Вы можете оправиться от всего, если захотите. У вас нарастет новая кожа и растянется над порезом, тонкая, нежная. Шрам можно спрятать от любопытных глаз. Женевьева поступила именно так, когда потеряла своего ребенка. Теперь она сможет повторить это. Вы принимаете каждый день таким, какой он есть, заставляете себя жить дальше. И с каждым прошедшим днем ваша боль понемногу уходит. Однажды вы просыпаетесь и не чувствуете ничего.
Роберт сидел в гостиной и наливал себе виски.
– Что случилось с пробкой от графина с шерри? – В его голосе звучали грубые ноты.
– Не знаю. – Его раннее появление оказалось для нее неприятным сюрпризом. Она не знала, сможет ли быть рядом с ним. Это слишком напоминало начало пожизненного заключения.
– Странно, вещь исчезла как-то сама собой, тебе не кажется?
– Да, я тоже так думаю. – Она шлепнулась на стул, глядя на него. У него была уверенная манера держаться – ровная и твердая, как у солдата: ноги слегка расставлены в стороны. А Паоло всегда к чему-нибудь прислонялся, к стенам, к дверным косякам, сам того не замечая и сутулясь. В его теле чувствовались некоторые расслабленность и естественность.
Но она должна перестать думать о Паоло.
– Возможно, это Селин. – Ее голос звучал устало. Она толкнула разрушительное ядро в единственную настоящую любовь своей жизни. Он никогда не простит ее после того, что она наговорила ему по телефону, после того, как она ужасно себя вела.
– Ты сказала, что она разбила ее?
– Или украла. Она ушла сегодня. Думаю, нам надо нанять другую горничную.
Как же она ненавидела Лулу. Этой ненависти хватит, чтобы собраться с силами.
– Почему горничная ушла? – Он потягивал виски.
– Откуда мне знать?
Она может столкнуться с Паоло в городе. На вечеринке, на улице, в магазине. И с Лулу тоже. Это будет происходить бесконечно и станет невыносимым. Они с Робертом должны уехать из Парижа. Они должны попробовать начать все сначала где-нибудь еще. Это единственный выход.
– Мне кажется, ты что-то недоговариваешь. Она не могла уйти без причины, правда? – Роберт предложил ей бокал шерри. – Что произошло?
– О, я не хочу беспокоить тебя этими мелкими домашними пустяками, дорогой. Не сомневаюсь, на самом деле тебе это абсолютно не интересно.
– Напротив.
– Не притворяйся. – Женевьева попыталась рассмеяться.
С ним определенно творилось что-то неладное. Дело не в том, как он с ней разговаривал. Он смотрел на нее и тут же отводил взгляд. У него был довольно помятый вид, волосы спутаны, на лице щетина, он даже не удосужился побриться. Даже костюм, похоже, не подходил ему. И вообще, его ли это одежда?
– Она разбила пробку от графина. И сделала это специально. Она швырнула ее о каминную полку. Разбила бы и другие вещи, если бы я не остановила ее. Помнишь ту вазу от Лалик, которая стояла на камине? Она и ее разбила некоторое время тому назад.
– Но мне показалось, ты не знаешь, что произошло с пробкой от графина.
– Я не хотела говорить об этом. Я до сих пор дрожу. Она затушила сигарету о кушетку. Посмотри. – Женевьева махнула рукой.
– Никогда не видел, чтобы она курила. – Роберт подошел к кушетке и дотронулся до черной отметины на обивке.
– Ты никогда не видел, как она ест. Это не означает, что она вообще не ест.
Он подошел к камину и уставился в него, словно желал обнаружить осколки стекла.
– Я лучше пойду в мою комнату туфель. Я хочу немного побыть одна.
– Ты лжешь. – Его голос прозвучал ровно и как-то странно покорно. – Ты лжешь мне давно.
Женевьева проглотила подкативший к горлу ком.
– Зачем мне лгать? Она всего лишь глупая девчонка, склонная к истерикам. Хорошо, что мы избавились от нее. Скоро я найду ей замену.
– Я говорю сейчас не о горничной! – Он ударил кулаком по каминной полке.
– Дорогой…
– Скажи мне правду. У тебя роман с другим?
– Нет. – Она едва смогла вымолвить это слово.
– Тебя видели с ним, черт побери! Жена Гарри видела тебя!
…Люксембургский сад… Та женщина… Он сел и обхватил голову руками.
– Да, у меня был роман, но теперь все кончено, – спокойно произнесла она. – Мы больше не видимся.
– Я так любил тебя. – Роберт потер лицо. – Но как я могу продолжать любить тебя? Я не верю ни единому твоему слову.
