Вторая комната, поменьше, напоминала рабочий кабинет. Я зажег бра, прошел к столу, провел ладонью по стопкам бумаг, полистал настольный календарь, крутанул пальцами странную игрушку-карусель, где малахитовый зеленый удав догонял мраморного кролика, пробежал глазами по книжным корешкам с заголовками «Судебная экспертиза», «Справочник по криминалистике», «Уголовный кодекс РФ»…
В третьей комнате не было вообще никакой мебели, кроме развесистого фикуса в большом кашпо, похожем на оплавленный огарок свечи.
Кухню, ванную и туалет я не стал осматривать и вернулся к спящему. Зажег настольную лампу, сел на край кровати, словно рядом с больным другом. От Тарасова несло как из ресторана перед закрытием. Свет от лампы падал ему на глаза и, наверное, причинял страдания. Он морщил и без того морщинистое, одутловатое лицо, шевелил губами, крутил головой, елозя щетинистой щекой по простыни. На вид ему было лет пятьдесят. Волосы густые, с сединой. Крупным чертам лица, казалось, было тесно на голове, и для лба не осталось места, потому светлые, жиденькие брови едва ли не сливались с седым чубом. Тарасов дернул ногой, и с туфли сорвались капли воды. Его обувь была мокрой, похоже, он недавно пришел с улицы.
— Викуль! — негромко простонал Тарасов, не отрывая глаз. Набрался сил и капризно повторил: — Викуля!
Я ничем не мог облегчить состояние Тарасова, кроме как приложить к его горячей щеке холодный ствол «Макарова». Он открыл дурные, красные, со слизью в уголках глаза и посмотрел на меня.
Добрый вечер, — сказал я и оттянул курок.
Что?! — дернул головой Тарасов. — Ты кто?! Что такое?..
Врагу бы я не пожелал такого состояния. «Хозяина» мутило. Ему трудно было собраться мыслями. Наверное, я плыл перед его глазами, потому что зрачки метались из стороны в сторону. Он привстал, упирась дрожащими руками в спинку кровати, тряхнул головой и поморщился.
— Мне плохо, — выдавил он из себя. — Кто ты такой?.. Где Вика?..
Я пожал плечами.
Не знаю.
Уйди… —простонал Тарасов. — Мне очень плохо. Что ты тут делаешь?
Ты меня искал, — ответил я, испытывая нестерпимое отвращение и дурея только от одного запаха. Встал с кровати и сел в кресло напротив.
Я никого не искал! — с болью в голосе произнес Тарасов. — Пошел вон!..
Я Кирилл Вацура.
А?! — вскинул голову Тарасов и уставился на меня испуганными глазами. — Ты… Откуда ты здесь взялся?
Влез через балкон.
Тарасов слишком страдал от отравления алкоголем, чтобы до конца прочувствовать ситуацию. Он опустил ноги на пол, обхватил голову руками и простонал.
— Как мне плохо, — прошептал он. Вдруг вскочил и, пошатываясь, задевая стулья, кинулся на балкон. Я видел, как он вывалился на веранду и, раскидывая в разные стороны одеревеневшие простыни, просунул голову в форточку. Его рвало страшно и гадко. Звук, напоминающий рев голодной пумы, разлетался над Востряковским проездом. Тарасов кряхтел, плевался, и его длинные ноги подгибались всякий раз, когда начинался новый спазм. По потолку вдруг застучали, и я услышал доносящийся сверху, из соседней квартиры, приглушенный женский крик.
Мысленно посочувствовав жильцам дома и отравленному Тарасову, я встал с кресла и подошел к маленькому столику с зеркалом, нашел флакончик с духами и, свинтив крышку, увлажнил у себя подносом. Крепкий запах жасмина заглушил вонь перегара и рвоты.
Я поставил флакончик на прежнее место, перебрал коробочки с кремами и пудрами, взял тяжелую шкатулку из полированного камня и поднял крышку. Словно виноградную гроздь, вытащил спутавшийся тяжелый комок бижутерии, цепочек, бус. Встряхнул его и сразу увидел знакомый предмет: золотой медальон с изображением головы в римском шлеме легионера на толстой крученой цепочке. Эта штука принадлежала Анне и входила в ее долю сокровищ.
Я намотал цепочку на руку. Тарасов, тяжело дыша, словно только что закончил трудную работу, появился в дверях лоджии.
— Не надо было мне пить этот мартини, — произнес он, вытирая рот простыней. — Как чувствовал, что подделка…
Он замолчал. Прижимая руку к животу, покачивался, медленно крутил головой, глядя то себе под ноги, то на меня.
