Гляди под ноги, чтобы с тобой этого не случилось, как божатко тебе говорю, и не хвалю, и не одобряю. А потому, что ты против меня, а я против тебя…
– Ты прав, – ответил я ему, – дороги у нас с тобой в разные стороны. Спасибо, напомнил бабкино пропевание о Ваське Буслаеве. Учту…
Мудро в той былине сказано людям в упреждение: не надо бегать задом наперед и скакать через бел-горюч камень. Конец Буслаева – нам урок добрый.
После этого разговора жил мой божатко сорок лет, и ни разу мы с ним не встречались. Не взлюбились и не помирились.
57. РЕВОЛЬВЕР
С МАЛЫХ лет я научился делать из амбарных ключей такие самопалы, которые по силе звука выстрела и по убойности бывали пострашней какого-нибудь пятизарядного бульдожки. И все-таки хотелось мне приобрести настоящий револьвер, такой, чтобы видом своим мог напугать кого угодно. И вот нагреб я у своего хозяина тайком мешок ржи пуда два и, по договоренности заранее, притащил на чунках этот мешок к соседу Сашке Подживотнику. Получил от него новенький, никелированный пятизарядный «смит-вессон». Хотя патронов не было ни одного, тем не менее о таком приобретении приходилось помалкивать по двум причинам: во-первых, чтоб не прослыть «ржаным вором», во-вторых, чтоб моя замечательная игрушка не оказалась в руках милиционера Долбилова.
Не мог я этого секрета скрыть от своего ближайшего товарища и соседа Кольки Травничка.
Колька полюбовался на мое сокровище и пообещал раздобыть мне патронов. Откуда-то он достал целую коробку – двадцать пять штук, и хотя неподходящего калибра, но тем не менее кое-как они вмещались в гнезда барабана, стало быть, стрелять можно.
Пошли с Колькой за амбар пробовать оружие.
Взяли вместо мишени доску вершковой толщины.
Первый выстрел Кольке. В доску он не попал. Второй выстрел мой. Разумеется, не совсем удачный, но все же. Выстрел показался мне очень слабеньким. Пуля отскочила от доски и угодила рикошетом прямо Кольке в лоб, повыше на два-три сантиметра правого глаза, и оставила кровавую ссадину…
– Из такого барахла тараканов стрелять. Найди какого-нибудь дурака и продай, – посоветовал Колька, – ватного пиджака не прострелит. Так зачем тебе такое дрянцо?
Убеждать меня долго не надо. Променял я не совсем грозное оружие на новые валенки и был весьма доволен.
Прошли год-два, я стал комсомольцем-чоновцем, начал активно писать в газету, и получился из меня селькор-общественник. Конечно, в таком своем новом положении я не мог и думать о покупке револьвера. Подобные поступки были за пределами норм моего поведения.
В ЧОНе (Часть особого Назначения) мне выдали бельгийский револьвер с каким-то ненормальным длинным дулом и немного позеленевших от времени патронов.
Номер револьвера был занесен в военное удостоверение, и это давало право хранения, ношения, а если потребуется, то и применения.
ЧОН расформировали, а старый револьвер так за мною и оставили, чем я весьма был доволен…
И так я ревностно и тщательно сберегал казенное оружие, что теперь, спустя большую пору, сам удивляюсь. Снаружи я его чистил мелким песком, разбирал на части и смазывал револьвер гарным маслом за неимением другого. Ствол внутри до такой «кондиции» прочистил, что нарезы стали едва заметными. Из боязни, как бы кто не похитил казенную вещь, я даже в баню ходил с револьвером, завернув его в белье. Вообще, с оружием я чувствовал себя всюду храбрее, смелее и увереннее.
Время было острое, на ножах с классовым врагом.
Мне ни разу в жизни не пришлось применять револьвер по его прямому назначению, но я был полностью убежден, что висевший в кобуре наган не только бодрил мой дух, но и прежде всего стоял на защите интересов классовых.