Женевьева в одиночестве сидела в своей комнате туфель, ее глаза покраснели и стали сухими, как наждачная бумага. Она вспоминала о той игре, в которую играл маленький мальчик с нижнего этажа, когда встречал соседей в лифте или в коридоре. Он думал, что если закроет глаза руками, то спрячется. Он не сможет увидеть вас, но и вы не увидите его. Он становился невидимкой.
Как жаль, что она не может закрыть глаза и исчезнуть.
Она босая сидела на полу, прислонившись спиной к стене. Напротив лежали две пары туфель. Красный генуэзский бархат, пряжки усыпаны крошечными бриллиантами. И два зверя, смотрящие друг на друга, приготовившиеся к войне или к любви. Золотые каблуки с буквами «Ж» и «П», переплетенными между собой в зеркальном отражении.
Дверь распахнулась. Женевьева не отрывала взгляд от туфель.
– Женевьева…
– Эти необходимо тщательно почистить. – Она взяла красную туфельку. – Бархат следует ворсить при помощи мягчайшей щеточки, полировать стекло при помощи кусочка газеты, стараясь не размазать типографскую краску по ткани. Бриллианты лучше не трогать, можно испортить огранку, или они выпадут.
– Я хочу кое-что узнать.
– Когда надеваешь эти туфли… – она сумела произнести эти слова, – все равно что кладешь ноги в теплый, шелковый рот.
– Он мой? Я имею в виду ребенка.
Она вздохнула.
– Нет никакого ребенка.
– Понятно. – Он с хрустом разминал свои пальцы и щелкал костяшками. – Я пойду пройдусь. – Отвернувшись от нее, он словно съежился и стал меньше. Как будто превратился в старика. – Подожди меня здесь. Мы поговорим, когда я вернусь.
Глава 8
ОТДЕЛКА
43
Женевьева Шелби Кинг сидела в одиночестве в «Клозери де Лиль» за угловым столиком. Рядом с ней стоял маленький чемоданчик, на столе – рюмка коньяку, в пальцах ее правой руки зажата сигарета. На ней был дневной костюм от Шанель из черного шерстяного джерси и шелка: с широким воротником и длинными свободными рукавами, крупным низким ремнем и плиссированной юбкой. Шею украшало жемчужное ожерелье ее матери, на йогах светились туфли с золотой вышивкой от Закари. На голове – шляпка-колокол с бриллиантовой булавкой и черным страусиным пером. Он сидела здесь уже довольно долго, и ее одежда выглядела более трезво, чем она сама.
В чемоданчике лежали красные бархатные туфли от Закари и ее детские туфельки Мери Джейн. Она в спешке упаковала также бриллиантовую диадему, в которой была на свадьбе, и кольцо с гроздью бриллиантов и сапфиров, думая, что в случае необходимости сможет выручить за них какие-то деньги. Это были фамильные драгоценности. Она не захотела брать ничего из подарков Роберта. Забрала также свою наличность – пятьсот долларов, пару тысяч франков и паспорт.
Множество похожих на Хемингуэя и Макэлмона личностей собралось сегодня в этом месте, присаживались за столики вместе со своими заумными женщинами с модно завитыми прическами, мушками, как у Лулу, в коротких платьях с глубокими вырезами и грубым смехом, который напоминал разрывы артиллерийских снарядов. Сквозь клубы густого табачного дыма до Женевьевы долетали обрывки разговоров.
– Правда? Вы говорите, писатель-романист? А я думала, это кличка скаковой лошади или маленький городок в Бретани…
– Но вы не понимаете. Когда я остаюсь с ней наедине, я чувствую, что теряюсь в огромной, мрачной и сырой пещере, зову на помощь и слышу эхо своего собственного голоса, бесконечно отражающееся от стен…
– Trois Filles Nues в Буф-Паризьен. Чудесные танцы. Они одеты в костюмы креветок. Да, я действительно сказала, это костюмы креветок…
Они преследовали только одну цель, все эти притворщики. Бормотание и вечный рокот, джазовые вибрации, безумный, неумолчный шум, который освещает Париж ярче, чем все фонари, и переносится, наэлектризованный, от человека к человеку. Женевьева страстно желала стать частью этого шума, и в последнее время ей удалось приблизиться к эпицентру событий. Она ощутила невыносимое сияние, когда была с Паоло Закари. Воздух вокруг Лулу был постоянно наэлектризован. Она почувствовала это и в доме Нормана Беттерсона. Даже когда убегала от Гая Монтерея.
Но в конечном счете она проиграла. Электрические вибрации Парижа отвергли ее. Она потеряла любимого, ее жизнь разбилась вдребезги. Настало время все бросить и уйти.
