У Энни по спине побежали мурашки, и конь, казалось, почувствовал ее страх: прижав уши, он злобно смотрел на нее, оскалив зубы в жутком подобии угрозы… Заглянув в его налившиеся кровью глаза, Энни поняла, почему люди придумали себе дьявола.
5
Совещание растянулось почти на час, и Энни отчаянно заскучала. Коллеги – кто где – расселись в ее кабинете, погрязнув в яростном споре по поводу того, какой оттенок розового цвета будет лучше смотреться на обложке очередного номера. Перед ними лежали образцы. По мнению Энни, один хуже другого.
– Не думаю, что нашим читателям придется по душе этот ядовито-розовый, – проговорил кто-то. Главный художник, который стоял горой именно за этот цвет, тут же дал сдачи:
– Почему же ядовитый, – отрицал он. – Скорее уж напоминает раскаленную проволоку.
– Такой цвет тоже не понравится читателям. Слишком отдает восьмидесятыми годами.
– Восьмидесятыми? Чушь!
В другое время Энни давно закончила бы эту нелепую дискуссию. Сказала бы, что думает сама – это и стало бы окончательным решением вопроса. Но сегодня она была просто не в силах сосредоточиться и – что самое противное – ее не волновало, как все решится.
Утро тоже выдалось не лучшее. Сначала – завтрак с голливудским агентом, на котором было с трудом достигнуто примирение: Энни сняла статью о его клиенте, сочтя того «неперспективным». Тот же, узнав об этом, впал в неистовство. Потом она два часа заседала с «производственниками», мрачно предрекавшими стремительный рост цен на бумагу. От одного из них так мерзко несло одеколоном, что Энни подташнивало; после совещания пришлось распахнуть настежь все окна. Но даже сейчас запах все еще ощущался.
В последнее время она больше, чем когда-либо, полагалась на свою заместительницу и друга Люси Фридман, которая была признанным авторитетом в вопросах оформления. Именно Люси заказала в свое время – в расчете на богатых бездельников – обсуждаемую сейчас обложку с фотографией вечно молодой рок-звезды, морщины которой тщательно уничтожал компьютер.
Понимая, что мысли Энни витают далеко, Люси взяла на себя ведение собрания. Эта крупная, любящая поспорить женщина, с острым чувством юмора и с голосом, скрипучим, как несмазанная телега, обожала всяческие перемены, что подтвердила и на этом собрании, объявив, что фон должен быть не розовым, а зеленым – как бы светящимся изнутри.
Опять завязались споры, и Энни вновь отключилась. Через окно было видно, как в офисе через дорогу мужчина в очках и строгом деловом костюме театрально взмахивал руками, держа при этом голову прямо и неподвижно – видимо, делал специальные упражнения. А что это дает ему? – невольно спросила себя Энни.
Ее внимание привлекло движение за стеклянными дверями – это Энтони, помощник Энни, пытался привлечь ее внимание, шевеля губами и постукивая по часам. Почти двенадцать – у нее назначена встреча с Робертом и Грейс у ортопеда.
– Что ты думаешь, Энни?
– Прости Люси, о чем речь?
– Как насчет розового на зеленом фоне?
– Звучит неплохо. – Главный художник что-то буркнул, но Энни сделала вид, что ничего не заметила. Подавшись вперед, она решительно опустила руки на стол. – Может, на этом и порешим? Мне нужно ехать.
Машина уже ждала ее. Энни, назвав шоферу адрес, села на заднее сиденье, ссутулившись в своей шубке, и они, петляя, направились к Ист-Сайду и далее – на окраину города. Улицы и люди на них казались мрачными и безрадостными. Время года было сумрачное, новый год уже успел доказать всем, что он ничем не лучше предыдущего. Когда они стояли у светофора, Энни заметила двух бездомных: тесно прижавшись друг к другу, они сидели на ступеньках – один спал, а другой что-то горячо бормотал, устремив глаза к небу. У Энни замерзли руки, и она засунула их поглубже в карманы.
Они миновали кафе «У Лестера» на 84-й улице, куда Роберт иногда водил Грейс завтракать перед школой. Пока разговор о школе еще не возникал, но вскоре дочери придется ее посещать и переносить сочувственные взгляды одноклассниц. Испытание не из легких… и чем дольше откладывать возвращение, тем тяжелее ей придется. Если протез подойдет – тот, за которым они едут сегодня в ортопедическую клинику, – то Грейс скоро будет ходить. А как только привыкнет к протезу, пойдет в школу.