Это правда? — спросил он.
Что ты имеешь ввиду?
Ты Вацура?
Я кивнул. Тарасов со стоном вздохнул и пробормотал:
— Лучше бы ты пришел в другой раз.
Извини, — с пониманием развел я руками. — Я не знал, что именно сегодня ты так нажрешься.
Чая, — прошептал Тарасов. — Надо выпить много чая… Я тебя попрошу… Мне самому не под силу… Завари чай. Там, на кухне, в верхнем шкафу, и заварка, и чайник. Только покрепче. Чтоб как деготь…
Что за манера у человека — разговаривать так, словно перед ним безнадежный кретин. Неужели он надеется, что я оставлю его одного на несколько минут?
Я начал вскипать. То слабое чувство жалости, которое я испытывал к Тарасову только что, развеялось без следа. Я подошел к нему и подсунул к носу кулак с намотанной на него цепочкой.
— Откуда это у тебя?
Тарасов скривился и замотал головой.
— Ох, уйди! Я ничего не соображаю… Мне нужен чай!
Левой рукой, сжимающей кулон, бить было неудобно, но я не стерпел и двинул в напряженный живот.
Тарасов замолчал и в немой агонии опустился на колени. Потом сложился вдвое, коснувшись головой ковра. Новый приступ рвоты судорогой скрутил его тело.
— М-м-м! — мычал он, качая головой, как бычок над корытом. Я терпеливо ждал, когда боль отпустит его, но Тарасов слишком долго молился над гадким пятном на ковре, отплевывался, с шумом втягивая носом воздух. Он тянул время, трезвея и становясь все более опасным для меня.
Я схватил его за волосы, приподнял голову и приставил к узкому лбу «Макаров».
— Так вот, свинья, — сказал я, с отвращением глядя на липкое лицо. — Этот кулон, выплавленный в пятнадцатом веке из золота с символикой Генуэзской колонии, принадлежал моей подруге Анне, чью квартиру ты опечатал семнадцатого ноября. Я не знаю, в чем она виновата и что ты с ней сделал, но знаю, что этот кулон не должен лежать здесь, среди этого дешевого говна!
Тарасов прикрыл глаза. Его грудь все еще тяжело вздымалась и опускалась, как меха рудоплавильной печи.
— Ну да, конечно, — произнес он. — Ты с пистолетом, а я унижен и… стою перед тобой на коленях. Ты думаешь, что теперь можешь все. Зря. Твоя песня спета…
Я вскинул руку с пистолетом, с щелчком отвел затворную раму и вдавил ствол «Макарова» в обвислую щеку Тарасова так, что его лицо деформировалось.
— Неужели мое положение хуже, чем твое? — спросил я.
Тарасов подумал и ответил:
— Не намного. Могу доказать.
Я оттолкнул его от себя. Тарасов поднялся на ноги, отряхивая с брюк налипшую грязь, сел на кровать, стащил с себя пиджак, ослабил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.
— Ты, конечно, отчаянный человек, — сказал он, глядя на свои обрызганные ботинки. — Удивил меня. Признаюсь, удивил. Я не думал, что ты настолько…
Он не договорил, потянулся к прикроватной тумбочке, где стояла ополовиненная пластиковая бутылка «боржоми», сделал маленький глоток и замер, мысленно провожая воду в измученный желудок. Потом мельком глянул на часы и, приободрившись, тверже сказал:
— Я на твоем месте не стал бы так рисковать… Впрочем, это твое личное дело.
— Я могу тебя сейчас пристрелить, — сказал я. Тарасов снова отпил из бутылки и содрогнулся от икоты.
— Вряд ли. Вряд ли ты сделаешь это. Во-первых, разбудишь весь дом. У меня, на удивление, ушастые соседи. А во-вторых, тебе вряд ли удасться далеко уйти, если даже ты выстрелишь через подушку. Тебя обложили мои люди. Они давно идут по твоему следу.
— Смотри, — сказал я сквозь зубы, сам не зная, блефую или нет, и медленно поднял руку с пистолетом, направив ствол прямо в переносицу Тарасову.
Тот с завидным самообладанием смотрел на мой палец, давящий на спусковой крючок и, наконец, сказал:
— Ладно. Остановись. Чего ты хочешь?
Я не сразу опустил руку. Пистолет выжимал из болезненного лица Тарасова крупные капли пота. На моих глазах он покрывался мутной росой, как покрывается каплями жира тушка поросенка под паяльной лампой.
— Где Анна?
Тарасов пожал плечами и снова взглянул на часы. Он кого-то ждал.
