще раз, чтобы почувствовала и твоя мама.
Глубоко вздохнув, Энни надавила на пальчики… и ощутила ответную реакцию – чуть заметную, напоминающую первую слабую поклевку, когда рыба еще неуверенно берет наживку. Но что-то уже задрожало в темных глубоких водах и рвалось на поверхность.
Грейс находилась в туннеле. Тот немного напоминал подземку, но здесь было темнее и много воды – девочка барахталась в ней. Вода, правда, не была холодной. Впрочем, эту жидкость с трудом можно было назвать водой – слишком уж теплая и плотная. В отдалении виделся свет, и Грейс почему-то знала, что может либо плыть туда, либо, развернувшись, направиться в другую сторону – там тоже был свет – только потусклее, не такой влекущий. Грейс не испытывала никакого страха. У нее просто был выбор. Что бы она ни выбрала – все будет хорошо.
Она услышала голоса. Они доносились оттуда, где свет был тусклее. Грейс не могла видеть говоривших, но один из голосов принадлежал ее матери. Второй – мужчине, но не отцу. Этого мужчину она не знала. Она хотела пробиться к ним, плыть по туннелю, но вязкая жидкость не пускала ее. Она была словно клей. Грейс пыталась плыть, но клей удерживал ее. «Клей не пускает меня, клей…» Она хотела позвать на помощь, но не могла произнести ни звука.
Говорившие, похоже, не знали, что она рядом. Почему они не видят ее? Их голоса звучали отдаленно, и Грейс вдруг стало страшно, что они уйдут, и она снова останется одна. Но тут мужчина позвал ее, да, он произнес ее имя. Значит, они ищут ее. И хотя Грейс по-прежнему никого не видела, она теперь знала, что ей стараются помочь, и если она сделает окончательный, решительный рывок, возможно, ей удастся вырваться из этого клея, и тогда они вытащат ее.
4
Роберт расплатился с хозяином сельского магазина, а когда вышел на улицу, двое парней уже перевязали елку бечевой и погрузили в прицеп «Форда-Лариата», купленного им прошлым летом, когда надо было перевезти из Кентукки Пилигрима. Когда в одну из суббот он подъехал рано утром к дому на серебристом «Форде» с трейлером такого же цвета, Энни и Грейс открыли от удивления рты. Обе выскочили на крыльцо – Грейс в восторге, Энни – кипя от бешенства. Но Роберт только пожал плечами, улыбнулся и сказал: ладно уж, нельзя же перевозить нового коня в старой таратайке.
Роберт поблагодарил парней, пожелал им веселого Рождества и выехал с грязной стоянки на дорогу. Он никогда еще не покупал рождественскую елку так поздно. Обычно они с Грейс ездили за елкой за неделю до Рождества, но не вносили ее в дом и не наряжали до Сочельника. Хорошо, что дочка сама примет участие в украшении елки. Завтра Сочельник, и Грейс возвращается домой.
Докторам эта идея не очень нравилась. Прошло только две недели после выхода девочки из комы, но Роберт и Энни настаивали, говорили, что поездка домой пойдет ей на пользу, и в результате добились своего: Грейс отпустили, но только на два дня. Завтра в полдень они могли ее забрать.
Остановившись у кондитерской, Роберт пошел купить хлеба и сладких булочек. Они частенько завтракали втроем в этой кондитерской. Это стало своеобразным семейным ритуалом. Здешняя продавщица в свое время выручала их, оставаясь посидеть с маленькой Грейс.
– Как ваша дочурка? – спросила она.
– Завтра будет дома.
– Да ну? Это чудесно.
Роберт видел, что остальные посетители прислушиваются к их разговору. Все в поселке знали о несчастном случае: о здоровье Грейс у Роберта часто справлялись совершенно незнакомые люди. Никто, однако, никогда не упоминал об ампутированной ноге.
– Не забудьте передать ей от меня привет.
– Обязательно. Спасибо. И веселого Рождества.
Когда Роберт шел к «Лариату», он краешком глаза видел, что посетители кондитерской провожают его взглядами из окна. Проехав мимо консервной фабрики, Роберт снизил скорость, переезжая железную дорогу, и повернул к дому, выбрав путь через Чэтхем-Виллидж. Рождественские игрушки заполняли витрины на Мейн-стрит, а на узеньких тротуарах, украшенных гирляндами из разноцветных фонариков, толклись люди, покупающие подарки. Заметив нескольких знакомых, Роберт помахал им из окна. Рождественский вертеп на центральной площади был необычайно красив – несомненное нарушение Первой поправки, – и все же он выглядел великолепно, излучая радость, – ведь приближалось Рождество. Только погода, похоже, забыла об этом.