Энни опоздала на двадцать минут; Роберт и Грейс уже были у Венди Ауербах, протезиста. Энни проводили по узкому коридору с белыми стенами в примерочную. Она еще издали услышала знакомые голоса.
Дверь кабинета была открыта – никто не заметил, как Энни подошла. Грейс сидела в трусиках на кушетке и смотрела вниз, на ноги, но Энни ничего не видела за фигурой Венди, которая, стоя на коленях, что-то прилаживала. Роберт внимательно следил за ее действиями.
– Как теперь? – спрашивала Венди. – Лучше? – Грейс кивнула. – Отличненько. А теперь попробуй встать.
Венди поднялась на ноги. Энни видела, как Грейс, сосредоточенно нахмурив брови, медленно оторвалась от кушетки и болезненно поморщилась, когда обрубок ноги надавил на протез. Она подняла глаза и тут увидела Энни.
– Привет, – проговорила дочь, выдавив улыбку. Роберт и протезист обернулись.
– Привет! – отозвалась Энни. – Как идут дела?
Грейс пожала плечиками. Какая же она бледная, пронеслось в голове Энни. Какая хрупкая!
– Малышка очень способная, – сказала Венди Ауербах. – Извините, мамочка, что мы вас не дождались.
Энни жестом показала, что не возражает. Наигранная веселость врачихи раздражала ее. Чего стоило хотя бы это «отличненько»! А называя ее «мамочкой», Венди подписывала себе смертный приговор. Энни не могла оторвать глаз от протеза, понимая, что Грейс внимательно следит за ее реакцией. Искусственная нога была вся телесного цвета, кроме шарниров и клапана у колена, – точная пара левой ноги дочери. Энни показалось это чудовищным, отвратительным. Она не знала, что сказать. Роберт пришел ей на выручку:
– Новый протез – просто красота!
После предыдущей примерки медики сняли еще один гипсовый слепок с ноги Грейс и сделали новый, улучшенный вариант протеза. Искреннее восхищение Роберта достижениями науки очень помогло снять общее напряжение. Он водил Грейс в протезную мастерскую и задал там столько вопросов, что теперь, наверное, знал о протезах не меньше самих специалистов. Энни понимала, что этим он пытается не только отвлечь внимание Грейс от ужаса происходящего, но и успокоить себя. Однако его действия приносили плоды, и Энни была благодарна за это мужу.
Кто-то принес опору для ходьбы, и Венди Ауербах стала учить Грейс ею пользоваться. Опора понадобится только на день или два, сказала она, пока Грейс не научится управлять протезом. А потом хватит и палки, да и то она скоро почувствует, что и та ей не нужна. Грейс снова села на кушетку, а Венди заговорила об уходе за протезом и стала давать гигиенические советы. Она обращалась к Грейс, но старалась вовлечь в разговор и родителей. Вскоре, однако, она исключила Энни, почувствовав, видимо, ее неприязнь; к тому же вопросы задавал только Роберт.
– Ладненько, – сказала она наконец, хлопнув в ладоши. – Думаю, мы во всем разобрались.
Венди проводила их до дверей. Грейс не сняла протеза, но шла с помощью костылей. Роберт нес следом опору и сумку с разными приспособлениями для ухода за ногой – теми, что дала Венди. Он поблагодарил ее, и та, открыв дверь, давала Грейс последние напутствия:
– И запомни, ты можешь делать все, что делала раньше. Думаю, юная леди, скоро ты снова сядешь на своего заштопанного коня.
Грейс опустила глаза. Роберт положил руку на плечо дочери. Энни пропустила их вперед.
– Она этого не хочет, – процедила Энни сквозь зубы, выходя из комнаты. – И заштопанный конь – тоже. Ясненько?
Пилигрим таял на глазах. Переломы срастались, шрамы на морде и ногах заживали, но поврежденный плечевой нерв сделал его хромым. Только покой и долгое лечение могло помочь ему. Но каждого человека, делавшего попытку подойти к нему, он встречал таким взрывом ярости, что смельчаков общаться с ним не находилось. Таким образом, лечение исключалось – оставался только относительный покой, а точнее, заточение в темном вонючем стойле на заднем дворе, за той конюшней, где он знавал более счастливые дни. Пилигрим худел и слабел.
