– Я помню, когда умер папа, у меня было чувство, словно кто-то выбил почву у меня из-под ног. Я не представлял, как мы сможем дальше жить без него. Он был таким значительным человеком. Его ум, его характер… Он обладал особенной статью. Но мы продолжали жить дальше, Женевьева. Я не думаю, что смогу когда-нибудь стать достойным отца, но я старался изо всех сил. Мы все старались, мама и моя сестра и…
Женевьева выдернула руку и бросилась к дубу. Он, смутившись, наблюдал за ней, пока она что-то искала на стволе, а затем, похоже, обнаружив то, что хотела, стояла спокойно, гладя кору дерева.
– Что это, милая?
Она не ответила. Просто продолжала смотреть на ствол дерева и гладить его.
Наконец, он откашлялся и произнес:
– Не лучше ли вернуться к дому? Они, наверное, удивляются, куда мы подевались.
– Пускай удивляются.
Солнечный свет яркими лучами метался среди веток, пронзая листья своими золотистыми копьями. Роберту стало жарко в глухом черном костюме, и он расстегнул воротничок.
– Несправедливо, что это произошло в столь прекрасный день, правда? Небо должно плакать вместе с нами. Конечно, когда мы хоронили папу, выдался ужасно жаркий день. Ну, так…
– Не мог бы ты заткнуться хотя бы на минуту? Сделай одолжение? – Слова вырвались из ее горла, напоминая звук мотора, который никак не хочет заводиться. Он знал, когда она повернулась и бросилась бежать прочь – к машине, что она плакала. Наконец. Она не плакала, когда они рассказали ей обо всем. Она не плакала во время службы и на кладбище.
А ей стоило поплакать. Это было бы естественно и пошло бы на пользу.
Он пристально рассмотрел ствол дуба, прежде чем отправиться следом за ней. На стволе была нацарапана надпись, всего одно слово – ЖОЗЕФИНА. Больше ничего.
Когда он вернулся к машине, жена припудривала лицо, глядя в маленькое зеркальце.
– Мы должны возвращаться, – сказала она. – Родные будут ждать меня.
Остаток дня он внимательно наблюдал за ней. Слушал, как жена разговаривает с тетушками и дядюшками, некоторые из них были на их свадьбе. Наблюдал, как она обменивается любезностями с приходским священником, наклоняется, чтобы расцеловать маленьких кузин, пожимает руки доброжелателям из деревни. Как она вежливо кивает, бесстрашно улыбается. Все делает автоматически.
В какой-то момент он устал от постоянной необходимости поддерживать светскую беседу и вышел прогуляться. В розарии присел на скамейку, чтобы покурить, и был удивлен, когда к нему присоединился стройный мужчина, в котором он узнал доктора Петерса, семейного врача, тот тоже раскуривал сигару.
– Печальное событие. – Доктор Петерс шепелявил и слегка причмокивал во время разговора.
– Да. Вы, должно быть, хорошо знаете семью.
– О да. – Петерс многозначительно кивнул. – Знаете, я помог маленькой Женевьеве появиться на свет. Это были очень трудные роды.
Роберт выпустил клуб дыма.
– Я этого не знал.
– Ну, она не из тех, кто легко проскальзывает, ведь так? Только не наша Женевьева. – Проговорив эти слова, доктор, похоже, понял, что позволил себе вольность, допустив приятельский тон. Его улыбка стала обеспокоенной.
– Полагаю, что нет. – Роберт искоса взглянул на него. Ему не понравилось, что доктор назвал Женевьеву словом «наша».
Петерс откашлялся.
– Женевьеве очень повезло.
Они немного помолчали. Роберт смотрел на море роз, множество великолепных цветков красного, желтого и кремового оттенков.
– Каким образом? – спросил он.
– Простите? – Это был один из тех случаев, когда человек говорит «простите» не потому, что не расслышал вопроса, а потому, что до конца не уверен, как следует отвечать. Роберт много раз сталкивался с подобной ситуацией в бизнесе. Это позволяло выиграть время и обычно означало, что собеседник не будет полностью откровенен.
– Я спросил, каким образом?
– Ну… – Доктор еще раз откашлялся. – Вы, очевидно, очень верный муж, сэр. Женевьеве очень повезло, что она встретила человека, который любит ее так преданно и безоговорочно.
– Безоговорочно? К чему, черт возьми, вы клоните, доктор?
– О боже мой. Абсолютно ни к чему, сэр. Мне жаль, что я… Это были, как я уже говорил, очень трудные роды. Некоторое время казалось, что ни Женевьева, ни ее мать не оправятся. – Он затушил красный уголек тлеющей сигары, а затем аккуратно завернул окурок в носовой платок и положил в нагрудный карман.