Вспоминаю такой полусмешной эпизод с револьвером.
В ноябре 1924 года губернская газета направила меня на совещание рабселькоров «Правды». Я решил, что висеть нагану открыто через плечо на ремне вроде бы неудобно. Ехать в Москву без револьвера тоже нехорошо, ибо наган – признак моей незаурядной селькоровской деятельности.
Запрятал револьвер в потайной карман дешевенького пиджака. Мало того, что карман подозрительно оттопырился, но вдобавок еще длинное дуло постоянно высовывалось из-под пиджака.
Наверно за полчаса до открытия совещания я занял в Голубом зале Дома Союзов самое выгодное место – во втором ряду, напротив трибуны.
Зал стал быстро заполняться.
Пузатый толстячок с пышной кудрявой шевелюрой осипшим голосом начал доклад.
Я хотел записывать, но рядом со мной товарищ сказал:
– Зачем записывать. Завтра все это прочтешь в газете. – Посмотрев на меня внимательно, спросил: – Откуда приехал?
– Из Вологодской губернии. Нас двое с секретарем редакции. – При этом я назвал свою фамилию, которая соседу ни о чем не говорила.
Он улыбнулся, заметив высунувшееся из-под полы дуло револьвера, шепнул:
– Неудобно, спрячь поглубже, чтоб не высовывался…
В перерыве я вышел в уборную и переместил револьвер из потайного кармана в загашник штанов. Тут его совсем не видно.
58. ПЕРВОЕ АПРЕЛЯ
ЭТО БЫЛО давным-давно.
В двадцать пятом году мне – двадцать лет. Нэп – свободная торговля. Воспрянули прижатые революцией богачи. Заработать людям, не имеющим специальностей, трудно. Жалованье избача-политпросветчика в обрез. Мне посчастливилось попасть на губернские подготовительные курсы. Там полагалось готовое питание. Конечно, не особенно жирное. Несколько человек, в том числе и я, заболели от недостатка пищи желтухой. Надо не скупиться, подкармливаться на свой счет, если есть деньжата.
У меня и Васьки Приписнова, тоже прихворнувшего, несколько рублишек на всякий случай имелось. Пошли в город. Купили булок, колбасы, масла вологодского – высший сорт. Пришли и на глазах удивленных товарищей, принялись все это поедать с диковинным аппетитом. А был среди нас один тотемский паренек по фамилии Бурцев, страшный жадюга и скопидом. Поглядел он на наше харчевание с завистью и спрашивает:
– Ничего себе шикуете! Вас дешевле похоронить, нежели прокормить. С чего вы так разбогатели, столько денег на дерьмо переводите?
Не сговариваясь между собой, мы с Приписновым решили дуть в одну дудку, да чтоб это было убедительно и складно. А мы знали, что Бурцев не только жаден, но, по простоте своей глухоманской, весьма доверчив. Заговорил я первым:
– А вот, товарищ Бурцев, теперь каждый день, кроме того, что дают нам в столовой, будем мы с Васькой съедать по килограмму колбасы и чего только захотим. Не говори никому! Врач Черномордик нам по секрету сообщил, что в Губздраве заблаговременно покупают скелеты человеческие. Вот мы замотали свои скелеты по шестьдесят пять рублей за штуку. Одно плохо, деньги не сразу выдают, а по два червонца в месяц. Расписались в книге, аванс получили, по две бутылки пива выпили на радостях, колбасой и маслом запаслись.
– Хоть бы угостили, дали попробовать колбаски? – попросил Бурцев.
– Ни в коем случае, – сказал безжалостно и неуступчиво Приписнов, – мы тут свои, можно сказать, кости гложем. А ты на дармовщинку? Нет, брат, это не по-товарищески…
Смерили мы Бурцева глазами. Ростом выше любого из нас на целую голову. И говорим:
– Вот за твой скелет, пожалуй, около сотни рублей дадут…
Бурцев, видимо, серьезно задумался.