Дождь не шел с того самого дня, когда Грейс произнесла первые слова, дни стояли на редкость теплые. Едва оправившись от угрозы тропических ливней, метеорологические службы получили новый лакомый кусочек. Да, земля превращалась в парник – погода будто взбесилась.
Когда Роберт вошел в дом, Энни находилась в кабинете – звонила на работу. Разносила кого-то из коллег – Роберту показалось, что одного из старших редакторов. Из того, что услышал Роберт, прибираясь на кухне, он заключил, что бедняга согласился напечатать статью об актере, которого Энни терпеть не могла.
– Звезда? – переспросила она, не веря своим ушам. – Звезда? Ну как же! Да этот парень – пустое место. Бездарность.
В другое время Роберт только улыбнулся бы, услышав такой разговор, но агрессивный тон жены уничтожил то благостное состояние, в котором он вернулся домой. Он понимал, как трудно создать классный журнал из заштатного бульварного чтива. Но дело было не только в этом. После несчастного случая Энни моментами впадала в такую ярость, что ему становилось страшно.
– Что? Ты обещал заплатить ему такие деньги? – свирепо кричала она в трубку. – Ты что, выжил из ума? Что он, нагишом будет позировать?
Роберт сварил кофе и накрыл стол для завтрака. Он купил любимые булочки жены.
– Прости, Джон, но я не могу согласиться. Позвони и все отмени… А мне плевать. И пошли мне факс. Хорошо.
Роберт слышал, что жена положила трубку. Ни слов прощания – ничего, теперь так часто бывало. Стук ее каблучков, однако, звучал скорее безрадостно и уныло, чем сердито. Энни вошла в кухню, и он, подняв голову, улыбнулся ей.
– Хочешь есть?
– Нет, поела овсянку.
Роберт постарался, чтобы она не заметила его разочарования. Жена тем временем увидела на столе свои любимые плюшки.
– Прости.
– Неважно. Мне больше достанется. А кофе будешь?
Энни кивнула и, усевшись за стол, глянула без всякого интереса на принесенную мужем свежую газету. Прошло некоторое время, прежде чем разговор возобновился.
– Елку привез? – спросила Энни.
– Спрашиваешь! Не такую роскошную, как в прошлом году, но тоже очень миленькую.
Они снова помолчали. Роберт налил ей и себе кофе и тоже сел за стол. Булочки были просто объедение. В тишине было слышно, как Роберт жует. Энни вздохнула.
– Думаю, нужно все сделать еще сегодня, – проговорила она, отпивая кофе.
– Ты о чем?
– О елке. Нужно сегодня нарядить ее.
Роберт нахмурился.
– А как же Грейс? Почему без нее? Ей это не понравится.
Энни в сердцах отставила чашку.
– Не прикидывайся дураком. Как она будет наряжать елку на одной ноге?
Она встала, со скрипом отодвинув стул, и пошла к двери. Потрясенный Роберт смотрел ей вслед.
– А я думаю, она сможет, – упрямо заявил он.
– Нет, не сможет. Как она будет это делать? Прыгать вокруг елки? Да ведь она и на костылях еле держится.
Роберт поморщился.
– Энни, перестань…
– Нет, это ты перестань, – отрезала жена и, отвернувшись, собиралась уже выйти из кухни, но потом вдруг остановилась. – Ты хочешь, чтобы все было как раньше, но это невозможно. Постарайся понять.
Сославшись на работу, она ушла к себе, а у Роберта тупо заныло в груди: он знал, что Энни права. Прежнюю жизнь уже не вернуть.
Грейс считала, что врачи поступили умно, не сказав ей сразу про ногу. Она даже не могла вспомнить, когда именно узнала правду. Да, они здорово преуспели в таких делах – знали, например, до какой кондиции тебя накачать наркотиками, чтобы тебе и больно не было и чтобы в транс не впадала. Грейс подозревала, что с ней что-то не так – еще перед тем, как заговорить или начать двигаться. Это ощущение не проходило, да и сестры больше занимались с той ногой. Постепенно знание само вошло в нее, как и многое другое, что она открыла для себя после того, как ее вытащили из клейкого туннеля.