Беда была в том, что она не представляла, куда идти.
Она написала записку.
«Дорогой Роберт,
Я очень сожалею о том, как поступила с тобой. Одна ложь влечет за собой другую – и так продолжается бесконечно. Я выстроила дорогу лжи и шла по ней с самого начала нашего брака. Я думала, что смогу повернуть обратно, но теперь понимаю, что это не в моих силах.
Надеюсь, ты еще будешь счастлив. Ты заслуживаешь счастья. Если тебя это хоть немного утешит, то я – нет.
Виви.
P. S. Лошадь в подвале».
Она затушила сигарету и прикурила новую. Положила левую руку на стол и опустила на нее отяжелевшую голову.
– Женевьева?
Она подняла глаза.
Перед ней стояли две женщины в черном.
– Марианна заметила вас с улицы, – сказала Августа Беттерсон.
– Норман часто приходил сюда, правда? – У Марианны было ясное и умное лицо. Ее нос напоминал лошадиный, но глаза казались огромными, чудесными, простодушными. В них лучилась доброта.
– Они все собираются здесь, – кивнула Женевьева.
– Вы когда-нибудь встречались с ним здесь, чтобы поговорить о журнале?
– Пару раз.
Женщины переглянулись.
– Вы сидели за этим столиком? Я имею в виду, с Норманом? – уточнила Августа.
– Возможно, я не помню.
– Можно мы присядем? – Августа подвинула стул и села. Марианна последовала ее примеру.
– Мы подумали, – начала Марианна. – Над тем, что вы сказали вчера.
– А что я сказала?
– Я сказала вам, что его поэзия потеряна, что она нереальна, пока не напечатана. Но вы ответили, что, возможно, кое-что уже напечатано. И только мы можем это спасти.
Женевьева пожала плечами.
– Норман так усердно трудился над журналом. – Августа была нежнее, чем Марианна. Она казалась старше, в ее лице чувствовалась некоторая мясистость. Но из-под этой кажущейся мягкости проглядывал стальной характер. – И Макэлмон, и все эти писатели. Будет ужасно стыдно, если их работа пойдет прахом.
– Ах. – Женевьева переводила взгляд с одной женщины на другую. – Вы хотите, чтобы я помогла. Мне очень жаль, но…
– Подумайте об этом. – На щеках Августы все еще виднелись следы слез. – Все поэмы и стихи собраны, есть много произведений известных писателей. Все отредактировано.
– Это всего один выпуск, – сказала Марианна. – Пока. Женевьева открыла рот, чтобы заговорить, но Августа прервала ее:
– Это ведь и ваш проект, не только Нормана. Мы прислушаемся к любым оценкам.
– Оценкам… – Она попробовала слово на вкус. Оно оказалось чужим. – Это странно. Правда, невероятно забавно.
Но никто не смеялся.
– У меня нет таланта, – ответила Женевьева. – Мои стихи никуда не годятся. Если не верите, почитайте сами. Мой блокнот все еще в вашей квартире.
– Но вчера мы не случайно встретили вас, – воскликнула Марианна. – Это знак. И сегодня мы натолкнулись на вас здесь – это тоже знак. Мы должны спасти журнал. Ради Нормана.
– Нам нужны деньги, – призналась Августа. Женевьева заказала еще три рюмки коньяку.
– Выпейте со мной, леди. Боюсь, это самое большее, что я могу для вас сделать. Понимаете, я только что ушла от мужа.
– Ушли? – Марианна нахмурилась.
Женевьева приподняла свой чемоданчик.
– Я путешествую налегке, вам не кажется?
– Значит, деньги… – начала Августа.
– Это его деньги. У меня нет ни гроша. Вы можете пойти и поговорить с Робертом, если хотите, но мне не кажется, что он будет расположен помочь журналу. Особенно после того, через что ему пришлось пройти по моей вине.
Официант принес три рюмки коньяку. Женевьева вертела в руках стакан, а Марианна выглядела мрачной и подавленной, но Августа улыбнулась и вылила ее коньяк в свою рюмку.
– Ну что ж. Мы отыщем другого спонсора. Спонсоры наверняка найдутся. Журнал выйдет в свет. Некоторые вещи предопределены, и это одна из них.
Что-то проскользнуло между двумя женщинами, что-то вроде нового прилива энергии. Еще двадцать четыре часа назад, в Нотр-Дам, они казались выдохшимися и опустошенными. Но сегодня они были полны новых планов и намерений.
– Вы правда в это верите? – уточнила Женевьева. – В то, что некоторые вещи «предопределены»?