– А где их покупают и авансы дают?
– Сказано, в Губздраве. На втором этаже, в трех комнатах. В одной женские, в другой мужские, в третьей разных тварей скелеты покупают.
– Когда придется мне сдавать им свои кости?
– Глупый вопрос! – удивился Васька Приписнов. – Не станут же из тебя живого кости вытаскивать. Ясно, после твоей смерти. Живи хоть сто лет, а как умер, будь любезен – скелет тебе не принадлежит. Да и к чему он тебе? Ни в бессмертие душ, ни в загробную жизнь мы не верим. А скелеты нужны и в учебные кабинеты, и во всякие медицинские учреждения для науки. Мы вот без всякого колебания, раз-раз – и готово! Поспешай, пока спрос есть…
Мы не успели доесть благоприобретенную колбасу, как Бурцев кинулся в Губздрав. Там он обошел весь второй этаж, настоятельно выспрашивая служащих: в какой комнате покупают загодя скелеты, сколько, к примеру, стоит его скелет и к кому, наконец, обратиться, чтоб добиться толку?
В конце-концов, его кто-то привел к самому заведующему Губздравом, дабы вызвать улыбку на лице начальника.
– Вот, товарищ заведующий, нашелся в городе один экземпляр, который предлагает купить у него собственный его скелет.
– Что ж, очень приятно. Скелеты, нам будут нужны. Кто вы такой, откуда?
– Родом тотемский, с курсов. Наши двое уже свои скелеты запродали по шестьдесят пять рублей.
– Хорошая цена, – заметил, чуть улыбаясь, заведующий, – на эти деньги можно два костюма купить. От кого вы узнали, что мы скупаем скелеты?
– От тех, кто продал. А те узнали от Черномордика, который нам санитарию и гигиену читает на курсах.
– Не может быть! А ну-ка я ему позвоню. Алло! Лев Соломонович, кажется, вы серьезный человек, а зачем своими шуточками деревенских ребят в заблуждение вводите? Глупей ничего не могли придумать?
Положив на рычажок телефонную трубку, заведующий сказал:
– Вот что, голубчик! Черномордик такой ерунды никому не говаривал. И в голову ему не приходило. Вас просто разыграли, что называется, купили. Впрочем, и обижаться нельзя. Ведь сегодня первое апреля. Поберегите ваш скелет. Пока самому пригодится. Не гонитесь за выгодой. На этом деле не разбогатеете.
59. ДОБРАЯ ДУША
БУДЬТЕ знакомы. Церковный сторож Иван Васильевич Герасимов. В ту пору ему было лет под сорок. Жил он в большой комнате церковной кельи. В комнате у него своя столярная мастерская.
В свободное время, а времени такого было достаточно, Иван Васильевич делал по заказам гробы, и гробики, и кресты восьмиконечные. Мог резные оконные наличники сделать и рамки для портретов; если угодно, то шкаф или стол мог также смастерить – залюбуешься.
Прислуживая попу и дьякону в церкви, а также в разъездах но приходу, Герасимов был всегда безответным, исполнительным и аккуратным служкой. Он и в кадиле уголек раздует, и ладану положит в меру; для подслеповатого попа в Евангелие закладочку сделает на той самой, странице, где по чину и времени службы читать положено. А если дьякон Никаха Авениров окажется перед службой в подпитии, то не беда, сторож Иван вместо него любую «руладу» голосом вытянет и не собьется.
Дьякон, тот спьяна мог и матерно выразиться, и по секрету – всему свету сказать, что бога не существует, а есть только одна вера у разных отсталых народов в разное ничто.
Иван Герасимов отмахивался от таких разговоров и считал, что он, Герасимов, богу обязан своей кроткой и благонамеренной службой. Начитавшись божественных книг, разных житий угодников и мучеников, Иван стал подражать им – делать добро ближним и никого не обижать ни словом, ни делом, ни помыслом. И это ему удавалось.