У Гарри Логана не было ни смелости Дороти Чен, ни ее ловкости. И тогда сыновья миссис Дайер изобрели довольно жестокую методику, чтобы можно было делать ему хотя бы уколы. Они соорудили в нижней секции двери отодвигающуюся заслонку и подавали через нее Пилигриму еду и питье, подгадывая, чтобы к нужному времени конь был голоден. Логан стоял наготове со шприцем, а они тем временем ставили воду и еду у отодвинутой заслонки. Парни, хихикая, прятались в сторонке, дожидаясь, когда голод и жажда пересилят у коня страх. Пилигрим осторожно тянулся к бадье, а тем временем ребята задвигали заслонку и удерживали голову Пилигрима в западне, и тут Логан всаживал в его шею шприц. Ветеринару все это совсем не нравилось. Особенно противен был хохот парней.
В начале февраля он позвонил Лиз Хэммонд и договорился с ней о встрече в конюшне. Осмотрев Пилигрима через приоткрытую дверь стойла, они сели поговорить в машину Лиз и некоторое время молчали, глядя, как Тим и Эрик возятся со шлангом во дворе, шалят и весело смеются.
– Я сыт по горло, Лиз, – признался Логан. – Передаю его в твои руки.
– Ты говорил с Энни?
– Звонил ей десятки раз. Еще месяц назад советовал усыпить коня. Но она и слышать об этом не хочет. А я больше не могу. Я просто с ума схожу. Я ветеринар, Лизи. И должен облегчать страдания животных, а не заставлять их мучиться. С меня хватит.
Они опять помолчали, сурово, с неодобрением поглядывая на парней и как бы взвешивая, чего они стоят. Эрик пытался закурить, а Тим мешал ему, направляя на него шланг.
– Она спросила, не знаю ли я психиатров, которые лечили бы лошадей, – сказала Лиз. Логан рассмеялся.
– Этому коню не психиатр нужен, а лоботомия. – Он немного подумал. – Есть в Питтсфилде один лошадник, вроде бы умеет заговаривать, но за такой случай он не возьмется. А больше я никого не знаю. А ты?
Лиз покачала головой.
Таких специалистов не было. Логан вздохнул. С самого начала ему было ясно, что дело гиблое. И перспектив он не видел.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Родина лошадей – Америка. За миллионы лет до появления на Земле человека лошади уже пощипывали сочную травку на безбрежных американских равнинах, перемещаясь по каменистым перешейкам на другие континенты, впоследствии отрезанные от Америки наступлением льдов. В отношениях с человеком они поначалу выступали как «охотник – добыча», ибо задолго до того, как человек постиг, что лошадь может помочь ему в охоте на других зверей, он убивал ее ради мяса.
Наскальные рисунки показывают, как это происходило. Преследуемые человеком львы или медведи всегда поворачиваются к охотнику передом, принимая неравный бой, – тут их и подстерегает острое копье. Но лошадь не умеет защищаться – она спасается бегством, тут-то ее и губят с помощью простой и убийственной ловушки – целые стада в паническом бегстве находили свою смерть, низвергнувшись с кручи. Об этом свидетельствуют горы раздробленных и сломанных костей, что находят при раскопках. И хотя позже человек прикинулся другом лошади, союз человека и лошади и по сей день хрупкий и непрочный: ничто не может вытеснить из сердца лошади навеки поселившийся там страх перед человеком.
Еще со времен неолита, когда лошадь приручили, встречались среди людей и те, кто это понимал.
Те, кто умел постичь душу этих созданий и исцелить гнездившиеся там раны. Их часто считали колдунами – возможно, они ими и были. Некоторые из них добивались нужных результатов, используя отбеленные косточки жабы, выловленные из ручья при лунном свете. Иным же, по преданию, достаточно было просто взглянуть на лошадей, и только что влачащие за собой плуг, они замирали как вкопанные. Кто только не крутился вокруг лошадей: цыгане и бродячие артисты, шаманы и шарлатаны. Те же, кто и впрямь был наделен даром целительства, должны были распоряжаться им мудро: ведь не зря говорится, что тот, кто изгоняет дьявола, должен найти ему новое пристанище. Владелец исцеленного коня мог в благодарственном порыве пылко жать его руку, а потом с тем же рвением плясать на деревенской площади у костра, на котором поджаривали ведуна-целителя, лошадиного знахаря.