Роберт почувствовал, что доктор готов отступить, и, стремясь во что бы то ни стало приоткрыть завесу над тайной, коснулся его руки.
– Нет, простите, доктор. Вы помогли Женевьеве войти в этот мир. Вы знаете девочку всю ее жизнь. Это естественно, вы должны говорить о ней в дружеском, свободном тоне. – Затем добавил: – Вы знаете, она очень уважает вас и высоко ценит ваши заслуги.
– Это правда?
– О да. Это совершенно очевидно. Ведь, в конце концов, вы были с этой семьей и в плохие и в хорошие времена, так?
– Ну, думаю, я…
– Тогда выдалось трудное время, правда? Несколько лет назад, когда Женевьева была ребенком?
Доктор Петерс выглядел смущенным.
– Я должен вернуться в дом.
Но Роберт не собирался сдаваться.
– Вас часто приглашали к ней в то время?
– Я не уверен, что понимаю, о чем вы спрашиваете. – Он отвел глаза в сторону. Роберт хорошо знал, что это значит, – когда человек не может смотреть тебе в глаза…
– Думаю, вы все прекрасно знаете.
– Ну что ж. – Доктор слегка расслабил тугой галстук. – Тогда, надеюсь, вас удовлетворит мой ответ, я не могу это обсуждать. Не обижайтесь. – Он встал со скамейки и уже собрался уходить, но Роберт быстро погасил сигару и ринулся следом за ним.
– Да. – Он изо всех сил пытался найти тему, которая заставит доктора Петерса разговориться. – Неожиданная смерть, правда? Даже не верится?
– Абсолютно. Это ужасный удар для всех нас. Она отличалась крепким здоровьем и ни на что не жаловалась. Конечно, у нее случались мигрени и бессонница, но все это вполне типично для женщины ее возраста со слабыми нервами. Но ничего серьезного. По крайней мере, не было и намека на проблемы с сердцем.
– Как я понял, ее нашли здесь. – Роберт указал на розы. Почти неприличное для столь печального момента буйство жизни и ярких красок.
– Да, это так. Похоже, она срезала несколько бутонов для дома… очень любила свой розарий. Все случилось быстро, она даже не почувствовала боли.
– Не сомневайтесь, доктор, скажите об этом моей Женевьеве. Вы ведь знаете, она очень любила мать. Она такая чувствительная девушка… Доктор почти незаметно ускорил шаг.
– Есть вещи, о которых мне следует знать. Так я смогу стать ей хорошим мужем.
– Господи, посмотрите, который час! Вы должны простить меня, – вздохнул доктор и внезапно бросился бежать.
– Доктор Петерс!
Доктор резво уносился прочь странной кривоногой походкой, сначала в сторону дома, затем, сделав безумный зигзаг, резко изменил направление и ринулся к главным воротам…
Обеденный стол казался слишком длинным для трех человек. Если бы Роберт мог распоряжаться, приказал бы слугам накрыть маленький столик в гостиной и сделал бы обстановку менее официальной и сдержанной. Но они сидели в столовой в окружении семейных портретов, ели с фамильного серебра, в обстановке, которая когда-то произвела на него сильное впечатление, но при повторном появлении в доме показалась мрачной и зловещей.
– Как идет бизнес, Роберт? – Лорд Тикстед вяло ковырял вилкой еду.
– О, вы же знаете. Все прекрасно.
– Роберт невероятно преуспевает, – заявила Женевьева. – Он в четыре раза увеличил доходы компании с тех пор, как унаследовал ее. Разве это не так, дорогой?
– Я не люблю хвастовства.
– Хорошо, но тогда я стану хвастаться вместо тебя. Папа, он практически гений.
Роберт почувствовал, как краснеет. На скулах Женевьевы проступил сильный румянец, и он подумал, сколько вина она сегодня выпила. А лицо лорда Тикстеда наоборот казалось изжелта-бледным, он выглядел изможденным. Лорд выглядел так, словно его разум и душа витали где-то очень далеко. Он исхудал… Его кожа дряблыми складками свисала с подбородка и шеи… Словно они обедали в компании с призраком…
– Как вам Париж? – Лорд Тикстед обращался к Роберту.
– Ну… Конечно, я себя чувствую там как дома, но…
– Нам очень нравится. – В голосе Женевьевы прозвучал вызов. – Там можно жить ярко. Нас окружают люди, способные говорить. Писатели и художники. Люди, которым действительно есть что сказать.