Бывало, в пивные престольные праздники на Фрола и Лавра, на Петра и Павла, на Николу и Тихвинскую божью мать в эти календарные дни в нашей волости мужики разгуляются, малость подерутся, рамы в избах повышибают, стекла побьют – разбой да и только.
Иван Герасимов тут как тут. Ходит по деревням. Большой ящик со стеклами и замазкой за спиной на лямке через оба плеча. Ходит и напевно покрикивает:
– Кому рамы чинить?! Рамы!..
– Кому стекла вставлять?! Стекла!..
– Беру только за стекло, а за работу ничего!..
Его спрашивают:
– Иван Васильевич, а почему задешево стекла вставляешь?
– А потому, родимые, что во всем виноваты не только драчуны греховодники, а виноваты и божьи угодники, в честь которых люди после обедни вино выпивали, а потом рамы выбивали. Пожалте: за продольные створки по пятиалтынному, за верхнее поперечное стекло – десять копеек, итого четыре гривенника с окна.
Идет Герасимов домой с пустым ящиком, денежки в кармане побрякивают. Навстречу – учитель церковноприходской школы.
– Алексей Дмитриевич! Мое почтение. Сколько ныне у вас учеников экзамены сдали? – спрашивает Герасимов.
– Да немного, как всегда. Десять получают свидетельства, двое с похвальными листами.
– И то добро…
А через неделю Герасимов приносит учителю для сдавших экзамен отполированные лаком рамки со стеклами.
– Это ребятишкам от меня как поощрение и добавка к свидетельствам.
Ночлежники-зимогоры находили в келье церковной бесплатный ночлег, кипяток, а пищу – какую им бог послал.
– Дрова пилите и колите и печь топите сами… Курить на улицу выбегайте, – наставлял их Герасимов.
Зимогоры довольны. В крепкие морозы чего еще надо?
– Спасибо, Иван, кипяточком изнутри, дровишками снаружи согреемся. Дай тебе, господи, божий ты человек, добрая душа…
Однажды Иван Васильевич сходил в монастырь к Спасу Каменному. А там, на острове Кубенского озера, у монахов станция спасения утопающих. Несчастные случаи на большом озере бывали нередки. Особенно в весенние ледоходы да летом во время бурь.
На близком расстоянии от монастыря монахи не боялись в лодках пробираться к потерпевшим. А чуть подальше, в туман или в ночную пору, побаивались на тревожные крики выезжать: как бы самим на дно не угодить.
Осмотрел Иван Герасимов монастырские спасательные лодки, осмыслил, как можно делу помочь, и стал помогать.
К двум лодкам к бортам снаружи добавочные обносы сделал. В корме и носу наглухо закрываемые ящики сколотил. Лодки получились нетонущие, незатопляемые. В таких не страшно в озеро сунуться. Третья лодка, пострадавшая в ледоход, нуждалась в большом ремонте. Сам игумен сказал:
– Отжила лодочка свой век, употребите ее на дрова.
– А может, еще поживет? – смекнул Герасимов. – Давайте-ка починим, заново поставим днище да засмолим. А для удобства подачи на льдинах и надежности на воде приспособим к днищу две пары крепких дубовых полозьев. Береженое и бог бережет.
От монахов-караульщиков заработал в тот раз Герасимов спасибо, а от игумена – благословение.
О добрых малых делах Ивана Васильевича всего не расскажешь. От работы он не бегал, всегда что-нибудь да делал. Чаще всего бескорыстно, за спасибо, «за так». Жил, довольствуясь скудной платой церковного сторожа. Собственности – никакой. Семья – жена и сын.
Я хорошо знал и помнил Ивана Герасимова. Особенно запомнил его не меняющийся, тонкий, напевный, ласковый, успокаивающий голос. Роста он не высокого, опрятен, вежлив, почтителен. Ходил мелкими шажками, но быстро семенил, всегда куда-то спешил. Был у него некоторый недостаток – бороду и усы и даже прическу до семнадцатого года подлаживал по портретному сходству под Николая второго и последнего.