Эти люди нашептывали в уши запуганных, несчастных лошадей тайные слова, и потому их еще называли шептарями.
В большинстве своем это были мужчины, что страшно удивило Энни. Ей казалось, что в таких делах женщины разбираются лучше мужчин. Про шептарей она вычитала в публичной библиотеке, где подолгу просиживала за длинным полированным столом красного дерева, отгородившись от прочих читателей горами книг, которые ей удалось раскопать и над которыми она корпела до самого закрытия библиотеки.
Оказывается, еще двести лет назад один ирландец по имени Салливан вылечивал впавших в бешенство буйных коней – сие подтверждалось многочисленными свидетельствами. Он уводил больное животное в темное стойло, и никто не знал, что происходит там, за закрытой дверью конюшни. Сам этот знахарь уверял, что нашептывает на ухо коню древнее заклинание индейцев, которое открыл ему за обед один голодный путешественник. Никто так и не узнал всей правды, ибо свой секрет Салливан унес в могилу. Единственное, что дружно утверждали все свидетели: когда шептарь выводил лошадь из стойла, в ней не было прежней ярости. По мнению некоторых, она выглядела словно загипнотизированная страхом.
Еще был человек из Гроувпорта, штат Огайо, по имени Джон Соломон Рэри, – он усмирил своего первого коня, когда ему было всего двенадцать лет. Слух о его необыковенном даре распространился повсюду, и в 1858 году его пригласили в Виндзорский замок для усмирения лошади английской королевы Виктории. Королева и ее свита с удивлением взирали на то, как Рэри возложил руки на больную лошадь, и та покорно легла на землю у его ног, а Рэри улегся рядом и положил голову на копыта только что буйствовавшего животного. Королева радостно засмеялась и приказала выдать Рэри сто долларов. Рэри был скромным, тихим человеком, но теперь, когда он стал знаменит, журналисты жаждали новой сенсанции. Бросили клич и стали искать самого злобного коня в Англии.
И нашли.
Им оказался жеребец по кличке Крузер, в прошлом один из быстрейших в скачках. Со временем же, читала Энни, он превратился в сущего дьявола – на него приходилось надевать восьмифунтовый намордник, чтобы он не губил молодых конюхов. Хозяева не прикончили его лишь потому, что это был ценный производитель. Для большей безопасности предлагали ослепить жеребца. Рэри, несмотря на все предостережения, вошел один в стойло, куда никто не осмелился последовать за ним, и закрыл за собой дверь. Спустя три часа он вышел оттуда, ведя за собой кроткого, как ягненок, Крузера, с которого уже снял глухой намордник. Такое перерождение настолько потрясло владельцев коня, что они подарили его Рэри. Тот привез жеребца с собой в Огайо, где Крузер скончался 6 июля 1875 года, пережив своего хозяина на целых девять лет.
Энни вышла из библиотеки и спустилась по ступенькам подъезда, охраняемого массивными каменными львами. Мимо с ревом проносились автомашины; ледяной ветер со свистом гулял между домами. У Энни еще оставались дела на работе – часа на три-четыре, но она все же не взяла такси, пошла пешком, надеясь, что холодный воздух поможет ей осмыслить истории, от которых голова у нее шла кругом. Все лошади, о которых она читала, – неважно, где и когда они жили, – имели для нее один облик – Пилигрима. Именно в уши Пилигрима ирландец нашептывал свое заклинание, и за железным намордником Крузера ей чудились глаза Пилигрима.
Что-то произошло с Энни за последнее время, хотя она сама не понимала, что именно. Изменения свершались где-то в глубине ее сознания. Месяц назад ее дочь стала ходить по квартире – сначала с опорой, потом с палкой. Энни помогала Грейс, все домашние помогали ей в ежедневных изнурительных тренировках – час за часом, пока тело у них самих ныло не меньше, чем у Грейс. Девочка постепенно крепла – физическая сила прибывала, каждый день приносил хоть скромную, но победу. Но от Энни не могло укрыться то, что почти с такой же скоростью что-то умирало в душе дочери. Грейс пыталась скрыть это от всех – от них с Робертом, от Эльзы, от подружек, даже от целой армии консультантов и врачей, которым хорошо платили, чтобы они ничего не упустили, – она прятала душевное умирание за напускной веселостью. Но Энни нельзя было провести, она видела, как менялось лицо дочери, когда та думала, что на нее не смотрят. Энни видела, как молчание, словно некий упорный, не выпускающий свою жертву монстр, все крепче стискивает свои щупальца вокруг ее дочери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
5
Совещание растянулось почти на час, и Энни отчаянно заскучала. Коллеги – кто где – расселись в ее кабинете, погрязнув в яростном споре по поводу того, какой оттенок розового цвета будет лучше смотреться на обложке очередного номера. Перед ними лежали образцы. По мнению Энни, один хуже другого.