Августа пожала плечами:
– Не знаю. Возможно, немного. Все зависит от человеческого отношения. Если что-то достойно того, чтобы за него бороться, не стоит сдаваться. Нужно сделать все, чтобы победить.
– Да, вы правы. – Что-то разгоралось в душе Женевьевы.
– Именно так Норман и прожил свою жизнь, – вздохнула Августа. – Люди, которые плохо знали его, считали, что он «всего лишь один из этих поэтов», крутится и пьет в барах Квартала. Но в Нормане было нечто большее. Он работал больше, чем все, кого я когда-либо знала. Он не тратил попусту ни единого дня. Долгое время его болезнь помогала ему быть сильнее. Имело ли это смысл? Болезнь делала его сильнее, заставляя чувствовать себя более целеустремленным и стойким.
Пламя разгоралось в сердце Женевьевы. И о чем только она думала, сидя здесь и распивая коньяк, тоскуя и глядя, как рушится жизнь вокруг нее? Словно пробудившись ото сна, она опрокинула рюмку и бросила на стол несколько франков.
– Вы уходите? – спросила Марианна.
– Да. Я еще должна кое-что сделать, по крайней мере, попытаться. Мне действительно очень жаль, что я не могу помочь вам с журналом. Хотя, думаю, у вас все получится. – Затем добавила, вспомнив что-то: – Подумайте о графине де Фремон. У нее куча денег, и она… легкий человек.
44
Ей казалось, что еще никогда она так долго не ждала, держа в руках телефонную трубку. Такой огромный промежуток времени, за который можно было сойти с ума от беспокойства. Бояться, испытывать трепет, молиться.
Пожалуйста, пусть он окажется там. Пожалуйста, пусть это будет он, а не она.
Время растягивалось. Оператор, должно быть, специально затягивала.
И вот, наконец… «Соединяю вас».
Раздался громкий щелчок, звук дыхания. Его дыхания. Она знала этот звук и обожала его.
– Паоло, мне так…
– Я понимаю.
– Ты сможешь меня когда-нибудь простить?
– Возможно. Ты пьяна?
– Да. Ушла от Роберта.
– Ты серьезно?
– Конечно серьезно. Я оставила Роберта, квартиру, свою коллекцию туфель… – Сердце болезненно колотилось о ребра. – Я сделала это, Паоло. Все кончено. Обратного пути нет.
Снова послышалось его дыхание.
– С тобой все в порядке?
– Сегодня вечером я уезжаю из Парижа.
– Куда ты поедешь?
– В Лондон. Поехали со мной.
Странный звук раздался на линии. Возможно, кашель, возможно, смех.
– Там мы сможем все начать заново. Лондон – великий город, возможно, более серьезный, чем Париж. Это не повредит твоей работе. У тебя появятся новые источники вдохновения. Мы будем вместе. И ни Роберт, ни… она не смогут доставить нам неприятностей. Мы можем обрести счастье.
В ответ она услышала молчание.
– Или же ты можешь остаться здесь со своими туфлями, ходить на вечеринки, спать с женщинами, которых не любишь ты и которые не любят тебя. Годы пройдут, а ты будешь становиться все более одиноким и ожесточенным. Жизнь без любви, вот что у тебя останется. Ты высохнешь, как старая слива. Неужели ты думаешь, что от этого твои туфли станут прекраснее? Я в этом сомневаюсь.
Он по-прежнему молчал. Огонь в ее желудке начинал разгораться.
– Ну же, Паоло. Скажи да. Мы еще можем успеть на восьмичасовой паром.
– Сейчас уже шесть тридцать.
– И что?
– У меня слишком мало времени, чтобы собраться.
Языки пламени снова подпрыгнули, почти добрались до ее горла.
– Так ты едешь?
– Да.
– У нас все будет хорошо. Ты ведь тоже это знаешь, правда?
– Встретимся на Гар-дю-Нор.
– На платформе.
Женевьева глубоко вдохнула и выдохнула, трубка замолчала в ее украшенной драгоценностями руке.
45
Голуби порхали у нее над головой, когда она протянула деньги на билет. Они схватили кусок хлеба, который кто-то уронил, и полетели обратно на сводчатую крышу из стали и стекла. Люди сновали туда-сюда. Деловые люди в элегантных пальто кое-где мелькали в толпе, придерживая шляпы, выражали свое недовольство и презрение. Пар шипел и вырывался из огромных черных машин, напоминающих Женевьеве собак ее отца, больших черных гончих, которые скребли когтями мерзлую землю, натягивая поводки, их дыхание белым паром клубилось в воздухе. Она всегда ужасно боялась этих собак.