Впрочем, это ему шутя посоветовал делать проживавший в Устье-Кубенском единственный еврей цирюльник и часовых дел мастер Иван Адамович Суббоцкий. Кстати, тот ходил раз в неделю на дом к церковному сторожу Герасимову, к дьякону и попу. Свою работу ножницами и бритвой, да еще с горячей завивкой волос, Суббоцкий считал работой художественной. Попа он разделывал с его седой бородой под Саваофа, дьякона точь-в-точь под Иисуса Христа, а сторожа Герасимова не мог стричь под духа святого, а создавал из его лика образ царский.
И только когда царь отрекся от престола, а в Устье-Кубенском цирюльник Суббоцкий стал тогда же председателем Исполкома, Иван Герасимов начал соображать о происходящем и, немедленно взяв ножницы, срезал бороденку и сменил прическу, дабы вместо умиления не вызывать у прихожан насмешек.
Дальше с годами события в волости так закрутились, что трудно и понять стало. Торгаши и кулаки бежали от реквизиций и конфискаций – кто куда, по разным городам.
Фронтовики и подросшая молодежь воевали против белых и интервентов.
Церкви постепенно закрывались.
…Почтя тридцать лет я не бывал в этом селе…
Изменения почему-то не казались мне оглушительной новинкой. Такое встречалось и в других бывших крупных селах, в уездных и губернских городах.
В Устье-Кубенском все пять церквей перестали существовать в прежнем виде. В одной из них – мельница, в другой – склад зерна, в третьей – архив, в четвертой – баня, пятая, где прислуживал Иван Герасимов, стала общежитием-стационаром средней школы.
Я зашел посмотреть Дом культуры. В одной из комнат слышался стук молотка, передвижение и хлопанье досок. И вдруг за фанерной стенкой я услышал разговор и знакомый голос:
– Надо так делать, так делать, чтоб добрые люди, когда нас не будет, сказали спасибо за отличную работу.
Голос Ивана Герасимова! Я не ошибся. Через стенку спросил:
– Это вы, Иван Васильевич?
– Совершенно я. А там кто? Заходите. Не узнаю, не узнаю никак. Кто вы такой?
Я назвал себя.
– Ай-ай, столько лет прошло. Небось и вам за полсотни. Мне уже на восьмой десяток завернуло. И как это вы меня через заборку узнали?
– По голосу, Иван Васильевич, по голосу.
– Да, можно и по голосу. Надолго приехали в родные места? Заходите почаевничать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
– Ты прав, – ответил я ему, – дороги у нас с тобой в разные стороны. Спасибо, напомнил бабкино пропевание о Ваське Буслаеве. Учту…
Мудро в той былине сказано людям в упреждение: не надо бегать задом наперед и скакать через бел-горюч камень. Конец Буслаева – нам урок добрый.
После этого разговора жил мой божатко сорок лет, и ни разу мы с ним не встречались. Не взлюбились и не помирились.
57. РЕВОЛЬВЕР
С МАЛЫХ лет я научился делать из амбарных ключей такие самопалы, которые по силе звука выстрела и по убойности бывали пострашней какого-нибудь пятизарядного бульдожки. И все-таки хотелось мне приобрести настоящий револьвер, такой, чтобы видом своим мог напугать кого угодно. И вот нагреб я у своего хозяина тайком мешок ржи пуда два и, по договоренности заранее, притащил на чунках этот мешок к соседу Сашке Подживотнику. Получил от него новенький, никелированный пятизарядный «смит-вессон». Хотя патронов не было ни одного, тем не менее о таком приобретении приходилось помалкивать по двум причинам: во-первых, чтоб не прослыть «ржаным вором», во-вторых, чтоб моя замечательная игрушка не оказалась в руках милиционера Долбилова.
Не мог я этого секрета скрыть от своего ближайшего товарища и соседа Кольки Травничка.