– Не думаю, что нашим читателям придется по душе этот ядовито-розовый, – проговорил кто-то. Главный художник, который стоял горой именно за этот цвет, тут же дал сдачи:
– Почему же ядовитый, – отрицал он. – Скорее уж напоминает раскаленную проволоку.
– Такой цвет тоже не понравится читателям. Слишком отдает восьмидесятыми годами.
– Восьмидесятыми? Чушь!
В другое время Энни давно закончила бы эту нелепую дискуссию. Сказала бы, что думает сама – это и стало бы окончательным решением вопроса. Но сегодня она была просто не в силах сосредоточиться и – что самое противное – ее не волновало, как все решится.
Утро тоже выдалось не лучшее. Сначала – завтрак с голливудским агентом, на котором было с трудом достигнуто примирение: Энни сняла статью о его клиенте, сочтя того «неперспективным». Тот же, узнав об этом, впал в неистовство. Потом она два часа заседала с «производственниками», мрачно предрекавшими стремительный рост цен на бумагу. От одного из них так мерзко несло одеколоном, что Энни подташнивало; после совещания пришлось распахнуть настежь все окна. Но даже сейчас запах все еще ощущался.
В последнее время она больше, чем когда-либо, полагалась на свою заместительницу и друга Люси Фридман, которая была признанным авторитетом в вопросах оформления. Именно Люси заказала в свое время – в расчете на богатых бездельников – обсуждаемую сейчас обложку с фотографией вечно молодой рок-звезды, морщины которой тщательно уничтожал компьютер.
Понимая, что мысли Энни витают далеко, Люси взяла на себя ведение собрания. Эта крупная, любящая поспорить женщина, с острым чувством юмора и с голосом, скрипучим, как несмазанная телега, обожала всяческие перемены, что подтвердила и на этом собрании, объявив, что фон должен быть не розовым, а зеленым – как бы светящимся изнутри.
Опять завязались споры, и Энни вновь отключилась. Через окно было видно, как в офисе через дорогу мужчина в очках и строгом деловом костюме театрально взмахивал руками, держа при этом голову прямо и неподвижно – видимо, делал специальные упражнения. А что это дает ему? – невольно спросила себя Энни.
Ее внимание привлекло движение за стеклянными дверями – это Энтони, помощник Энни, пытался привлечь ее внимание, шевеля губами и постукивая по часам. Почти двенадцать – у нее назначена встреча с Робертом и Грейс у ортопеда.
– Что ты думаешь, Энни?
– Прости Люси, о чем речь?
– Как насчет розового на зеленом фоне?
– Звучит неплохо. – Главный художник что-то буркнул, но Энни сделала вид, что ничего не заметила. Подавшись вперед, она решительно опустила руки на стол. – Может, на этом и порешим? Мне нужно ехать.
Машина уже ждала ее. Энни, назвав шоферу адрес, села на заднее сиденье, ссутулившись в своей шубке, и они, петляя, направились к Ист-Сайду и далее – на окраину города. Улицы и люди на них казались мрачными и безрадостными. Время года было сумрачное, новый год уже успел доказать всем, что он ничем не лучше предыдущего. Когда они стояли у светофора, Энни заметила двух бездомных: тесно прижавшись друг к другу, они сидели на ступеньках – один спал, а другой что-то горячо бормотал, устремив глаза к небу. У Энни замерзли руки, и она засунула их поглубже в карманы.
Они миновали кафе «У Лестера» на 84-й улице, куда Роберт иногда водил Грейс завтракать перед школой. Пока разговор о школе еще не возникал, но вскоре дочери придется ее посещать и переносить сочувственные взгляды одноклассниц. Испытание не из легких… и чем дольше откладывать возвращение, тем тяжелее ей придется. Если протез подойдет – тот, за которым они едут сегодня в ортопедическую клинику, – то Грейс скоро будет ходить. А как только привыкнет к протезу, пойдет в школу.