– Но это не значит, что здесь не встречается интересных людей. – Роберт несказанно смутился.
– Там правят другие этические нормы, – продолжала Женевьева. – Не то что в этом болоте скудоумия.
– Женевьева! – Роберт не поверил собственным ушам. – Сэр…
Но старик остался безучастен к выпаду дочери и спокойно продолжал потягивать вино.
– Я рад, что Женевьева в таких надежных руках, Роберт. Ее мать, упокой Господь ее душу, постоянно беспокоилась о девочке. До самой смерти. Но я вижу, за ней неплохо приглядывают.
Женевьева молниеносно вскочила, опрокинув бокал с вином.
– Никто не приглядывает за мной. Мне не надо, чтобы за мной приглядывали. Роберт позволяет мне жить так, как я желаю. А вы, вы очень хорошо знаете, что сделали со мной. Вы и мама. Я никогда не смогу простить вас! Господи, это место прогнило до самого основания!
– Простите, сэр, – пробормотал Роберт, когда за ней захлопнулась дверь. – Думаю, она очень расстроена из-за матери. Она сама не своя.
– Именно так, мой дорогой. – Лорд Тикстед отодвинул тарелку. – Именно так. У нее всегда была очень ранимая душа, у моей маленькой Женевьевы. В детстве она тяжело болела, вы знаете. В конце концов мы вынуждены были забрать ее из школы и нанять преподавателей.
– Да… – Он сжал пальцы. – А что с ней произошло?
– О, это очень сложно. Различные трудности. – Вдруг слезы потекли по щекам старика. – Мне жаль. – Он прижал ладони к глазам. – Моя жена… Я не знаю, как я буду жить без нее, Роберт. Вы ведь поживете здесь несколько недель, правда? Вы и Женевьева? Мне так одиноко одному!..
17
Тикстед, Саффолк
27 июня 1925 года
«Дорогая Лулу.
Прошло уже больше месяца с тех пор, как я здесь. Почему ты не написала мне? Я подумала, что с твоей почтой могли возникнуть трудности, потому посылаю это письмо прямо в «Койот». Пожалуйста, постарайся ответить, моя дражайшая, пусть даже открыткой. Я сгораю от любопытства, хочу узнать, что происходило за время моего отсутствия. Я желаю знать все. Боюсь, что не смогу вернуться раньше середины июля, поэтому пропущу День взятия Бастилии. Я чувствую себя тенью, скрывающейся в этих местах. Настоящая я по-прежнему в Париже, с тобой. Моя жизнь протекает где-то в другом месте, пока я сижу в этом болоте.
Я начала постепенно разбирать мамины вещи. В конце концов, это надо было сделать. Собираю маленькие сверточки с безделушками и сувенирами для друзей и родственников. Викарий не мог нарадоваться, когда вчера пришел забрать то, что я приготовила. Бедняки и малоимущие жители Тикстеда хоть какое-то время будут хорошо одеты, в этом я уверена! Конечно же я собираюсь кое-что оставить и для себя. В основном драгоценности. У нее было несколько пар прелестных туфель, но ее нога гораздо больше моей. Это печальная и нудная работа, разборки маминых вещей. Это наводит меня на размышления, так в чем же смысл жизни? Что мы оставляем после себя? Если говорить о маме, не так уж много. Одежду, украшения, огромное количество бутылок, припрятанных в глубине сервантов и гардеробов (похоже, она пила гораздо сильнее, чем я предполагала). Ты оставишь после себя прекрасное наследие, Лулу. Все эти картины, скульптуры и фотографии. Не говоря уже о твоих великолепных песнях. Тебя никогда не забудут. А я, кто знает? Я хочу считать себя поэтессой, но это, похоже, весьма сомнительно. Если увидишь Нормана Беттерсона, не напомнишь ли ты ему, что у него остался мой блокнот со стихами. Я хочу знать его мнение. Без него я, похоже, не смогу больше писать.
Здесь очень тихо. Только я, папа и слуги. Папа по-настоящему одинок. Словно кто-то взял и отрубил ему одну руку. Он ужасно похудел и часто плачет. Мне кажется, он действительно любил ее, хотя она едва ли об этом догадывалась. Какие все-таки люди странные создания.
Я не любила свою мать. Как я могла, после того, что произошло? Иногда мне казалось, что я ненавижу ее. И все-таки мне жаль ее. Когда-то она была молода и прекрасна, но все это оказалось бесцельно растрачено впустую. Вероятно, она тосковала по чему-то большему, чем то, что ей выпало в жизни.