Колька полюбовался на мое сокровище и пообещал раздобыть мне патронов. Откуда-то он достал целую коробку – двадцать пять штук, и хотя неподходящего калибра, но тем не менее кое-как они вмещались в гнезда барабана, стало быть, стрелять можно.
Пошли с Колькой за амбар пробовать оружие.
Взяли вместо мишени доску вершковой толщины.
Первый выстрел Кольке. В доску он не попал. Второй выстрел мой. Разумеется, не совсем удачный, но все же. Выстрел показался мне очень слабеньким. Пуля отскочила от доски и угодила рикошетом прямо Кольке в лоб, повыше на два-три сантиметра правого глаза, и оставила кровавую ссадину…
– Из такого барахла тараканов стрелять. Найди какого-нибудь дурака и продай, – посоветовал Колька, – ватного пиджака не прострелит. Так зачем тебе такое дрянцо?
Убеждать меня долго не надо. Променял я не совсем грозное оружие на новые валенки и был весьма доволен.
Прошли год-два, я стал комсомольцем-чоновцем, начал активно писать в газету, и получился из меня селькор-общественник. Конечно, в таком своем новом положении я не мог и думать о покупке револьвера. Подобные поступки были за пределами норм моего поведения.
В ЧОНе (Часть особого Назначения) мне выдали бельгийский револьвер с каким-то ненормальным длинным дулом и немного позеленевших от времени патронов.
Номер револьвера был занесен в военное удостоверение, и это давало право хранения, ношения, а если потребуется, то и применения.
ЧОН расформировали, а старый револьвер так за мною и оставили, чем я весьма был доволен…
И так я ревностно и тщательно сберегал казенное оружие, что теперь, спустя большую пору, сам удивляюсь. Снаружи я его чистил мелким песком, разбирал на части и смазывал револьвер гарным маслом за неимением другого. Ствол внутри до такой «кондиции» прочистил, что нарезы стали едва заметными. Из боязни, как бы кто не похитил казенную вещь, я даже в баню ходил с револьвером, завернув его в белье. Вообще, с оружием я чувствовал себя всюду храбрее, смелее и увереннее.
Время было острое, на ножах с классовым врагом.
Мне ни разу в жизни не пришлось применять револьвер по его прямому назначению, но я был полностью убежден, что висевший в кобуре наган не только бодрил мой дух, но и прежде всего стоял на защите интересов классовых.
Вспоминаю такой полусмешной эпизод с револьвером.
В ноябре 1924 года губернская газета направила меня на совещание рабселькоров «Правды». Я решил, что висеть нагану открыто через плечо на ремне вроде бы неудобно. Ехать в Москву без револьвера тоже нехорошо, ибо наган – признак моей незаурядной селькоровской деятельности.
Запрятал револьвер в потайной карман дешевенького пиджака. Мало того, что карман подозрительно оттопырился, но вдобавок еще длинное дуло постоянно высовывалось из-под пиджака.
Наверно за полчаса до открытия совещания я занял в Голубом зале Дома Союзов самое выгодное место – во втором ряду, напротив трибуны.
Зал стал быстро заполняться.
Пузатый толстячок с пышной кудрявой шевелюрой осипшим голосом начал доклад.
Я хотел записывать, но рядом со мной товарищ сказал:
– Зачем записывать. Завтра все это прочтешь в газете. – Посмотрев на меня внимательно, спросил: – Откуда приехал?
– Из Вологодской губернии. Нас двое с секретарем редакции. – При этом я назвал свою фамилию, которая соседу ни о чем не говорила.
Он улыбнулся, заметив высунувшееся из-под полы дуло револьвера, шепнул:
– Неудобно, спрячь поглубже, чтоб не высовывался…
В перерыве я вышел в уборную и переместил револьвер из потайного кармана в загашник штанов. Тут его совсем не видно.
58. ПЕРВОЕ АПРЕЛЯ
ЭТО БЫЛО давным-давно.