Энни опоздала на двадцать минут; Роберт и Грейс уже были у Венди Ауербах, протезиста. Энни проводили по узкому коридору с белыми стенами в примерочную. Она еще издали услышала знакомые голоса.
Дверь кабинета была открыта – никто не заметил, как Энни подошла. Грейс сидела в трусиках на кушетке и смотрела вниз, на ноги, но Энни ничего не видела за фигурой Венди, которая, стоя на коленях, что-то прилаживала. Роберт внимательно следил за ее действиями.
– Как теперь? – спрашивала Венди. – Лучше? – Грейс кивнула. – Отличненько. А теперь попробуй встать.
Венди поднялась на ноги. Энни видела, как Грейс, сосредоточенно нахмурив брови, медленно оторвалась от кушетки и болезненно поморщилась, когда обрубок ноги надавил на протез. Она подняла глаза и тут увидела Энни.
– Привет, – проговорила дочь, выдавив улыбку. Роберт и протезист обернулись.
– Привет! – отозвалась Энни. – Как идут дела?
Грейс пожала плечиками. Какая же она бледная, пронеслось в голове Энни. Какая хрупкая!
– Малышка очень способная, – сказала Венди Ауербах. – Извините, мамочка, что мы вас не дождались.
Энни жестом показала, что не возражает. Наигранная веселость врачихи раздражала ее. Чего стоило хотя бы это «отличненько»! А называя ее «мамочкой», Венди подписывала себе смертный приговор. Энни не могла оторвать глаз от протеза, понимая, что Грейс внимательно следит за ее реакцией. Искусственная нога была вся телесного цвета, кроме шарниров и клапана у колена, – точная пара левой ноги дочери. Энни показалось это чудовищным, отвратительным. Она не знала, что сказать. Роберт пришел ей на выручку:
– Новый протез – просто красота!
После предыдущей примерки медики сняли еще один гипсовый слепок с ноги Грейс и сделали новый, улучшенный вариант протеза. Искреннее восхищение Роберта достижениями науки очень помогло снять общее напряжение. Он водил Грейс в протезную мастерскую и задал там столько вопросов, что теперь, наверное, знал о протезах не меньше самих специалистов. Энни понимала, что этим он пытается не только отвлечь внимание Грейс от ужаса происходящего, но и успокоить себя. Однако его действия приносили плоды, и Энни была благодарна за это мужу.
Кто-то принес опору для ходьбы, и Венди Ауербах стала учить Грейс ею пользоваться. Опора понадобится только на день или два, сказала она, пока Грейс не научится управлять протезом. А потом хватит и палки, да и то она скоро почувствует, что и та ей не нужна. Грейс снова села на кушетку, а Венди заговорила об уходе за протезом и стала давать гигиенические советы. Она обращалась к Грейс, но старалась вовлечь в разговор и родителей. Вскоре, однако, она исключила Энни, почувствовав, видимо, ее неприязнь; к тому же вопросы задавал только Роберт.
– Ладненько, – сказала она наконец, хлопнув в ладоши. – Думаю, мы во всем разобрались.
Венди проводила их до дверей. Грейс не сняла протеза, но шла с помощью костылей. Роберт нес следом опору и сумку с разными приспособлениями для ухода за ногой – теми, что дала Венди. Он поблагодарил ее, и та, открыв дверь, давала Грейс последние напутствия:
– И запомни, ты можешь делать все, что делала раньше. Думаю, юная леди, скоро ты снова сядешь на своего заштопанного коня.
Грейс опустила глаза. Роберт положил руку на плечо дочери. Энни пропустила их вперед.
– Она этого не хочет, – процедила Энни сквозь зубы, выходя из комнаты. – И заштопанный конь – тоже. Ясненько?
Пилигрим таял на глазах. Переломы срастались, шрамы на морде и ногах заживали, но поврежденный плечевой нерв сделал его хромым. Только покой и долгое лечение могло помочь ему. Но каждого человека, делавшего попытку подойти к нему, он встречал таким взрывом ярости, что смельчаков общаться с ним не находилось. Таким образом, лечение исключалось – оставался только относительный покой, а точнее, заточение в темном вонючем стойле на заднем дворе, за той конюшней, где он знавал более счастливые дни. Пилигрим худел и слабел.