— В одной из женских колоний Мордовии.
Я судорожно сглотнул. Мне нестерпимо захотелось пить, но я брезговал поднести ко рту бутылку, горлышко которой облизывал Тарасов.
— Точнее!
Не знаю, я не интересовался.
За что ты ее посадил?
Да не я, не я! — махнул рукой Тарасов. — Суд вынес ей приговор: три года в колонии общего режима за незаконное хранение огнестрельного оружия.
— Но у нее никогда не было оружия! — наивно воскликнул я.
Тарасов пожал плечами.
Милиция задержала с поличным. Есть свидетели. Все законно.
Понятно, — ответил я. — Это ты нарочно подстроил. Тебе нужно было ее золото. Тебе нужны были вот такие штучки! — Я поднес к глазам Тарасова кулон.
Не понимаю, о чем ты говоришь, — ответил тот. — Кулон жена купила в антикварном магазине.
А если эту версию проверит следствие? И выяснится, что нигде она его не покупала?
— Боюсь, что у тебя слишком мало времени на то, чтобы всем этим заниматься. Возьми телефон, вызови милицию!.. Не хочешь? Правильно! Не я к тебе, а ты ко мне ворвался в квартиру и угрожаешь оружием, на которое не имеешь права. Эта же милиция тебя и заберет. А оттуда, поверь мне, ты уже никогда не выйдешь.
Он снова начал захватывать инициативу. Я проваливался столь стремительно, что невольно кинул взгляд на лоджию, словно хотел убедиться, что путь к отступлению еще свободен. Тарасов перехватил мой взгляд, и по его губам пробежала усмешка. Это сорвало во мне все тормоза.
Я кинулся на него, с лета вцепился левой рукой в горло, повалил обессиленное алкоголем тело на кровать, накрыл голову подушкой, затем схватил его дергающуюся руку, вложил в нее «Макаров», без особых усилий согнул ее и подвел ствол оружия к его виску.
— Сейчас ты покончишь жизнь самоубийством, — прошептал я в самое ухо Тарасова. — Все логично. Алкогольная депрессия, острый невроз. Соседи видели, как ты блевал из форточки, а вскрытие покажет высокий процент алкоголя в крови.
Я прижал указательный палец Тарасова к спусковому крючку пистолета. Ноги в туфлях взлетели выше моей головы. Из-под подушки раздалось сдавленное мычание. Тарасов пытался скинуть меня с себя и укусить через подушку за палец, но сопротивление его было таким слабым, что я даже не напрягался, чтобы удержать его под собой с пистолетом у виска.
Он быстро слабел и, опасаясь, как бы не придушить Тарасова раньше времени, я отпустил его горло и вырвал из потной ладони «макаров». Человечество не придумало еще более действенных способов убеждения. Тарасов быстро вскочил на ноги, держась за горло, затем снова сел и хриплым голосом прошептал:
— Черт с тобой. Давай договоримся. Я тебе расскажу все, и ты уходишь. Но там… —он кивнул на окно. — Я не могу гарантировать, что там ты еще долго проживешь.
Я кивнул, соглашаясь на сделку.
— Анну, как и тебя, продал твой друг, — быстро и жестко заговорил Тарасов. — Влад Уваров. Надеюсь, ты такого знаешь?.. Когда мы задержали его в связи с нарушением правил регистрации в Москве — сам понимаешь, это был всего лишь повод — на первом же допросе он предложил мне свои услуги. По его словам, третья часть антикварного золота находилась у Анны, а две трети — в личном сейфе, арендованном в «Элекс-банке» на твое имя. До тебя добраться тогда мы еще не могли, а вот Анну взяли.
Он сделал паузу, отхлебнул «боржоми», на несколько секунд задержав воду во рту.
Баба твоя — доверчивая и неосторожная, и подставить ее ничего не стоило. В ее квартире мы в самом деле нашли много золотых монеток и прочей дребедени. Она хранила все это в холщовом мешке за картофельным ящиком… А Влад тем временем отрабатывал право быть на свободе. Он назвал нам дату твоего приезда в Москву. В этот же день мои парни стали ждать тебя у «Элекс-банка». Ты на большой скорости и ровным курсом шел в наши сети.
Странно работали твои парни, — сказал я. — Вместо того чтобы подойти ко мне сразу же, как я выйду из банка, представить удостоверения сотрудников милиции, найти понятых, вскрыть при свидетелях кейс…
Тарасов впервые с момента нашей встречи усмехнулся.