В двадцать пятом году мне – двадцать лет. Нэп – свободная торговля. Воспрянули прижатые революцией богачи. Заработать людям, не имеющим специальностей, трудно. Жалованье избача-политпросветчика в обрез. Мне посчастливилось попасть на губернские подготовительные курсы. Там полагалось готовое питание. Конечно, не особенно жирное. Несколько человек, в том числе и я, заболели от недостатка пищи желтухой. Надо не скупиться, подкармливаться на свой счет, если есть деньжата.
У меня и Васьки Приписнова, тоже прихворнувшего, несколько рублишек на всякий случай имелось. Пошли в город. Купили булок, колбасы, масла вологодского – высший сорт. Пришли и на глазах удивленных товарищей, принялись все это поедать с диковинным аппетитом. А был среди нас один тотемский паренек по фамилии Бурцев, страшный жадюга и скопидом. Поглядел он на наше харчевание с завистью и спрашивает:
– Ничего себе шикуете! Вас дешевле похоронить, нежели прокормить. С чего вы так разбогатели, столько денег на дерьмо переводите?
Не сговариваясь между собой, мы с Приписновым решили дуть в одну дудку, да чтоб это было убедительно и складно. А мы знали, что Бурцев не только жаден, но, по простоте своей глухоманской, весьма доверчив. Заговорил я первым:
– А вот, товарищ Бурцев, теперь каждый день, кроме того, что дают нам в столовой, будем мы с Васькой съедать по килограмму колбасы и чего только захотим. Не говори никому! Врач Черномордик нам по секрету сообщил, что в Губздраве заблаговременно покупают скелеты человеческие. Вот мы замотали свои скелеты по шестьдесят пять рублей за штуку. Одно плохо, деньги не сразу выдают, а по два червонца в месяц. Расписались в книге, аванс получили, по две бутылки пива выпили на радостях, колбасой и маслом запаслись.
– Хоть бы угостили, дали попробовать колбаски? – попросил Бурцев.
– Ни в коем случае, – сказал безжалостно и неуступчиво Приписнов, – мы тут свои, можно сказать, кости гложем. А ты на дармовщинку? Нет, брат, это не по-товарищески…
Смерили мы Бурцева глазами. Ростом выше любого из нас на целую голову. И говорим:
– Вот за твой скелет, пожалуй, около сотни рублей дадут…
Бурцев, видимо, серьезно задумался.
– А где их покупают и авансы дают?
– Сказано, в Губздраве. На втором этаже, в трех комнатах. В одной женские, в другой мужские, в третьей разных тварей скелеты покупают.
– Когда придется мне сдавать им свои кости?
– Глупый вопрос! – удивился Васька Приписнов. – Не станут же из тебя живого кости вытаскивать. Ясно, после твоей смерти. Живи хоть сто лет, а как умер, будь любезен – скелет тебе не принадлежит. Да и к чему он тебе? Ни в бессмертие душ, ни в загробную жизнь мы не верим. А скелеты нужны и в учебные кабинеты, и во всякие медицинские учреждения для науки. Мы вот без всякого колебания, раз-раз – и готово! Поспешай, пока спрос есть…
Мы не успели доесть благоприобретенную колбасу, как Бурцев кинулся в Губздрав. Там он обошел весь второй этаж, настоятельно выспрашивая служащих: в какой комнате покупают загодя скелеты, сколько, к примеру, стоит его скелет и к кому, наконец, обратиться, чтоб добиться толку?
В конце-концов, его кто-то привел к самому заведующему Губздравом, дабы вызвать улыбку на лице начальника.
– Вот, товарищ заведующий, нашелся в городе один экземпляр, который предлагает купить у него собственный его скелет.
– Что ж, очень приятно. Скелеты, нам будут нужны. Кто вы такой, откуда?
– Родом тотемский, с курсов. Наши двое уже свои скелеты запродали по шестьдесят пять рублей.