Я тоже тоскую. По чему-то за пределами этого дома, даже за пределами скованной и полной ограничений замужней жизни. Я так одинока. На прошлой неделе приезжал Роберт.
Должна заметить, что он был очень мил. И все равно, даже рядом с ним я чувствовала себя очень одинокой.
Я горюю, да, это так. Но не по маме. Ты ведь понимаешь, почему я горюю. Ты единственный человек, которому я доверила свою тайну. Единственный человек, которому я могу доверять. Я так по тебе скучаю, Лулу.
Поскорее напиши.
С любовью
Женевьева ».
18
Модели, величавой поступью расхаживающие по увешанному зеркалами первому этажу салона мадам Элен, занимающемуся пошивом одежды высшего качества, были наряжены в купальные костюмы. Полосатые купальники из джерси, ставшие популярными благодаря Коко Шанель и продемонстрированные в балете «Голубой поезд». Именно их станут носить в этом сезоне на Ривьере. Девушки вальяжной походкой прогуливались по ковру, огибали замысловатый стеклянный фонтан в дальнем конце комнаты и возвращались обратно.
Женевьева два дня назад вернулась в Париж. Это был ее первый выход в свет вместе с Лулу, их прогулка должна была стать идеальным противоядием от унылой обстановки Тикстеда. День высокой моды давал прекрасный шанс покрасоваться в новинках ее обширного гардероба. Платье от Мадлен Вионне представляло собой каскад тончайших шифоновых лепестков. К платью она подобрала эффектные туфельки от Феррагамо на высоких каблуках в точно такой же неяркой цветовой гамме (что-то среднее между кремовым и розовым оттенками). Но Лулу показалось, что Женевьева выглядела чересчур бледной в этом платье и чувствовала себя как-то неуверенно. Она страстно желала вернуться в Париж, но, как ни странно, в ее глазах плыла отчужденность.
Стоял жаркий июльский день, в комнате было полно народу. Лулу нашла применение цветастому китайскому вееру, который принесла с собой, обмахивала и себя и Женевьеву.
– Все, что тебе необходимо, – шептала она подруге, – это устроить праздник. Почему бы не купить один из этих купальников? Мы могли бы поехать на побережье на несколько недель. Поплавать в море, понежиться на пляже.
– Но я ведь только что вернулась, – вздохнула Женевьева. – Я хочу быть именно здесь.
– Правда? – Лулу искоса взглянула на нее.
– Конечно. Я все еще не могу поверить, что пропустила День взятия Бастилии.
Лулу улыбнулась, видимо, что-то вспомнила.
– Ах, милая моя, это было невероятно. Праздники продолжались целых три дня. Я с трудом прекратила петь. «Койот», клуб «Жокей», «Динго», «У Бриктопа»… Заработала кучу денег, но потом все потратила. И знаешь, здесь столько американцев! – Она повысила голос. Люди, сидевшие рядом, оборачивались, взглядами выражали неодобрение. – Париж уже не тот, что раньше. Слишком много развелось экскурсоводов, распускающих слухи о лучших местах в городе. Квартал заполонили презренные туристы. Если так и дальше пойдет, придется перебраться куда-нибудь в другое место.
Женевьева изумилась:
– Ты ведь не уедешь, правда?
– Конечно нет, шери. На самом деле, нет. Что случилось? Что-то не так?
Женщина со вставными зубами и серой чешуйчатой кожей повернулась и зашикала на них. Лулу скорчила рожу.
– Ты получила мои письма? – шепотом спросила Женевьева.
– Да, да.
– Тогда почему ты мне не ответила?
– О, я не слишком обращаю внимание на почту. – Лулу беспечно махнула рукой. – В конвертах никогда не приходят хорошие новости.
– Лулу! Ты что, даже не читала?
– Ах, милая моя. – Она пожала плечами. – Я не слишком люблю читать написанные слова.
Услышав это, Женевьева пришла в ярость.
– Если бы ты удосужилась прочитать письма, узнала бы, как отчаянно я хотела вернуться. Ты поняла бы, как отвратительно сидеть в доме, переполненном ужасными воспоминаниями, пытаться найти нужные слова для огромного количества визитеров, которые бесконечно повторяли, что за чудесная женщина была моя мать. А на самом деле она вовсе ею не была.
– Виви, – Лулу коснулась ее руки, – мне так жаль. Наши судьбы такие разные. Семья… долг… Я никогда не знала, что это такое. Мне трудно понять, что все это значит. Но я все-таки попробую, я обещаю. Давай уйдем отсюда и отправимся туда, где мы могли бы спокойно поговорить?
