Пацана ее избили сильно. А как суд - все твердят, что Заяц ее не трогал. Все трогали, а Заяц - нет. Даже пытался других отговорить. Но не послушали. Прямо орден надо давать.
- А девушка?
- Подтвердила.
- Так может...
- Не может! - Опер с силой шарахнул кулаком по перилам. - Он все устроил. Хитрая падаль! И девчонку запугал. А дядька его отмазывал.
- Крупная шишка?
- Не очень. Но из капитанов в старлеи перевел.
- За что?
- За зубы Заячьи. Я тогда прямо на суде сказал, что он у меня сядет. И подловил через полгода.
- На чем?
- Неинтересно. Интересно то, что эта сволочь по полсроку вышла. Так что я обязан контролировать условно-досрочников. По должности.
- Все равно, Володь, так далеко зайти можно. Ты за справедливость, а кто-то может ее по-другому понимать. Все равно закон нужен.
- Скучный ты, Ефим, - вздохнул опер. - Ладно, пойдем с Зайцем пообщаемся.
Они вошли в прикрытую, незапертую дверь, застав на кухне трогательную картину. Заяц сидел на табуретке, прижав к губе мокрое полотенце (Ефим отметил, что губа даже не разбита: удар Кунгуренко рассчитал точно). А девушка обняла его, прижавшись губами к нерасчесанным зайцевым волосам.
- Заяц, поговорим? - предложил опер.
- А у меня есть выбор? - огрызнулся тот.
- Конечно. Ты же свободный гражданин. Можешь написать на меня жалобу. Или рассказать товарищу журналисту историю своей паскудной жизни.
- Зачем вы так, Владимир Степанович? - заступилась за любимого девушка.
- Молчи, Ксюшка, - неожиданно беззлобно оборвал ее Кунгуренко. - Пусть твой ублюдок сам вещает.
- А что говорить? Сижу дома, никого не трогаю. Вы через день заглядываете.
- Правильно, сука. Не могу чаще. Дел много. А то б каждый день заходил. Так мне твоя рожа интересна. Расскажи журналисту, откуда деньги на жизнь черпаешь?
- Я ничего незаконного не делаю.
- Опять верно. Он, Ефим, свою Ксюшку под любого подкладывает, у кого 25 рублей есть. Так, Заяц?
Заяц молчал.
- Я сама! - вступилась девчонка. - Он меня никогда не заставляет!
- Не дергайся, Ксюш, - остановил ее опер. - За сутенерство этого урода не притянуть. Но я его все равно посажу. Нужно только выждать, пока он свою подлую натуру проявит. Слушай. - Он с неожиданным интересом развернулся к Ксюше. - А ты-то что в нем нашла? Ведь падаль! Всегда был падаль и будет падаль! Ни деловой, ни мужик, ни мент. Никто. Что ты в нем видишь, Ксюшка? Ты же не дура! И красивая такая.
- Я его люблю, - тихо ответила девушка.
Опер вздохнул и встал.
- Ладно, девочка. Ты его, конечно, еще разлюбишь. Но как бы поздно не было. И не ходи больше к "Березке". Увижу - привлеку.
Ефим бродил с Кунгуренко по подвалам, ресторанам и блатхатам еще недели две. Береславский увидел много интересного, но ничего - сверхъестественного. Кое о чем догадывался, кое-что видел раньше. Когда опер попытался попугать его предстоящим визитом к "крутым", он рассказал ему об одном из первых своих детских воспоминаний. Никому не рассказывал, а тут вот захотелось.
Главным визуальным центром у них была здоровенная "заточка": напильник, обработанный до почти полного исчезновения насечки, и острый, как бритва. А длинный, как обычный напильник.
Вот такая заточка торчала из спины Олежки, его старшего товарища, если так можно сказать про друзей четырех и двадцати лет. Но они и в самом деле дружили.
Олежка катал пацана на раме "взрослого" велосипеда и сделал ему автомат из доски. А Ефим хвастался своим другом в дитячьей компании, и все ему по-черному завидовали.
Олежка был веселый и смешливый.
Теперь он лежал на траве, лицом вниз, а из спины у него торчала "заточка".
Когда во дворе крикнули "Убили!", все ломанулись к месту события. Ефим, понятно, среди первых. На пути был узкий прогон между двумя заборами. Вот здесь Ефим впервые понял, что взрослые умеют не только улыбаться детям. Но еще и придавливать их с такой силой, что маленький Береславский аж взвыл от боли. Его прижали к серым некрашенным штакетинам, и он буквально всем нутром ощутил свою ничтожность. Он ясно понимал, что если толпа еще раз качнется в его сторону, то курячьи косточки треснут, и его не станет. Это было так страшно, что он совершенно дико заорал. Давление сразу ослабло: детей в России убивают только по недомыслию, ненарочно. Еще через пару секунд, пробивая дорогу, как ледокол "Ленин" во льдах (только не атомной энергией, а отборным матом и кулаками: научилась за семь лет отсидки), к нему пролезла няня - баба Дуня. С ней предпочитали не связываться даже те, кто и в "зоне" мало кого боялся.