У Гарри Логана не было ни смелости Дороти Чен, ни ее ловкости. И тогда сыновья миссис Дайер изобрели довольно жестокую методику, чтобы можно было делать ему хотя бы уколы. Они соорудили в нижней секции двери отодвигающуюся заслонку и подавали через нее Пилигриму еду и питье, подгадывая, чтобы к нужному времени конь был голоден. Логан стоял наготове со шприцем, а они тем временем ставили воду и еду у отодвинутой заслонки. Парни, хихикая, прятались в сторонке, дожидаясь, когда голод и жажда пересилят у коня страх. Пилигрим осторожно тянулся к бадье, а тем временем ребята задвигали заслонку и удерживали голову Пилигрима в западне, и тут Логан всаживал в его шею шприц. Ветеринару все это совсем не нравилось. Особенно противен был хохот парней.
В начале февраля он позвонил Лиз Хэммонд и договорился с ней о встрече в конюшне. Осмотрев Пилигрима через приоткрытую дверь стойла, они сели поговорить в машину Лиз и некоторое время молчали, глядя, как Тим и Эрик возятся со шлангом во дворе, шалят и весело смеются.
– Я сыт по горло, Лиз, – признался Логан. – Передаю его в твои руки.
– Ты говорил с Энни?
– Звонил ей десятки раз. Еще месяц назад советовал усыпить коня. Но она и слышать об этом не хочет. А я больше не могу. Я просто с ума схожу. Я ветеринар, Лизи. И должен облегчать страдания животных, а не заставлять их мучиться. С меня хватит.
Они опять помолчали, сурово, с неодобрением поглядывая на парней и как бы взвешивая, чего они стоят. Эрик пытался закурить, а Тим мешал ему, направляя на него шланг.
– Она спросила, не знаю ли я психиатров, которые лечили бы лошадей, – сказала Лиз. Логан рассмеялся.
– Этому коню не психиатр нужен, а лоботомия. – Он немного подумал. – Есть в Питтсфилде один лошадник, вроде бы умеет заговаривать, но за такой случай он не возьмется. А больше я никого не знаю. А ты?
Лиз покачала головой.
Таких специалистов не было. Логан вздохнул. С самого начала ему было ясно, что дело гиблое. И перспектив он не видел.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Родина лошадей – Америка. За миллионы лет до появления на Земле человека лошади уже пощипывали сочную травку на безбрежных американских равнинах, перемещаясь по каменистым перешейкам на другие континенты, впоследствии отрезанные от Америки наступлением льдов. В отношениях с человеком они поначалу выступали как «охотник – добыча», ибо задолго до того, как человек постиг, что лошадь может помочь ему в охоте на других зверей, он убивал ее ради мяса.
Наскальные рисунки показывают, как это происходило. Преследуемые человеком львы или медведи всегда поворачиваются к охотнику передом, принимая неравный бой, – тут их и подстерегает острое копье. Но лошадь не умеет защищаться – она спасается бегством, тут-то ее и губят с помощью простой и убийственной ловушки – целые стада в паническом бегстве находили свою смерть, низвергнувшись с кручи. Об этом свидетельствуют горы раздробленных и сломанных костей, что находят при раскопках. И хотя позже человек прикинулся другом лошади, союз человека и лошади и по сей день хрупкий и непрочный: ничто не может вытеснить из сердца лошади навеки поселившийся там страх перед человеком.
Еще со времен неолита, когда лошадь приручили, встречались среди людей и те, кто это понимал.
Те, кто умел постичь душу этих созданий и исцелить гнездившиеся там раны. Их часто считали колдунами – возможно, они ими и были. Некоторые из них добивались нужных результатов, используя отбеленные косточки жабы, выловленные из ручья при лунном свете. Иным же, по преданию, достаточно было просто взглянуть на лошадей, и только что влачащие за собой плуг, они замирали как вкопанные. Кто только не крутился вокруг лошадей: цыгане и бродячие артисты, шаманы и шарлатаны. Те же, кто и впрямь был наделен даром целительства, должны были распоряжаться им мудро: ведь не зря говорится, что тот, кто изгоняет дьявола, должен найти ему новое пристанище. Владелец исцеленного коня мог в благодарственном порыве пылко жать его руку, а потом с тем же рвением плясать на деревенской площади у костра, на котором поджаривали ведуна-целителя, лошадиного знахаря.
Эти люди нашептывали в уши запуганных, несчастных лошадей тайные слова, и потому их еще называли шептарями.