– Едешь домой?
Грейс подняла глаза. В дверь просунула голову женщина, которая ежедневно приходила, чтобы узнать, что она хочет на обед. Пухленькая и добродушная, она так громко хохотала, что стены сотрясались. Грейс улыбнулась ей и утвердительно кивнула.
– Это хорошо. Но тогда тебе не попробовать мой рождественский обед.
– Оставьте мне чего-нибудь вкусненького. Я послезавтра вернусь. – Голос девочки звучал хрипловато. На отверстии в шее, куда подводили трубочку от аппарата искусственного дыхания, все еще была марлевая повязка. Женщина подмигнула ей:
– Ладно, милочка, договорились.
Женщина ушла, и Грейс взглянула на часы. Она уже полностью оделась и сидела на кровати, дожидаясь родителей – те должны были появиться через двадцать минут. В эту палату ее перевели через неделю после выхода из комы, когда отпала необходимость в аппарате искусственного дыхания, и теперь она могла говорить, а не просто шевелить губами. Палата была крошечная; бледно-зеленый цвет, в которые обычно – непонятно по какой причине – красят стены больниц, навевал жуткую тоску; вид из окна тоже был унылым – внизу размещалась автомобильная стоянка. Но зато в комнате стоял телевизор, а многочисленные подарки, цветы и открытки тоже поднимали настроение.
Грейс посмотрела на свою ногу – медсестра аккуратно подколола штанину ее серых брючек. Раньше она слышала, что, когда отрезают ногу или руку, человек еще долго чувствует ее. Теперь она в этом убедилась. Несуществующая нога отчаянно чесалась по ночам, доводя ее до безумия. Удивительно, но когда Грейс смотрела на эту странного вида культю, с которой ей теперь суждено жить, ей казалось, что та не имеет к ней никакого отношения. Словно этот обрубок принадлежал кому-то другому.
У тумбочки стояли прислоненные к стене костыли, а на них глазел с фотографии Пилигрим. Снимок коня – чуть ли не первое, что увидела девочка, придя в себя. Отец, проследив направление ее взгляда, сказал, что с Пилигримом все хорошо. Ей было приятно это услышать.
А вот Джудит погибла. И Гулливер – тоже. От Грейс ничего не скрыли. Но она не смогла полностью прочувствовать это известие. Та же история, что и с ногой. Она, конечно, поверила – зачем бы им лгать? И даже расплакалась, когда отец рассказал ей обо всем, что случилось в то утро, но – может, из-за наркотиков, на которых ее тогда держали, – слезы шли не от сердца. Она словно смотрела на себя со стороны – горе было каким-то искусственным. И теперь, когда она вспоминала о случившемся (а ее удивляло, что иногда она об этом забывала), сам факт смерти Джудит присутствовал только в голове, окруженный спасительной зоной бесчувствия, не позволяющей полностью осознать гибель подруги.
На прошлой неделе к ней приходил полицейский, задавал вопросы и что-то писал. Он очень нервничал – это было видно, тем более что Роберт и Энни кружили вокруг, не спуская с него глаз: боялись, как бы допрос не разволновал дочь. Но они зря беспокоились. Грейс сказала полицейскому, что помнит только, как они съехали вниз по обледеневшему склону. Она лукавила. В глубине души она знала: если постараться – она вспомнит больше, гораздо больше. Просто ей не хотелось ничего вспоминать.
Роберт предупредил дочь, что позже ей придется сделать заявление – возможно, письменное – для представителей страховой компании, но сейчас еще рано об этом думать. Это подождет – пусть она сначала поправится. Хотя он сам толком не знал, что в ее случае означает «поправиться».
Грейс продолжала смотреть на фотографию Пилигрима. Про себя она уже решила, что сделает. Вернее, чего не станет делать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Энни вытерла тоненькую струйку слюны в уголке рта Грейс и, поправив сбившийся локон, задержала руку на голове, глядя на дочь. Она вдруг заметила, что сестра, закончив перевязку, следит за ней. Встретившись взглядами, они улыбнулись друг другу. В глазах сестры мелькнуло нечто похожее на жалость, и Энни поспешила положить этому конец.
– Пора приниматься за дело! – сказала она.