– Я не могу избавиться от воспоминаний! – Женевьева сплела пальцы в замок. – Когда я вернулась туда, все снова предстало в ярком свете… Есть еще кое-что…
– Что?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Женевьева выдернула руку и бросилась к дубу. Он, смутившись, наблюдал за ней, пока она что-то искала на стволе, а затем, похоже, обнаружив то, что хотела, стояла спокойно, гладя кору дерева.
– Что это, милая?
Она не ответила. Просто продолжала смотреть на ствол дерева и гладить его.
Наконец, он откашлялся и произнес:
– Не лучше ли вернуться к дому? Они, наверное, удивляются, куда мы подевались.
– Пускай удивляются.
Солнечный свет яркими лучами метался среди веток, пронзая листья своими золотистыми копьями. Роберту стало жарко в глухом черном костюме, и он расстегнул воротничок.
– Несправедливо, что это произошло в столь прекрасный день, правда? Небо должно плакать вместе с нами. Конечно, когда мы хоронили папу, выдался ужасно жаркий день. Ну, так…
– Не мог бы ты заткнуться хотя бы на минуту? Сделай одолжение? – Слова вырвались из ее горла, напоминая звук мотора, который никак не хочет заводиться. Он знал, когда она повернулась и бросилась бежать прочь – к машине, что она плакала. Наконец. Она не плакала, когда они рассказали ей обо всем. Она не плакала во время службы и на кладбище.
А ей стоило поплакать. Это было бы естественно и пошло бы на пользу.
Он пристально рассмотрел ствол дуба, прежде чем отправиться следом за ней. На стволе была нацарапана надпись, всего одно слово – ЖОЗЕФИНА. Больше ничего.
Когда он вернулся к машине, жена припудривала лицо, глядя в маленькое зеркальце.
– Мы должны возвращаться, – сказала она. – Родные будут ждать меня.
Остаток дня он внимательно наблюдал за ней. Слушал, как жена разговаривает с тетушками и дядюшками, некоторые из них были на их свадьбе. Наблюдал, как она обменивается любезностями с приходским священником, наклоняется, чтобы расцеловать маленьких кузин, пожимает руки доброжелателям из деревни. Как она вежливо кивает, бесстрашно улыбается. Все делает автоматически.
В какой-то момент он устал от постоянной необходимости поддерживать светскую беседу и вышел прогуляться. В розарии присел на скамейку, чтобы покурить, и был удивлен, когда к нему присоединился стройный мужчина, в котором он узнал доктора Петерса, семейного врача, тот тоже раскуривал сигару.
– Печальное событие. – Доктор Петерс шепелявил и слегка причмокивал во время разговора.
– Да. Вы, должно быть, хорошо знаете семью.
– О да. – Петерс многозначительно кивнул. – Знаете, я помог маленькой Женевьеве появиться на свет. Это были очень трудные роды.
Роберт выпустил клуб дыма.
– Я этого не знал.
– Ну, она не из тех, кто легко проскальзывает, ведь так? Только не наша Женевьева. – Проговорив эти слова, доктор, похоже, понял, что позволил себе вольность, допустив приятельский тон. Его улыбка стала обеспокоенной.
– Полагаю, что нет. – Роберт искоса взглянул на него. Ему не понравилось, что доктор назвал Женевьеву словом «наша».
Петерс откашлялся.
– Женевьеве очень повезло.
Они немного помолчали. Роберт смотрел на море роз, множество великолепных цветков красного, желтого и кремового оттенков.
– Каким образом? – спросил он.
– Простите? – Это был один из тех случаев, когда человек говорит «простите» не потому, что не расслышал вопроса, а потому, что до конца не уверен, как следует отвечать. Роберт много раз сталкивался с подобной ситуацией в бизнесе. Это позволяло выиграть время и обычно означало, что собеседник не будет полностью откровенен.
– Я спросил, каким образом?
– Ну… – Доктор еще раз откашлялся. – Вы, очевидно, очень верный муж, сэр. Женевьеве очень повезло, что она встретила человека, который любит ее так преданно и безоговорочно.
– Безоговорочно? К чему, черт возьми, вы клоните, доктор?
– О боже мой. Абсолютно ни к чему, сэр. Мне жаль, что я… Это были, как я уже говорил, очень трудные роды. Некоторое время казалось, что ни Женевьева, ни ее мать не оправятся. – Он затушил красный уголек тлеющей сигары, а затем аккуратно завернул окурок в носовой платок и положил в нагрудный карман.