В большинстве своем это были мужчины, что страшно удивило Энни. Ей казалось, что в таких делах женщины разбираются лучше мужчин. Про шептарей она вычитала в публичной библиотеке, где подолгу просиживала за длинным полированным столом красного дерева, отгородившись от прочих читателей горами книг, которые ей удалось раскопать и над которыми она корпела до самого закрытия библиотеки.
Оказывается, еще двести лет назад один ирландец по имени Салливан вылечивал впавших в бешенство буйных коней – сие подтверждалось многочисленными свидетельствами. Он уводил больное животное в темное стойло, и никто не знал, что происходит там, за закрытой дверью конюшни. Сам этот знахарь уверял, что нашептывает на ухо коню древнее заклинание индейцев, которое открыл ему за обед один голодный путешественник. Никто так и не узнал всей правды, ибо свой секрет Салливан унес в могилу. Единственное, что дружно утверждали все свидетели: когда шептарь выводил лошадь из стойла, в ней не было прежней ярости. По мнению некоторых, она выглядела словно загипнотизированная страхом.
Еще был человек из Гроувпорта, штат Огайо, по имени Джон Соломон Рэри, – он усмирил своего первого коня, когда ему было всего двенадцать лет. Слух о его необыковенном даре распространился повсюду, и в 1858 году его пригласили в Виндзорский замок для усмирения лошади английской королевы Виктории. Королева и ее свита с удивлением взирали на то, как Рэри возложил руки на больную лошадь, и та покорно легла на землю у его ног, а Рэри улегся рядом и положил голову на копыта только что буйствовавшего животного. Королева радостно засмеялась и приказала выдать Рэри сто долларов. Рэри был скромным, тихим человеком, но теперь, когда он стал знаменит, журналисты жаждали новой сенсанции. Бросили клич и стали искать самого злобного коня в Англии.
И нашли.
Им оказался жеребец по кличке Крузер, в прошлом один из быстрейших в скачках. Со временем же, читала Энни, он превратился в сущего дьявола – на него приходилось надевать восьмифунтовый намордник, чтобы он не губил молодых конюхов. Хозяева не прикончили его лишь потому, что это был ценный производитель. Для большей безопасности предлагали ослепить жеребца. Рэри, несмотря на все предостережения, вошел один в стойло, куда никто не осмелился последовать за ним, и закрыл за собой дверь. Спустя три часа он вышел оттуда, ведя за собой кроткого, как ягненок, Крузера, с которого уже снял глухой намордник. Такое перерождение настолько потрясло владельцев коня, что они подарили его Рэри. Тот привез жеребца с собой в Огайо, где Крузер скончался 6 июля 1875 года, пережив своего хозяина на целых девять лет.
Энни вышла из библиотеки и спустилась по ступенькам подъезда, охраняемого массивными каменными львами. Мимо с ревом проносились автомашины; ледяной ветер со свистом гулял между домами. У Энни еще оставались дела на работе – часа на три-четыре, но она все же не взяла такси, пошла пешком, надеясь, что холодный воздух поможет ей осмыслить истории, от которых голова у нее шла кругом. Все лошади, о которых она читала, – неважно, где и когда они жили, – имели для нее один облик – Пилигрима. Именно в уши Пилигрима ирландец нашептывал свое заклинание, и за железным намордником Крузера ей чудились глаза Пилигрима.
Что-то произошло с Энни за последнее время, хотя она сама не понимала, что именно. Изменения свершались где-то в глубине ее сознания. Месяц назад ее дочь стала ходить по квартире – сначала с опорой, потом с палкой. Энни помогала Грейс, все домашние помогали ей в ежедневных изнурительных тренировках – час за часом, пока тело у них самих ныло не меньше, чем у Грейс. Девочка постепенно крепла – физическая сила прибывала, каждый день приносил хоть скромную, но победу. Но от Энни не могло укрыться то, что почти с такой же скоростью что-то умирало в душе дочери. Грейс пыталась скрыть это от всех – от них с Робертом, от Эльзы, от подружек, даже от целой армии консультантов и врачей, которым хорошо платили, чтобы они ничего не упустили, – она прятала душевное умирание за напускной веселостью. Но Энни нельзя было провести, она видела, как менялось лицо дочери, когда та думала, что на нее не смотрят. Энни видела, как молчание, словно некий упорный, не выпускающий свою жертву монстр, все крепче стискивает свои щупальца вокруг ее дочери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40