Закатав рукава, Энни придвинула стул к кровати. Медсестра собрала свои вещи и удалилась. Энни всегда начинала с левой руки, сейчас она тоже взяла ее в свои руки и начала поочередно массировать пальчики, а потом и всю кисть. Вперед – назад, сгибая и разгибая каждый сустав, слыша, как те легонько потрескивают от ее усилий. Вот очередь дошла и до большого пальца – Энни вращала его, похлопывала и разминала. Из наушников до нее доносились приглушенные звуки Моцарта, и она непроизвольно массировала руку в ритм музыке, перейдя теперь к запястью.
Этот новый этап телесной близости к дочери Энни переживала очень остро. Только в младенчестве дочки Энни так же хорошо знала ее тело – и теперь словно возвращалась в любимую и когда-то хорошо знакомую страну. О существовании некоторых родинок и шрамов она и понятия не имела. На предплечье дочери была россыпь крошечных веснушек и такой нежный пушок, что Энни захотелось прижаться к нему щекой. Повернув руку тыльной стороной вверх, она рассматривала прозрачную кожу и бьющиеся под ней синеватые жилки.
Энни перешла к локотку – раз пятьдесят согнула и разогнула руку, потом стала массировать мышцы. Нелегкая работа – скоро у Энни от напряжения заныли руки. Теперь надо переходить ко второй руке. Энни осторожно опустила руку дочери на одеяло и уже собиралась встать, чтобы перейти на другую сторону кровати, как нечто необычное привлекло ее внимание.
Движение было очень слабым, почти незаметным – Энни даже подумала, что ей показалось, будто один из пальчиков шевельнулся. Энни снова села, не сводя глаз с руки Грейс, – вдруг последует продолжение. Но ничего не происходило. Тогда Энни снова взяла руку дочери и слегка ее пожала.
– Грейс, – позвала она. – Грейси?
Никакой реакции. Лицо было неподвижным. Только вздымалась и опускалась грудь, приводимая в движение аппаратом искусственного дыхания. Может, то, что она видела, – просто следствие инерции? Энни перевела взгляд с лица дочери на мониторы приборов. Она, в отличие от Роберта, так и не научилась разбираться в системе экранных сигналов. Возможно, Энни больше, чем муж, доверяла вмонтированной в них сирене тревоги. Впрочем, она представляла, как приблизительно должны выглядеть пульсирующие данные, говорящие о работе сердца и мозга, о кровяном давлении. На экране аппарата, отвечающего за сердце, светилось изображение оранжевого электронного сердечка – Энни считала это неплохой выдумкой и по-своему трогательной. В течение многих дней число сердечных сокращений в минуту оставалось постоянным, равняясь семидесяти ударам. Но сейчас оно было выше. Восемьдесят пять, потом восемьдесят четыре. Энни нахмурилась и огляделась. Медсестры поблизости не было, но Энни не впала в панику. Возможно, эти изменения не столь существенны. Она перевела взгляд на Грейс.
– Грейс?
Сжимая руку дочери, Энни на этот раз смотрела на экран – цифры на нем заплясали как бешеные. Девяносто – сто – сто десять.
– Грейси?
Энни приподнялась, сжимая пальчики дочери в обеих руках, и напряженно вглядывалась в ее лицо, потом повернулась, чтобы позвать кого-нибудь из персонала, но в палату уже вбегали медсестра и молодой врач. Изменения в состоянии Грейс зафиксировало и центральное табло.
– Она пошевелилась. Я видела, – проговорила Энни. – Ее рука…
– Продолжайте жать руку, – торопливо бросил врач. Он вынул из нагрудного кармана фонарик в виде авторучки и, приоткрыв один глаз девочки, посветил в него, проверяя реакцию. Медсестра тем временем записывала показания мониторов. Сердцебиение достигло ста двадцати ударов в минуту. Врач снял с Грейс наушники.
– Скажите ей что-нибудь.
Энни нервно сглотнула. На мгновение ей показалось, что она забыла слова. Врач удивленно посмотрел на нее.
– Говорите все, что хотите. Неважно что.
– Грейси? Это я. Дорогая, пора просыпаться. Пожалуйста, проснись.
– Взгляните, – сказал врач. Придерживая веко, он по-прежнему светил в глаз. Вглядевшись, Энни заметила слабое мигание. У нее перехватило дыхание.
– Верхний предел давления – сто пятьдесят, – произнесла сестра.
– Что это значит?