Суровая женщина с сердитыми красными щеками в тусклой серо-коричневой шляпе широкими шагами шла к поезду, таща за руку свою крошечную дочь, так торопилась, что ребенок практически волочился по земле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Роберт сидел в гостиной и наливал себе виски.
– Что случилось с пробкой от графина с шерри? – В его голосе звучали грубые ноты.
– Не знаю. – Его раннее появление оказалось для нее неприятным сюрпризом. Она не знала, сможет ли быть рядом с ним. Это слишком напоминало начало пожизненного заключения.
– Странно, вещь исчезла как-то сама собой, тебе не кажется?
– Да, я тоже так думаю. – Она шлепнулась на стул, глядя на него. У него была уверенная манера держаться – ровная и твердая, как у солдата: ноги слегка расставлены в стороны. А Паоло всегда к чему-нибудь прислонялся, к стенам, к дверным косякам, сам того не замечая и сутулясь. В его теле чувствовались некоторые расслабленность и естественность.
Но она должна перестать думать о Паоло.
– Возможно, это Селин. – Ее голос звучал устало. Она толкнула разрушительное ядро в единственную настоящую любовь своей жизни. Он никогда не простит ее после того, что она наговорила ему по телефону, после того, как она ужасно себя вела.
– Ты сказала, что она разбила ее?
– Или украла. Она ушла сегодня. Думаю, нам надо нанять другую горничную.
Как же она ненавидела Лулу. Этой ненависти хватит, чтобы собраться с силами.
– Почему горничная ушла? – Он потягивал виски.
– Откуда мне знать?
Она может столкнуться с Паоло в городе. На вечеринке, на улице, в магазине. И с Лулу тоже. Это будет происходить бесконечно и станет невыносимым. Они с Робертом должны уехать из Парижа. Они должны попробовать начать все сначала где-нибудь еще. Это единственный выход.
– Мне кажется, ты что-то недоговариваешь. Она не могла уйти без причины, правда? – Роберт предложил ей бокал шерри. – Что произошло?
– О, я не хочу беспокоить тебя этими мелкими домашними пустяками, дорогой. Не сомневаюсь, на самом деле тебе это абсолютно не интересно.
– Напротив.
– Не притворяйся. – Женевьева попыталась рассмеяться.
С ним определенно творилось что-то неладное. Дело не в том, как он с ней разговаривал. Он смотрел на нее и тут же отводил взгляд. У него был довольно помятый вид, волосы спутаны, на лице щетина, он даже не удосужился побриться. Даже костюм, похоже, не подходил ему. И вообще, его ли это одежда?
– Она разбила пробку от графина. И сделала это специально. Она швырнула ее о каминную полку. Разбила бы и другие вещи, если бы я не остановила ее. Помнишь ту вазу от Лалик, которая стояла на камине? Она и ее разбила некоторое время тому назад.
– Но мне показалось, ты не знаешь, что произошло с пробкой от графина.
– Я не хотела говорить об этом. Я до сих пор дрожу. Она затушила сигарету о кушетку. Посмотри. – Женевьева махнула рукой.
– Никогда не видел, чтобы она курила. – Роберт подошел к кушетке и дотронулся до черной отметины на обивке.
– Ты никогда не видел, как она ест. Это не означает, что она вообще не ест.
Он подошел к камину и уставился в него, словно желал обнаружить осколки стекла.
– Я лучше пойду в мою комнату туфель. Я хочу немного побыть одна.
– Ты лжешь. – Его голос прозвучал ровно и как-то странно покорно. – Ты лжешь мне давно.
Женевьева проглотила подкативший к горлу ком.
– Зачем мне лгать? Она всего лишь глупая девчонка, склонная к истерикам. Хорошо, что мы избавились от нее. Скоро я найду ей замену.
– Я говорю сейчас не о горничной! – Он ударил кулаком по каминной полке.
– Дорогой…
– Скажи мне правду. У тебя роман с другим?
– Нет. – Она едва смогла вымолвить это слово.
– Тебя видели с ним, черт побери! Жена Гарри видела тебя!
…Люксембургский сад… Та женщина… Он сел и обхватил голову руками.
– Да, у меня был роман, но теперь все кончено, – спокойно произнесла она. – Мы больше не видимся.
– Я так любил тебя. – Роберт потер лицо. – Но как я могу продолжать любить тебя? Я не верю ни единому твоему слову.
Женевьева в одиночестве сидела в своей комнате туфель, ее глаза покраснели и стали сухими, как наждачная бумага. Она вспоминала о той игре, в которую играл маленький мальчик с нижнего этажа, когда встречал соседей в лифте или в коридоре. Он думал, что если закроет глаза руками, то спрячется. Он не сможет увидеть вас, но и вы не увидите его. Он становился невидимкой.