Роберт почувствовал, что доктор готов отступить, и, стремясь во что бы то ни стало приоткрыть завесу над тайной, коснулся его руки.
– Нет, простите, доктор. Вы помогли Женевьеве войти в этот мир. Вы знаете девочку всю ее жизнь. Это естественно, вы должны говорить о ней в дружеском, свободном тоне. – Затем добавил: – Вы знаете, она очень уважает вас и высоко ценит ваши заслуги.
– Это правда?
– О да. Это совершенно очевидно. Ведь, в конце концов, вы были с этой семьей и в плохие и в хорошие времена, так?
– Ну, думаю, я…
– Тогда выдалось трудное время, правда? Несколько лет назад, когда Женевьева была ребенком?
Доктор Петерс выглядел смущенным.
– Я должен вернуться в дом.
Но Роберт не собирался сдаваться.
– Вас часто приглашали к ней в то время?
– Я не уверен, что понимаю, о чем вы спрашиваете. – Он отвел глаза в сторону. Роберт хорошо знал, что это значит, – когда человек не может смотреть тебе в глаза…
– Думаю, вы все прекрасно знаете.
– Ну что ж. – Доктор слегка расслабил тугой галстук. – Тогда, надеюсь, вас удовлетворит мой ответ, я не могу это обсуждать. Не обижайтесь. – Он встал со скамейки и уже собрался уходить, но Роберт быстро погасил сигару и ринулся следом за ним.
– Да. – Он изо всех сил пытался найти тему, которая заставит доктора Петерса разговориться. – Неожиданная смерть, правда? Даже не верится?
– Абсолютно. Это ужасный удар для всех нас. Она отличалась крепким здоровьем и ни на что не жаловалась. Конечно, у нее случались мигрени и бессонница, но все это вполне типично для женщины ее возраста со слабыми нервами. Но ничего серьезного. По крайней мере, не было и намека на проблемы с сердцем.
– Как я понял, ее нашли здесь. – Роберт указал на розы. Почти неприличное для столь печального момента буйство жизни и ярких красок.
– Да, это так. Похоже, она срезала несколько бутонов для дома… очень любила свой розарий. Все случилось быстро, она даже не почувствовала боли.
– Не сомневайтесь, доктор, скажите об этом моей Женевьеве. Вы ведь знаете, она очень любила мать. Она такая чувствительная девушка… Доктор почти незаметно ускорил шаг.
– Есть вещи, о которых мне следует знать. Так я смогу стать ей хорошим мужем.
– Господи, посмотрите, который час! Вы должны простить меня, – вздохнул доктор и внезапно бросился бежать.
– Доктор Петерс!
Доктор резво уносился прочь странной кривоногой походкой, сначала в сторону дома, затем, сделав безумный зигзаг, резко изменил направление и ринулся к главным воротам…
Обеденный стол казался слишком длинным для трех человек. Если бы Роберт мог распоряжаться, приказал бы слугам накрыть маленький столик в гостиной и сделал бы обстановку менее официальной и сдержанной. Но они сидели в столовой в окружении семейных портретов, ели с фамильного серебра, в обстановке, которая когда-то произвела на него сильное впечатление, но при повторном появлении в доме показалась мрачной и зловещей.
– Как идет бизнес, Роберт? – Лорд Тикстед вяло ковырял вилкой еду.
– О, вы же знаете. Все прекрасно.
– Роберт невероятно преуспевает, – заявила Женевьева. – Он в четыре раза увеличил доходы компании с тех пор, как унаследовал ее. Разве это не так, дорогой?
– Я не люблю хвастовства.
– Хорошо, но тогда я стану хвастаться вместо тебя. Папа, он практически гений.
Роберт почувствовал, как краснеет. На скулах Женевьевы проступил сильный румянец, и он подумал, сколько вина она сегодня выпила. А лицо лорда Тикстеда наоборот казалось изжелта-бледным, он выглядел изможденным. Лорд выглядел так, словно его разум и душа витали где-то очень далеко. Он исхудал… Его кожа дряблыми складками свисала с подбородка и шеи… Словно они обедали в компании с призраком…
– Как вам Париж? – Лорд Тикстед обращался к Роберту.
– Ну… Конечно, я себя чувствую там как дома, но…
– Нам очень нравится. – В голосе Женевьевы прозвучал вызов. – Там можно жить ярко. Нас окружают люди, способные говорить. Писатели и художники. Люди, которым действительно есть что сказать.
– Но это не значит, что здесь не встречается интересных людей. – Роберт несказанно смутился.
– Там правят другие этические нормы, – продолжала Женевьева. – Не то что в этом болоте скудоумия.