- Б...и ср...е, чуть детку не задавили! - вскричала она, прижимая к могучей груди перепуганного Ефима. Он облегченно уткнулся в родное тепло, куда частенько выплакивал свои мелкие обиды (надо признаться, мальчиком он был рефлексивным). Баба Дуня, ощутив рядом ребенка, мгновенно сменила лексику:
- Что, зайчик, напугали тебя? Зайчик мой черненький.
Но унять теперь уже своего любопытства не смогла и подалась к месту происшествия. Вот там и увидел Ефим Олежку. Хоть и ребенком был, но сразу понял: это насовсем. Слишком странной виделась торчащая из спины железина. Взрослый Ефим подумал бы "несовместимо с жизнью". Маленький таких слов не знал. Но от этого вовсе не было легче.
Рядом суетился Ефимин папа, командуя своим рабочим (Олежка тоже работал в его цехе, или, как все говорили - цеху), как ловчее положить Олежку в папину машину - "Москвич-407" (в городе их было три). Но Ефим уже все понял. Олега больше не будет никогда.
Баба Дуня весь вечер успокаивала мальца и, исчерпав запас песен и приговорок, полезла за бутылочкой красного.
- Господь простит, а Ольга не узнает, - пробормотала она. Ольга, Ефимина мама, как, впрочем, и папа, в это время пребывала на заводе. Береславский-старший командовал цехом, а она работала врачом в заводской санчасти: нормальная итээровская семья с неудачным распределением.
Нянька налила себе стакан, а пацану - полрюмочки, долив до краев чаем.
- Прости меня, грешную, - сказала она и выпила содержимое. Ефим тоже не заставил себя упрашивать. Ночь проспал хорошо, и наутро жизнь уже не казалась ему столь отвратительной.
Вспоминая этот случай, Береславский понимал, почему он ни разу в жизни так и не смог извлечь из своего сердца гневных филиппик по поводу отечественного пьянства. Жуткая жизнь и сладостный сон - притягательная сила алкоголя была прочувствована Ефимом с раннего детства.
Кунгуренко внимательно выслушал Ефима. Ничего не сказал, не выдал в ответ никаких своих страшных душевных тайн. Но понимать друг друга они стали лучше.
Он даже привел Ефима в секцию карате, что было доступно не всем. Береславский, откровенно говоря, так ничему и не научился. Лениво было бегать, прыгать. Но поучительный случай видел, причем опять при помощи неугомонного опера.
Сенсэй у них был тоненький, худенький. Как говорил Кунгуренко - струей перешибу! На спарринги аккуратно надевал щитки. Нелишняя предосторожность: тот же опер никак не мог поверить, что перед ним не враг, а спарринг-партнер. И махал своими кувалдами по-настоящему.
В тот день сенсэй щитки забыл. А Володя был не в духе и сражался особенно рьяно.
Если считать очки, то Кунгуренко не набрал ни одного. Все его удары купировались блоками сенсэя. Но уж больно мощны были удары! Один из них причинил сэнсэю нешуточную боль, и обычно терпеливый наставник на этот раз сорвался.
Щелчок кимоно хлопнул, как выстрел из "мелкашки". Кимоно щелкает - удар хороший. Маленький кулачок легонько коснулся могучей Володиной груди и... у колосса оказались глиняные ноги! Кунгуренко покачался и рухнул.
Сенсэй подошел, пощупал пульс, заглянул под веко, и, объявив, что ничего страшного не случилось, попросил оттащить тело на скамейку. Группа восхищенно молчала. Состояла она наполовину из ментов, на треть - из комсомольцев-активистов (для приема необходима была рекомендация из горкома ВЛКСМ) и на остаток - из людей, по жизни увлеченных рукопашным боем. Там, в частности, занимался Флер и многие его будущие бойцы. Удар никто не видел, тем он был и прекрасен.
Занятие продолжилось, а Ефим присел на скамейку рядом с оживающим опером. Это было, с одной стороны, гуманно, с другой - оправдывало высокими соображениями его нечеловеческую лень.
- Что это было? - спросил Кунгуренко.
- Тебя отымели, - по-доброму объяснил Береславский.
- Умеешь, сволочь, утешить, - усмехнулся опер. До конца занятий он так и не вышел в зал.