Как жаль, что она не может закрыть глаза и исчезнуть.
Она босая сидела на полу, прислонившись спиной к стене. Напротив лежали две пары туфель. Красный генуэзский бархат, пряжки усыпаны крошечными бриллиантами. И два зверя, смотрящие друг на друга, приготовившиеся к войне или к любви. Золотые каблуки с буквами «Ж» и «П», переплетенными между собой в зеркальном отражении.
Дверь распахнулась. Женевьева не отрывала взгляд от туфель.
– Женевьева…
– Эти необходимо тщательно почистить. – Она взяла красную туфельку. – Бархат следует ворсить при помощи мягчайшей щеточки, полировать стекло при помощи кусочка газеты, стараясь не размазать типографскую краску по ткани. Бриллианты лучше не трогать, можно испортить огранку, или они выпадут.
– Я хочу кое-что узнать.
– Когда надеваешь эти туфли… – она сумела произнести эти слова, – все равно что кладешь ноги в теплый, шелковый рот.
– Он мой? Я имею в виду ребенка.
Она вздохнула.
– Нет никакого ребенка.
– Понятно. – Он с хрустом разминал свои пальцы и щелкал костяшками. – Я пойду пройдусь. – Отвернувшись от нее, он словно съежился и стал меньше. Как будто превратился в старика. – Подожди меня здесь. Мы поговорим, когда я вернусь.
Глава 8
ОТДЕЛКА
43
Женевьева Шелби Кинг сидела в одиночестве в «Клозери де Лиль» за угловым столиком. Рядом с ней стоял маленький чемоданчик, на столе – рюмка коньяку, в пальцах ее правой руки зажата сигарета. На ней был дневной костюм от Шанель из черного шерстяного джерси и шелка: с широким воротником и длинными свободными рукавами, крупным низким ремнем и плиссированной юбкой. Шею украшало жемчужное ожерелье ее матери, на йогах светились туфли с золотой вышивкой от Закари. На голове – шляпка-колокол с бриллиантовой булавкой и черным страусиным пером. Он сидела здесь уже довольно долго, и ее одежда выглядела более трезво, чем она сама.
В чемоданчике лежали красные бархатные туфли от Закари и ее детские туфельки Мери Джейн. Она в спешке упаковала также бриллиантовую диадему, в которой была на свадьбе, и кольцо с гроздью бриллиантов и сапфиров, думая, что в случае необходимости сможет выручить за них какие-то деньги. Это были фамильные драгоценности. Она не захотела брать ничего из подарков Роберта. Забрала также свою наличность – пятьсот долларов, пару тысяч франков и паспорт.
Множество похожих на Хемингуэя и Макэлмона личностей собралось сегодня в этом месте, присаживались за столики вместе со своими заумными женщинами с модно завитыми прическами, мушками, как у Лулу, в коротких платьях с глубокими вырезами и грубым смехом, который напоминал разрывы артиллерийских снарядов. Сквозь клубы густого табачного дыма до Женевьевы долетали обрывки разговоров.
– Правда? Вы говорите, писатель-романист? А я думала, это кличка скаковой лошади или маленький городок в Бретани…
– Но вы не понимаете. Когда я остаюсь с ней наедине, я чувствую, что теряюсь в огромной, мрачной и сырой пещере, зову на помощь и слышу эхо своего собственного голоса, бесконечно отражающееся от стен…
– Trois Filles Nues в Буф-Паризьен. Чудесные танцы. Они одеты в костюмы креветок. Да, я действительно сказала, это костюмы креветок…
Они преследовали только одну цель, все эти притворщики. Бормотание и вечный рокот, джазовые вибрации, безумный, неумолчный шум, который освещает Париж ярче, чем все фонари, и переносится, наэлектризованный, от человека к человеку. Женевьева страстно желала стать частью этого шума, и в последнее время ей удалось приблизиться к эпицентру событий. Она ощутила невыносимое сияние, когда была с Паоло Закари. Воздух вокруг Лулу был постоянно наэлектризован. Она почувствовала это и в доме Нормана Беттерсона. Даже когда убегала от Гая Монтерея.
Но в конечном счете она проиграла. Электрические вибрации Парижа отвергли ее. Она потеряла любимого, ее жизнь разбилась вдребезги. Настало время все бросить и уйти.
Беда была в том, что она не представляла, куда идти.
Она написала записку.