– Женевьева! – Роберт не поверил собственным ушам. – Сэр…
Но старик остался безучастен к выпаду дочери и спокойно продолжал потягивать вино.
– Я рад, что Женевьева в таких надежных руках, Роберт. Ее мать, упокой Господь ее душу, постоянно беспокоилась о девочке. До самой смерти. Но я вижу, за ней неплохо приглядывают.
Женевьева молниеносно вскочила, опрокинув бокал с вином.
– Никто не приглядывает за мной. Мне не надо, чтобы за мной приглядывали. Роберт позволяет мне жить так, как я желаю. А вы, вы очень хорошо знаете, что сделали со мной. Вы и мама. Я никогда не смогу простить вас! Господи, это место прогнило до самого основания!
– Простите, сэр, – пробормотал Роберт, когда за ней захлопнулась дверь. – Думаю, она очень расстроена из-за матери. Она сама не своя.
– Именно так, мой дорогой. – Лорд Тикстед отодвинул тарелку. – Именно так. У нее всегда была очень ранимая душа, у моей маленькой Женевьевы. В детстве она тяжело болела, вы знаете. В конце концов мы вынуждены были забрать ее из школы и нанять преподавателей.
– Да… – Он сжал пальцы. – А что с ней произошло?
– О, это очень сложно. Различные трудности. – Вдруг слезы потекли по щекам старика. – Мне жаль. – Он прижал ладони к глазам. – Моя жена… Я не знаю, как я буду жить без нее, Роберт. Вы ведь поживете здесь несколько недель, правда? Вы и Женевьева? Мне так одиноко одному!..
17
Тикстед, Саффолк
27 июня 1925 года
«Дорогая Лулу.
Прошло уже больше месяца с тех пор, как я здесь. Почему ты не написала мне? Я подумала, что с твоей почтой могли возникнуть трудности, потому посылаю это письмо прямо в «Койот». Пожалуйста, постарайся ответить, моя дражайшая, пусть даже открыткой. Я сгораю от любопытства, хочу узнать, что происходило за время моего отсутствия. Я желаю знать все. Боюсь, что не смогу вернуться раньше середины июля, поэтому пропущу День взятия Бастилии. Я чувствую себя тенью, скрывающейся в этих местах. Настоящая я по-прежнему в Париже, с тобой. Моя жизнь протекает где-то в другом месте, пока я сижу в этом болоте.
Я начала постепенно разбирать мамины вещи. В конце концов, это надо было сделать. Собираю маленькие сверточки с безделушками и сувенирами для друзей и родственников. Викарий не мог нарадоваться, когда вчера пришел забрать то, что я приготовила. Бедняки и малоимущие жители Тикстеда хоть какое-то время будут хорошо одеты, в этом я уверена! Конечно же я собираюсь кое-что оставить и для себя. В основном драгоценности. У нее было несколько пар прелестных туфель, но ее нога гораздо больше моей. Это печальная и нудная работа, разборки маминых вещей. Это наводит меня на размышления, так в чем же смысл жизни? Что мы оставляем после себя? Если говорить о маме, не так уж много. Одежду, украшения, огромное количество бутылок, припрятанных в глубине сервантов и гардеробов (похоже, она пила гораздо сильнее, чем я предполагала). Ты оставишь после себя прекрасное наследие, Лулу. Все эти картины, скульптуры и фотографии. Не говоря уже о твоих великолепных песнях. Тебя никогда не забудут. А я, кто знает? Я хочу считать себя поэтессой, но это, похоже, весьма сомнительно. Если увидишь Нормана Беттерсона, не напомнишь ли ты ему, что у него остался мой блокнот со стихами. Я хочу знать его мнение. Без него я, похоже, не смогу больше писать.
Здесь очень тихо. Только я, папа и слуги. Папа по-настоящему одинок. Словно кто-то взял и отрубил ему одну руку. Он ужасно похудел и часто плачет. Мне кажется, он действительно любил ее, хотя она едва ли об этом догадывалась. Какие все-таки люди странные создания.
Я не любила свою мать. Как я могла, после того, что произошло? Иногда мне казалось, что я ненавижу ее. И все-таки мне жаль ее. Когда-то она была молода и прекрасна, но все это оказалось бесцельно растрачено впустую. Вероятно, она тосковала по чему-то большему, чем то, что ей выпало в жизни.
Я тоже тоскую. По чему-то за пределами этого дома, даже за пределами скованной и полной ограничений замужней жизни. Я так одинока. На прошлой неделе приезжал Роберт.