– Это значит, что она реагирует, – ответил врач. – Дайте-ка мне.
Он взял у Энни руку Грейс, продолжая другой рукой удерживать веко.
– Грейс, – сказал он. – Сейчас я пожму тебе руку и прошу, если можешь, пожми в ответ мою. Только постарайся, жми как можно сильнее. Хорошо?
Он сжал руку девочки, не переставая следить за ее глазом.
– Есть, – произнес он, снова передавая Энни руку дочери. – А теперь, прошу тебя, Грейс, повтори все еще раз, чтобы почувствовала и твоя мама.
Глубоко вздохнув, Энни надавила на пальчики… и ощутила ответную реакцию – чуть заметную, напоминающую первую слабую поклевку, когда рыба еще неуверенно берет наживку. Но что-то уже задрожало в темных глубоких водах и рвалось на поверхность.
Грейс находилась в туннеле. Тот немного напоминал подземку, но здесь было темнее и много воды – девочка барахталась в ней. Вода, правда, не была холодной. Впрочем, эту жидкость с трудом можно было назвать водой – слишком уж теплая и плотная. В отдалении виделся свет, и Грейс почему-то знала, что может либо плыть туда, либо, развернувшись, направиться в другую сторону – там тоже был свет – только потусклее, не такой влекущий. Грейс не испытывала никакого страха. У нее просто был выбор. Что бы она ни выбрала – все будет хорошо.
Она услышала голоса. Они доносились оттуда, где свет был тусклее. Грейс не могла видеть говоривших, но один из голосов принадлежал ее матери. Второй – мужчине, но не отцу. Этого мужчину она не знала. Она хотела пробиться к ним, плыть по туннелю, но вязкая жидкость не пускала ее. Она была словно клей. Грейс пыталась плыть, но клей удерживал ее. «Клей не пускает меня, клей…» Она хотела позвать на помощь, но не могла произнести ни звука.
Говорившие, похоже, не знали, что она рядом. Почему они не видят ее? Их голоса звучали отдаленно, и Грейс вдруг стало страшно, что они уйдут, и она снова останется одна. Но тут мужчина позвал ее, да, он произнес ее имя. Значит, они ищут ее. И хотя Грейс по-прежнему никого не видела, она теперь знала, что ей стараются помочь, и если она сделает окончательный, решительный рывок, возможно, ей удастся вырваться из этого клея, и тогда они вытащат ее.
4
Роберт расплатился с хозяином сельского магазина, а когда вышел на улицу, двое парней уже перевязали елку бечевой и погрузили в прицеп «Форда-Лариата», купленного им прошлым летом, когда надо было перевезти из Кентукки Пилигрима. Когда в одну из суббот он подъехал рано утром к дому на серебристом «Форде» с трейлером такого же цвета, Энни и Грейс открыли от удивления рты. Обе выскочили на крыльцо – Грейс в восторге, Энни – кипя от бешенства. Но Роберт только пожал плечами, улыбнулся и сказал: ладно уж, нельзя же перевозить нового коня в старой таратайке.
Роберт поблагодарил парней, пожелал им веселого Рождества и выехал с грязной стоянки на дорогу. Он никогда еще не покупал рождественскую елку так поздно. Обычно они с Грейс ездили за елкой за неделю до Рождества, но не вносили ее в дом и не наряжали до Сочельника. Хорошо, что дочка сама примет участие в украшении елки. Завтра Сочельник, и Грейс возвращается домой.
Докторам эта идея не очень нравилась. Прошло только две недели после выхода девочки из комы, но Роберт и Энни настаивали, говорили, что поездка домой пойдет ей на пользу, и в результате добились своего: Грейс отпустили, но только на два дня. Завтра в полдень они могли ее забрать.
Остановившись у кондитерской, Роберт пошел купить хлеба и сладких булочек. Они частенько завтракали втроем в этой кондитерской. Это стало своеобразным семейным ритуалом. Здешняя продавщица в свое время выручала их, оставаясь посидеть с маленькой Грейс.
– Как ваша дочурка? – спросила она.
– Завтра будет дома.
– Да ну? Это чудесно.
Роберт видел, что остальные посетители прислушиваются к их разговору. Все в поселке знали о несчастном случае: о здоровье Грейс у Роберта часто справлялись совершенно незнакомые люди. Никто, однако, никогда не упоминал об ампутированной ноге.
– Не забудьте передать ей от меня привет.