А воображение Ефима навечно запечатлело этот римейк истории про Давида и Голиафа. В мечтах Береславский не раз ловко расправлялся с врагами примерно таким же образом. Но в жизни просачковал большую часть даже тех занятий, на которых присутствовал.
Кстати, из репортажа, написанного тогда после двух недель работы, в печать не пошло ничего. Куцую заметку об активном опере Ефим даже подписывать не стал. Да он и не надеялся. О чем писать? О менте, ногой открывающем двери частной квартиры? О сволочи, ушедшей от суда с помощью дяди? О том, как они бесплатно обедали в ресторане "Березка"? Ефим очень переживал, но деньги у него отказались брать просто категорически! Или о том, что печень Кунгуренко прострелили потому, что после работы положено сдавать оружие? Причем, только ментам. Блатные после работы "ствол" в оружейную не сдают. Это, конечно, не остановило отчаянного опера, но сколько можно с саблями на танки?
С Кунгуренко же Ефим общался довольно долго. И до, и после ранения. Пока не потерял интерес к тематике. Но и потом встречались, перезванивались.
Кстати, опер оказался на восемь лет старше Ефима, что сильно удивило Береславского. Значит, сейчас ему, - Ефим наморщил лоб, подсчитывая, - либо под пятьдесят, либо даже чуть за.
"Ауди" мягко подъехала к недавно построенному зданию ОВД.
- Смотри, какая ментовка шикарная! - восторгался Василий Федорович.
- А в КГБ хуже, что ли?
- В ФСБ, - поправил Ивлиев.
- Один хрен, - сделал вывод Ефим.
Старик махнул на бестолкового рукой, и они прошли к начальнику.
Располневший, но все еще крепкий Кунгуренко встретил Ефима с распростертыми объятиями.
- Сколько лет, сколько зим! Все пописываешь?
- Пописывают при простатите, - поправил Ефим. - А я пишу.
Ивлиев за спиной возмущенно крякнул: он-то знал, как мучительно полночи простоять над унитазом, так и не сумев опорожнить мочевой пузырь. И никак не мог привыкнуть к манере Ефима смеяться над всем, даже самым несмешным.
С другой стороны, именно неуважительный Ефим отвел его к "импортным" врачам, которые за полтора месяца почти вернули утраченное в этом плане. Даже желания молодые появились.
- Я б хотел поговорить со злодеем, - приступил к делу Береславский. - Тебе Иванов должен был позвонить.
Кунгуренко вопросительно посмотрел на Ивлиева.
- Мой заместитель по безопасности, Василий Федорович, - отрекомендовал Ефим. Ивлиев протянул Кунгуренко удостоверение. Если даже начальнику ОВД и не понравилось присутствие "соседа", хоть и бывшего, он этого ничем не выказал.
- Подождет ваш злодей. Сначала отметим встречу, - и широким жестом пригласил к столу.
"Действительно, куда торопиться?" - подумал Ефим. Если работа мешает выпивке, надо, как известно, бросать работу. Тем более на столе стояли: бутылка коньяка "Дербент", бутылка водки "Гжелка", половина роскошной дыни, порезанные сыр и колбаса. Ивлиев потер руки. Он любил нечаянные радости жизни, хотя никогда выпивохой не слыл.
Они уселись. Кунгуренко приказал дежурному по мелким проблемам не беспокоить.
- Ну, за успехи? - с вопросительной интонацией провозгласил бывший опер.
- Точно. И за здоровье. - Ефим поднял рюмку. Вообще-то он за рулем не пил. Но рюмка - не много, а до дома 10 минут. Опять же, если права отберут, Ивлиев принесет обратно. У нас же не Америка. Все по уму.
После первой погрузились в воспоминания. Даже Ивлиев рассказал, как в Анголе впервые оказался в небоеспособном состоянии: и враги, и друзья, на европейский взгляд Василия Федоровича, были абсолютно на одно лицо.
Потом старик отошел в туалет, и Ефим задал полковнику почему-то занимавший его вопрос:
- А помнишь, мы с тобой Зайца навещали? Там еще Ксюша была.
- Помню, - неохотно ответил Кунгуренко. Но в Ефиме уже проснулся журналистский зуд.
- Что с ними стало?
- Ксюша умерла.
- Как? - Тут только Ефим сообразил, что эта девушка, может быть, вызывала у опера не просто симпатию.
- Так. Сдал ее этот подонок компании кавказцев. Они "дурь"* возили в Москву.
Ефим вспомнил, что в те годы, когда столицу не сотрясали выстрелы, а наличие в деле автомата было сенсацией, самыми опасными при задержании считались наркодельцы.
- Их поймали?
- Да. МУР. Я отношение не имел.
- А Заяц?
- Исчез. - Глаза бывшего опера злобно сверкнули.
- Куда?