«Дорогой Роберт,
Я очень сожалею о том, как поступила с тобой. Одна ложь влечет за собой другую – и так продолжается бесконечно. Я выстроила дорогу лжи и шла по ней с самого начала нашего брака. Я думала, что смогу повернуть обратно, но теперь понимаю, что это не в моих силах.
Надеюсь, ты еще будешь счастлив. Ты заслуживаешь счастья. Если тебя это хоть немного утешит, то я – нет.
Виви.
P. S. Лошадь в подвале».
Она затушила сигарету и прикурила новую. Положила левую руку на стол и опустила на нее отяжелевшую голову.
– Женевьева?
Она подняла глаза.
Перед ней стояли две женщины в черном.
– Марианна заметила вас с улицы, – сказала Августа Беттерсон.
– Норман часто приходил сюда, правда? – У Марианны было ясное и умное лицо. Ее нос напоминал лошадиный, но глаза казались огромными, чудесными, простодушными. В них лучилась доброта.
– Они все собираются здесь, – кивнула Женевьева.
– Вы когда-нибудь встречались с ним здесь, чтобы поговорить о журнале?
– Пару раз.
Женщины переглянулись.
– Вы сидели за этим столиком? Я имею в виду, с Норманом? – уточнила Августа.
– Возможно, я не помню.
– Можно мы присядем? – Августа подвинула стул и села. Марианна последовала ее примеру.
– Мы подумали, – начала Марианна. – Над тем, что вы сказали вчера.
– А что я сказала?
– Я сказала вам, что его поэзия потеряна, что она нереальна, пока не напечатана. Но вы ответили, что, возможно, кое-что уже напечатано. И только мы можем это спасти.
Женевьева пожала плечами.
– Норман так усердно трудился над журналом. – Августа была нежнее, чем Марианна. Она казалась старше, в ее лице чувствовалась некоторая мясистость. Но из-под этой кажущейся мягкости проглядывал стальной характер. – И Макэлмон, и все эти писатели. Будет ужасно стыдно, если их работа пойдет прахом.
– Ах. – Женевьева переводила взгляд с одной женщины на другую. – Вы хотите, чтобы я помогла. Мне очень жаль, но…
– Подумайте об этом. – На щеках Августы все еще виднелись следы слез. – Все поэмы и стихи собраны, есть много произведений известных писателей. Все отредактировано.
– Это всего один выпуск, – сказала Марианна. – Пока. Женевьева открыла рот, чтобы заговорить, но Августа прервала ее:
– Это ведь и ваш проект, не только Нормана. Мы прислушаемся к любым оценкам.
– Оценкам… – Она попробовала слово на вкус. Оно оказалось чужим. – Это странно. Правда, невероятно забавно.
Но никто не смеялся.
– У меня нет таланта, – ответила Женевьева. – Мои стихи никуда не годятся. Если не верите, почитайте сами. Мой блокнот все еще в вашей квартире.
– Но вчера мы не случайно встретили вас, – воскликнула Марианна. – Это знак. И сегодня мы натолкнулись на вас здесь – это тоже знак. Мы должны спасти журнал. Ради Нормана.
– Нам нужны деньги, – призналась Августа. Женевьева заказала еще три рюмки коньяку.
– Выпейте со мной, леди. Боюсь, это самое большее, что я могу для вас сделать. Понимаете, я только что ушла от мужа.
– Ушли? – Марианна нахмурилась.
Женевьева приподняла свой чемоданчик.
– Я путешествую налегке, вам не кажется?
– Значит, деньги… – начала Августа.
– Это его деньги. У меня нет ни гроша. Вы можете пойти и поговорить с Робертом, если хотите, но мне не кажется, что он будет расположен помочь журналу. Особенно после того, через что ему пришлось пройти по моей вине.
Официант принес три рюмки коньяку. Женевьева вертела в руках стакан, а Марианна выглядела мрачной и подавленной, но Августа улыбнулась и вылила ее коньяк в свою рюмку.
– Ну что ж. Мы отыщем другого спонсора. Спонсоры наверняка найдутся. Журнал выйдет в свет. Некоторые вещи предопределены, и это одна из них.
Что-то проскользнуло между двумя женщинами, что-то вроде нового прилива энергии. Еще двадцать четыре часа назад, в Нотр-Дам, они казались выдохшимися и опустошенными. Но сегодня они были полны новых планов и намерений.
– Вы правда в это верите? – уточнила Женевьева. – В то, что некоторые вещи «предопределены»?
Августа пожала плечами:
– Не знаю. Возможно, немного. Все зависит от человеческого отношения. Если что-то достойно того, чтобы за него бороться, не стоит сдаваться. Нужно сделать все, чтобы победить.