– Обязательно. Спасибо. И веселого Рождества.
Когда Роберт шел к «Лариату», он краешком глаза видел, что посетители кондитерской провожают его взглядами из окна. Проехав мимо консервной фабрики, Роберт снизил скорость, переезжая железную дорогу, и повернул к дому, выбрав путь через Чэтхем-Виллидж. Рождественские игрушки заполняли витрины на Мейн-стрит, а на узеньких тротуарах, украшенных гирляндами из разноцветных фонариков, толклись люди, покупающие подарки. Заметив нескольких знакомых, Роберт помахал им из окна. Рождественский вертеп на центральной площади был необычайно красив – несомненное нарушение Первой поправки, – и все же он выглядел великолепно, излучая радость, – ведь приближалось Рождество. Только погода, похоже, забыла об этом.
Дождь не шел с того самого дня, когда Грейс произнесла первые слова, дни стояли на редкость теплые. Едва оправившись от угрозы тропических ливней, метеорологические службы получили новый лакомый кусочек. Да, земля превращалась в парник – погода будто взбесилась.
Когда Роберт вошел в дом, Энни находилась в кабинете – звонила на работу. Разносила кого-то из коллег – Роберту показалось, что одного из старших редакторов. Из того, что услышал Роберт, прибираясь на кухне, он заключил, что бедняга согласился напечатать статью об актере, которого Энни терпеть не могла.
– Звезда? – переспросила она, не веря своим ушам. – Звезда? Ну как же! Да этот парень – пустое место. Бездарность.
В другое время Роберт только улыбнулся бы, услышав такой разговор, но агрессивный тон жены уничтожил то благостное состояние, в котором он вернулся домой. Он понимал, как трудно создать классный журнал из заштатного бульварного чтива. Но дело было не только в этом. После несчастного случая Энни моментами впадала в такую ярость, что ему становилось страшно.
– Что? Ты обещал заплатить ему такие деньги? – свирепо кричала она в трубку. – Ты что, выжил из ума? Что он, нагишом будет позировать?
Роберт сварил кофе и накрыл стол для завтрака. Он купил любимые булочки жены.
– Прости, Джон, но я не могу согласиться. Позвони и все отмени… А мне плевать. И пошли мне факс. Хорошо.
Роберт слышал, что жена положила трубку. Ни слов прощания – ничего, теперь так часто бывало. Стук ее каблучков, однако, звучал скорее безрадостно и уныло, чем сердито. Энни вошла в кухню, и он, подняв голову, улыбнулся ей.
– Хочешь есть?
– Нет, поела овсянку.
Роберт постарался, чтобы она не заметила его разочарования. Жена тем временем увидела на столе свои любимые плюшки.
– Прости.
– Неважно. Мне больше достанется. А кофе будешь?
Энни кивнула и, усевшись за стол, глянула без всякого интереса на принесенную мужем свежую газету. Прошло некоторое время, прежде чем разговор возобновился.
– Елку привез? – спросила Энни.
– Спрашиваешь! Не такую роскошную, как в прошлом году, но тоже очень миленькую.
Они снова помолчали. Роберт налил ей и себе кофе и тоже сел за стол. Булочки были просто объедение. В тишине было слышно, как Роберт жует. Энни вздохнула.
– Думаю, нужно все сделать еще сегодня, – проговорила она, отпивая кофе.
– Ты о чем?
– О елке. Нужно сегодня нарядить ее.
Роберт нахмурился.
– А как же Грейс? Почему без нее? Ей это не понравится.
Энни в сердцах отставила чашку.
– Не прикидывайся дураком. Как она будет наряжать елку на одной ноге?
Она встала, со скрипом отодвинув стул, и пошла к двери. Потрясенный Роберт смотрел ей вслед.
– А я думаю, она сможет, – упрямо заявил он.
– Нет, не сможет. Как она будет это делать? Прыгать вокруг елки? Да ведь она и на костылях еле держится.
Роберт поморщился.
– Энни, перестань…
– Нет, это ты перестань, – отрезала жена и, отвернувшись, собиралась уже выйти из кухни, но потом вдруг остановилась. – Ты хочешь, чтобы все было как раньше, но это невозможно. Постарайся понять.
Сославшись на работу, она ушла к себе, а у Роберта тупо заныло в груди: он знал, что Энни права. Прежнюю жизнь уже не вернуть.