- Просто исчез.
- Искали?
- Ефим, ты все такой же. Пристал, как клещ к жопе.
- Как банный лист.
- Что?
- Если - к жопе, то как банный лист. А если как клещ, то часть тела без разницы. Это я тебе как литератор говорю.
Ефим не стал больше расспрашивать полковника. Полковник Кунгуренко не знает, куда делся Заяц. Но Береславский готов поставить свою "Ауди" против "Запорожца", что старший лейтенант Кунгуренко - знает.
Тем временем вернулся Ивлиев.
- В наше время менты так не жили. Даже рукосушки в сортире. Спонсоры, что ли, поставили?
- В наше время много чего не было, - не отвечая, согласился Кунгуренко. Чтоб такой раздолбай, как Ефим, имел заместителя по безопасности! И кого: подполковника ГБ!
- Что вам далась эта ГБ? Что она вас так дергает? - Ивлиев после водочки подобрел и смотрел на собеседников, как на расшалившихся пацанов. Единственная неразложившаяся сила.
- К борьбе с мировой закулисой и космополитизмом всегда готовы! подхватил Ефим.
- Я знаю, что сделаю, - сказал Василий Федорович. - Ты ж, паразит, срочную не служил? Мы тебя на сборы оформим. А там ты сам выберешь: в минометную роту или журналистом в газету "На страже". Чтоб язык не пропадал.
Ефиму пришлось признать поражение. Он бы выбрал газету. Миномет больно тяжелый. Он часто хвастался тем, что в его материалах за двадцать лет ни разу не было прямого вранья. Но разве умолчание лучше? Или раздувание мелкой радости на фоне утаивания крупных гадостей? Не стоит кидаться камнями в стеклянном доме...
- Пошли к злодею, - закончил вечер воспоминаний Ефим.
Но все вышло иначе. На столе Кунгуренко требовательно зазвонил телефон.
- Да! - резко сказал он в трубку. - Что? Мертвый? Где нашли? Скоро буду. И, обращаясь к гостям: - Убили Митрошкина Семена.
- Кто это?
- Мой опер. - Выражение лица Кунгуренко очень напомнило Ефиму, как тот смотрел на исчезнувшего впоследствии Зайца. - Это он поймал вашего киллера.
- Как убили?
- Пулей. Через дверной глазок. Ах, Семен! - Полковник в ярости стукнул кулаком по столу. Аж бутылки звякнули. - Азартные все больно! Пошли к ублюдку. Я уверен, Семена он вывел на убийцу.
В комнате следователей они подождали Петруччо, которого привели из помещения для задержанных. Он сел на стул, напротив - трое вошедших и конвоир. Кунгуренко отпустил сержанта.
- Куда ты послал опера? - спокойно спросил полковник.
- Какого опера? - не понял или сделал вид, что не понял, Петруччо.
- Митрошкина. Который тебя задержал.
- Я его никуда не посылал.
- Ты его на пулю послал, сука. И если сейчас до дна все не вывалишь, пеняй на себя.
Человек, способствовавший гибели милиционера, не должен ожидать ничего хорошего от их общества. И Кунгуренко давил так, как делал всегда в похожих случаях. Не может быть, чтобы убийца мента (или его пособник), попав в руки к друзьям убитого, не дрогнул.
А вот с Петруччо этого как раз и не происходило. Поняв, что сломавший его опер мертв, он буквально воспрянул духом. Мало того что исчез недомерок, внушавший ему такой страх. Ставился под сомнение сам факт страха и процесса "ломания". Ведь еще три часа назад Сеня казался ему его личным злым роком, непобедимым и неумолимым. А сейчас его тело лежит в каком-нибудь больничном морге с биркой на большом пальце. Ну, какой же он после этого злой рок? Просто на Петруччо нашло затмение, вот и все.
Кроме того, Митрошкин - фактически единственный свидетель, который реально мог дать показания на Петруччо. Нет свидетеля - нет дела.
Петруччо даже заулыбался. Сейчас его, конечно, начнут бить. Или делать "слоника". Или "вытяжку". Но, господи, сколько раз в его жизни ему делали "слоника"? Ни разу не умер. Попрессуют и отпустят. Не он же убил маленькую сволочь, хотя очень бы того хотел.
Кунгуренко тоже почувствовал перемену в настроении задержанного. Не понимал ее сути, но видел, что добиться чего-либо от Петрова Петра Николаевича будет сложно. И все же он, безусловно, применил бы все силы, поскольку других выходов не видел.
А вот Ефим видел. Не будучи большим сыщиком, но имея профессиональную наблюдательность и два года занятий психологией в МГУ, он отметил реакцию Петруччо на косвенно сообщенное известие о смерти Митрошкина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38