– Да, вы правы. – Что-то разгоралось в душе Женевьевы.
– Именно так Норман и прожил свою жизнь, – вздохнула Августа. – Люди, которые плохо знали его, считали, что он «всего лишь один из этих поэтов», крутится и пьет в барах Квартала. Но в Нормане было нечто большее. Он работал больше, чем все, кого я когда-либо знала. Он не тратил попусту ни единого дня. Долгое время его болезнь помогала ему быть сильнее. Имело ли это смысл? Болезнь делала его сильнее, заставляя чувствовать себя более целеустремленным и стойким.
Пламя разгоралось в сердце Женевьевы. И о чем только она думала, сидя здесь и распивая коньяк, тоскуя и глядя, как рушится жизнь вокруг нее? Словно пробудившись ото сна, она опрокинула рюмку и бросила на стол несколько франков.
– Вы уходите? – спросила Марианна.
– Да. Я еще должна кое-что сделать, по крайней мере, попытаться. Мне действительно очень жаль, что я не могу помочь вам с журналом. Хотя, думаю, у вас все получится. – Затем добавила, вспомнив что-то: – Подумайте о графине де Фремон. У нее куча денег, и она… легкий человек.
44
Ей казалось, что еще никогда она так долго не ждала, держа в руках телефонную трубку. Такой огромный промежуток времени, за который можно было сойти с ума от беспокойства. Бояться, испытывать трепет, молиться.
Пожалуйста, пусть он окажется там. Пожалуйста, пусть это будет он, а не она.
Время растягивалось. Оператор, должно быть, специально затягивала.
И вот, наконец… «Соединяю вас».
Раздался громкий щелчок, звук дыхания. Его дыхания. Она знала этот звук и обожала его.
– Паоло, мне так…
– Я понимаю.
– Ты сможешь меня когда-нибудь простить?
– Возможно. Ты пьяна?
– Да. Ушла от Роберта.
– Ты серьезно?
– Конечно серьезно. Я оставила Роберта, квартиру, свою коллекцию туфель… – Сердце болезненно колотилось о ребра. – Я сделала это, Паоло. Все кончено. Обратного пути нет.
Снова послышалось его дыхание.
– С тобой все в порядке?
– Сегодня вечером я уезжаю из Парижа.
– Куда ты поедешь?
– В Лондон. Поехали со мной.
Странный звук раздался на линии. Возможно, кашель, возможно, смех.
– Там мы сможем все начать заново. Лондон – великий город, возможно, более серьезный, чем Париж. Это не повредит твоей работе. У тебя появятся новые источники вдохновения. Мы будем вместе. И ни Роберт, ни… она не смогут доставить нам неприятностей. Мы можем обрести счастье.
В ответ она услышала молчание.
– Или же ты можешь остаться здесь со своими туфлями, ходить на вечеринки, спать с женщинами, которых не любишь ты и которые не любят тебя. Годы пройдут, а ты будешь становиться все более одиноким и ожесточенным. Жизнь без любви, вот что у тебя останется. Ты высохнешь, как старая слива. Неужели ты думаешь, что от этого твои туфли станут прекраснее? Я в этом сомневаюсь.
Он по-прежнему молчал. Огонь в ее желудке начинал разгораться.
– Ну же, Паоло. Скажи да. Мы еще можем успеть на восьмичасовой паром.
– Сейчас уже шесть тридцать.
– И что?
– У меня слишком мало времени, чтобы собраться.
Языки пламени снова подпрыгнули, почти добрались до ее горла.
– Так ты едешь?
– Да.
– У нас все будет хорошо. Ты ведь тоже это знаешь, правда?
– Встретимся на Гар-дю-Нор.
– На платформе.
Женевьева глубоко вдохнула и выдохнула, трубка замолчала в ее украшенной драгоценностями руке.
45
Голуби порхали у нее над головой, когда она протянула деньги на билет. Они схватили кусок хлеба, который кто-то уронил, и полетели обратно на сводчатую крышу из стали и стекла. Люди сновали туда-сюда. Деловые люди в элегантных пальто кое-где мелькали в толпе, придерживая шляпы, выражали свое недовольство и презрение. Пар шипел и вырывался из огромных черных машин, напоминающих Женевьеве собак ее отца, больших черных гончих, которые скребли когтями мерзлую землю, натягивая поводки, их дыхание белым паром клубилось в воздухе. Она всегда ужасно боялась этих собак.
Суровая женщина с сердитыми красными щеками в тусклой серо-коричневой шляпе широкими шагами шла к поезду, таща за руку свою крошечную дочь, так торопилась, что ребенок практически волочился по земле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35