Грейс считала, что врачи поступили умно, не сказав ей сразу про ногу. Она даже не могла вспомнить, когда именно узнала правду. Да, они здорово преуспели в таких делах – знали, например, до какой кондиции тебя накачать наркотиками, чтобы тебе и больно не было и чтобы в транс не впадала. Грейс подозревала, что с ней что-то не так – еще перед тем, как заговорить или начать двигаться. Это ощущение не проходило, да и сестры больше занимались с той ногой. Постепенно знание само вошло в нее, как и многое другое, что она открыла для себя после того, как ее вытащили из клейкого туннеля.
– Едешь домой?
Грейс подняла глаза. В дверь просунула голову женщина, которая ежедневно приходила, чтобы узнать, что она хочет на обед. Пухленькая и добродушная, она так громко хохотала, что стены сотрясались. Грейс улыбнулась ей и утвердительно кивнула.
– Это хорошо. Но тогда тебе не попробовать мой рождественский обед.
– Оставьте мне чего-нибудь вкусненького. Я послезавтра вернусь. – Голос девочки звучал хрипловато. На отверстии в шее, куда подводили трубочку от аппарата искусственного дыхания, все еще была марлевая повязка. Женщина подмигнула ей:
– Ладно, милочка, договорились.
Женщина ушла, и Грейс взглянула на часы. Она уже полностью оделась и сидела на кровати, дожидаясь родителей – те должны были появиться через двадцать минут. В эту палату ее перевели через неделю после выхода из комы, когда отпала необходимость в аппарате искусственного дыхания, и теперь она могла говорить, а не просто шевелить губами. Палата была крошечная; бледно-зеленый цвет, в которые обычно – непонятно по какой причине – красят стены больниц, навевал жуткую тоску; вид из окна тоже был унылым – внизу размещалась автомобильная стоянка. Но зато в комнате стоял телевизор, а многочисленные подарки, цветы и открытки тоже поднимали настроение.
Грейс посмотрела на свою ногу – медсестра аккуратно подколола штанину ее серых брючек. Раньше она слышала, что, когда отрезают ногу или руку, человек еще долго чувствует ее. Теперь она в этом убедилась. Несуществующая нога отчаянно чесалась по ночам, доводя ее до безумия. Удивительно, но когда Грейс смотрела на эту странного вида культю, с которой ей теперь суждено жить, ей казалось, что та не имеет к ней никакого отношения. Словно этот обрубок принадлежал кому-то другому.
У тумбочки стояли прислоненные к стене костыли, а на них глазел с фотографии Пилигрим. Снимок коня – чуть ли не первое, что увидела девочка, придя в себя. Отец, проследив направление ее взгляда, сказал, что с Пилигримом все хорошо. Ей было приятно это услышать.
А вот Джудит погибла. И Гулливер – тоже. От Грейс ничего не скрыли. Но она не смогла полностью прочувствовать это известие. Та же история, что и с ногой. Она, конечно, поверила – зачем бы им лгать? И даже расплакалась, когда отец рассказал ей обо всем, что случилось в то утро, но – может, из-за наркотиков, на которых ее тогда держали, – слезы шли не от сердца. Она словно смотрела на себя со стороны – горе было каким-то искусственным. И теперь, когда она вспоминала о случившемся (а ее удивляло, что иногда она об этом забывала), сам факт смерти Джудит присутствовал только в голове, окруженный спасительной зоной бесчувствия, не позволяющей полностью осознать гибель подруги.
На прошлой неделе к ней приходил полицейский, задавал вопросы и что-то писал. Он очень нервничал – это было видно, тем более что Роберт и Энни кружили вокруг, не спуская с него глаз: боялись, как бы допрос не разволновал дочь. Но они зря беспокоились. Грейс сказала полицейскому, что помнит только, как они съехали вниз по обледеневшему склону. Она лукавила. В глубине души она знала: если постараться – она вспомнит больше, гораздо больше. Просто ей не хотелось ничего вспоминать.
Роберт предупредил дочь, что позже ей придется сделать заявление – возможно, письменное – для представителей страховой компании, но сейчас еще рано об этом думать. Это подождет – пусть она сначала поправится. Хотя он сам толком не знал, что в ее случае означает «поправиться».
Грейс продолжала смотреть на фотографию Пилигрима. Про себя она уже решила, что сделает. Вернее, чего не станет делать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40