А тебе это надо? Задержание, протокол, вопросы, на которые тебе было бы очень трудно ответить. Да и репутацию хорошего банка не хотелось портить.
Понятно, — ответил я. — Твои парни такие же милиционеры, как и я. Короче, ты хотел присвоить золото себе.
Ну, это очень грубо сказано, — вяло возразил Тарасов.
Подавились твои парни моим золотом, — сказал я, нервно постукивая рукояткой пистолета по ладони.
Да, — кивнул Тарасов. — Ты погорячился. Зря подсунул им бомбу. Можно было бы обойтись без крови.
Без крови? — удивился я. — А кровь сторожа автостоянки не в счет?
Это другая история, — отмахнулся Тарасов.
Это та же история. Твой поганый Цончик убил ни в чем не повинного старика, чтобы не выпустить меня со стоянки. Этому дебилу достаточно было просто навесить на ворота свой замок, и я не смог бы выехать.
— Да, — согласился Тарасов. — Парень этот очень жесток. И открою тебе маленькую тайну: на твою беду он остался жив. Поверь мне, что он не остановится ни перед чем, чтобы расчленить тебя.
С каким бы наслаждением я раскрылся бы перед Тарасовым, объяснил ему, где сейчас плавает его Цончик. Я прикусил себя за язык.
— Кстати, о стороже! — неприятно-бодрым голосом сказал Тарасов. — Рядом с трупом нашли твои документы — паспорт, автомобильные права. А на куске арматуры, которым был убит старик, обнаружены отпечатки пальцев. Я смотрел дактилоскопию — эти отпечатки не Цончика. Следователь, который ведет дело, убежден, что отпечатки принадлежат хозяину документов и водителю «опель-сенатора». Тебя ищут и милиция, и, как ты выразился, дебил Цончик.
Я чувствовал, что брошенная на стоянке машина и утерянные документы доставят мне море неприятностей, но чтобы в таком количестве — даже не предполагал. Тарасов заметил изменения на моем лице.
Я, должно быть, тебя расстроил? — с притворным сочувствием спросил он. — Что поделаешь, дорогой ты мой Кирилл Вацура. За все в жизни надо платить. А если платить нечем или не хочется, тогда приходится жестоко расплачиваться… Впрочем, все это игра слов.
Неужели ты допустишь, чтобы меня взяла милиция? — спросил я.
Я уже раз пытался обойтись без нее. Но ты дал психа, подсунул моим парням сто грамм тротила. Придется надевать на тебя ярмо отечественного законодательства.
Тарасов лукавил. Он даже не пытался это скрывать.
Не принимай меня за идиота, — посоветовал я. — Если я попаду в руки милиции, золота тебе не видать, как своих ушей. И ты сделаешь все возможное, чтобы я как можно дольше оставался на свободе.
Ну, хорошо! — после паузы сказал Тарасов. — Кажется, наше общение становится приятным разговором двух деловых людей. Ты понимаешь, что мне надо?
Ты хочешь золота.
Правильно, — кивнул Тарасов. — И не надо разговаривать со мной морализаторским тоном. Разве это золото ты заработал честным трудом? Ты его украл у суверенного государства. Положено тебе двадцать пять процентов? Будь добр, остальное на стол. Поделись.
С тобой?
И со мной тоже. А не захочешь делиться —отберем силой. Начнем колоть наркотиками, пытать, ставить коленями на горох, подкармливать тобой голодных крыс, сверлить дрелью зубы — тебе это все надо?
А почему я должен с тобой делиться? — задал я какой-то школьный вопрос.
Тарасов усмехнулся.
— Потому что я сильнее тебя, я — власть. А власть всегда требует делиться. Так было и так будет. Это ее прерогатива — брать.
Я встал, затолкал пистолет за пояс.
— Возможно, ты прав, — ответил я. — Но до меня всегда плохо доходит такой тон. И еще я очень не люблю, когда какое-нибудь дерьмо, едва подняв лицо из лужи с блевотиной, начинает диктовать мне свою волю. Скорее всего, у тебя ничего не получится.
Я повернулся и пошел в коридор, чтобы выйти из квартиры по-человечески, через дверь.
— Стой! — властно сказал Тарасов. — Вернись!
Я повернул голову, удивленно глядя на Тарасова, словно спрашивал: разве мы не расставили все точки над i?
— Хорошо, — разминая кулаки и не поднимая глаз, произнес он. — Поговорим по-другому… — Он поднял голову и, пристально глядя мне в глаза, выждал паузу. — Разве я тебе не нужен? Разве услуга, которую я могу тебе оказать, не стоит больших денег?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20