Должна заметить, что он был очень мил. И все равно, даже рядом с ним я чувствовала себя очень одинокой.
Я горюю, да, это так. Но не по маме. Ты ведь понимаешь, почему я горюю. Ты единственный человек, которому я доверила свою тайну. Единственный человек, которому я могу доверять. Я так по тебе скучаю, Лулу.
Поскорее напиши.
С любовью
Женевьева ».
18
Модели, величавой поступью расхаживающие по увешанному зеркалами первому этажу салона мадам Элен, занимающемуся пошивом одежды высшего качества, были наряжены в купальные костюмы. Полосатые купальники из джерси, ставшие популярными благодаря Коко Шанель и продемонстрированные в балете «Голубой поезд». Именно их станут носить в этом сезоне на Ривьере. Девушки вальяжной походкой прогуливались по ковру, огибали замысловатый стеклянный фонтан в дальнем конце комнаты и возвращались обратно.
Женевьева два дня назад вернулась в Париж. Это был ее первый выход в свет вместе с Лулу, их прогулка должна была стать идеальным противоядием от унылой обстановки Тикстеда. День высокой моды давал прекрасный шанс покрасоваться в новинках ее обширного гардероба. Платье от Мадлен Вионне представляло собой каскад тончайших шифоновых лепестков. К платью она подобрала эффектные туфельки от Феррагамо на высоких каблуках в точно такой же неяркой цветовой гамме (что-то среднее между кремовым и розовым оттенками). Но Лулу показалось, что Женевьева выглядела чересчур бледной в этом платье и чувствовала себя как-то неуверенно. Она страстно желала вернуться в Париж, но, как ни странно, в ее глазах плыла отчужденность.
Стоял жаркий июльский день, в комнате было полно народу. Лулу нашла применение цветастому китайскому вееру, который принесла с собой, обмахивала и себя и Женевьеву.
– Все, что тебе необходимо, – шептала она подруге, – это устроить праздник. Почему бы не купить один из этих купальников? Мы могли бы поехать на побережье на несколько недель. Поплавать в море, понежиться на пляже.
– Но я ведь только что вернулась, – вздохнула Женевьева. – Я хочу быть именно здесь.
– Правда? – Лулу искоса взглянула на нее.
– Конечно. Я все еще не могу поверить, что пропустила День взятия Бастилии.
Лулу улыбнулась, видимо, что-то вспомнила.
– Ах, милая моя, это было невероятно. Праздники продолжались целых три дня. Я с трудом прекратила петь. «Койот», клуб «Жокей», «Динго», «У Бриктопа»… Заработала кучу денег, но потом все потратила. И знаешь, здесь столько американцев! – Она повысила голос. Люди, сидевшие рядом, оборачивались, взглядами выражали неодобрение. – Париж уже не тот, что раньше. Слишком много развелось экскурсоводов, распускающих слухи о лучших местах в городе. Квартал заполонили презренные туристы. Если так и дальше пойдет, придется перебраться куда-нибудь в другое место.
Женевьева изумилась:
– Ты ведь не уедешь, правда?
– Конечно нет, шери. На самом деле, нет. Что случилось? Что-то не так?
Женщина со вставными зубами и серой чешуйчатой кожей повернулась и зашикала на них. Лулу скорчила рожу.
– Ты получила мои письма? – шепотом спросила Женевьева.
– Да, да.
– Тогда почему ты мне не ответила?
– О, я не слишком обращаю внимание на почту. – Лулу беспечно махнула рукой. – В конвертах никогда не приходят хорошие новости.
– Лулу! Ты что, даже не читала?
– Ах, милая моя. – Она пожала плечами. – Я не слишком люблю читать написанные слова.
Услышав это, Женевьева пришла в ярость.
– Если бы ты удосужилась прочитать письма, узнала бы, как отчаянно я хотела вернуться. Ты поняла бы, как отвратительно сидеть в доме, переполненном ужасными воспоминаниями, пытаться найти нужные слова для огромного количества визитеров, которые бесконечно повторяли, что за чудесная женщина была моя мать. А на самом деле она вовсе ею не была.
– Виви, – Лулу коснулась ее руки, – мне так жаль. Наши судьбы такие разные. Семья… долг… Я никогда не знала, что это такое. Мне трудно понять, что все это значит. Но я все-таки попробую, я обещаю. Давай уйдем отсюда и отправимся туда, где мы могли бы спокойно поговорить?
– Я не могу избавиться от воспоминаний! – Женевьева сплела пальцы в замок. – Когда я вернулась туда, все снова предстало в ярком свете… Есть еще кое-что…
– Что?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35