– Хорошая цена, – заметил, чуть улыбаясь, заведующий, – на эти деньги можно два костюма купить. От кого вы узнали, что мы скупаем скелеты?
– От тех, кто продал. А те узнали от Черномордика, который нам санитарию и гигиену читает на курсах.
– Не может быть! А ну-ка я ему позвоню. Алло! Лев Соломонович, кажется, вы серьезный человек, а зачем своими шуточками деревенских ребят в заблуждение вводите? Глупей ничего не могли придумать?
Положив на рычажок телефонную трубку, заведующий сказал:
– Вот что, голубчик! Черномордик такой ерунды никому не говаривал. И в голову ему не приходило. Вас просто разыграли, что называется, купили. Впрочем, и обижаться нельзя. Ведь сегодня первое апреля. Поберегите ваш скелет. Пока самому пригодится. Не гонитесь за выгодой. На этом деле не разбогатеете.
59. ДОБРАЯ ДУША
БУДЬТЕ знакомы. Церковный сторож Иван Васильевич Герасимов. В ту пору ему было лет под сорок. Жил он в большой комнате церковной кельи. В комнате у него своя столярная мастерская.
В свободное время, а времени такого было достаточно, Иван Васильевич делал по заказам гробы, и гробики, и кресты восьмиконечные. Мог резные оконные наличники сделать и рамки для портретов; если угодно, то шкаф или стол мог также смастерить – залюбуешься.
Прислуживая попу и дьякону в церкви, а также в разъездах но приходу, Герасимов был всегда безответным, исполнительным и аккуратным служкой. Он и в кадиле уголек раздует, и ладану положит в меру; для подслеповатого попа в Евангелие закладочку сделает на той самой, странице, где по чину и времени службы читать положено. А если дьякон Никаха Авениров окажется перед службой в подпитии, то не беда, сторож Иван вместо него любую «руладу» голосом вытянет и не собьется.
Дьякон, тот спьяна мог и матерно выразиться, и по секрету – всему свету сказать, что бога не существует, а есть только одна вера у разных отсталых народов в разное ничто.
Иван Герасимов отмахивался от таких разговоров и считал, что он, Герасимов, богу обязан своей кроткой и благонамеренной службой. Начитавшись божественных книг, разных житий угодников и мучеников, Иван стал подражать им – делать добро ближним и никого не обижать ни словом, ни делом, ни помыслом. И это ему удавалось.
Бывало, в пивные престольные праздники на Фрола и Лавра, на Петра и Павла, на Николу и Тихвинскую божью мать в эти календарные дни в нашей волости мужики разгуляются, малость подерутся, рамы в избах повышибают, стекла побьют – разбой да и только.
Иван Герасимов тут как тут. Ходит по деревням. Большой ящик со стеклами и замазкой за спиной на лямке через оба плеча. Ходит и напевно покрикивает:
– Кому рамы чинить?! Рамы!..
– Кому стекла вставлять?! Стекла!..
– Беру только за стекло, а за работу ничего!..
Его спрашивают:
– Иван Васильевич, а почему задешево стекла вставляешь?
– А потому, родимые, что во всем виноваты не только драчуны греховодники, а виноваты и божьи угодники, в честь которых люди после обедни вино выпивали, а потом рамы выбивали. Пожалте: за продольные створки по пятиалтынному, за верхнее поперечное стекло – десять копеек, итого четыре гривенника с окна.
Идет Герасимов домой с пустым ящиком, денежки в кармане побрякивают. Навстречу – учитель церковноприходской школы.
– Алексей Дмитриевич! Мое почтение. Сколько ныне у вас учеников экзамены сдали? – спрашивает Герасимов.
– Да немного, как всегда. Десять получают свидетельства, двое с похвальными листами.
– И то добро…
А через неделю Герасимов приносит учителю для сдавших экзамен отполированные лаком рамки со стеклами.
– Это ребятишкам от меня как поощрение и добавка к свидетельствам.
Ночлежники-зимогоры находили в келье церковной бесплатный ночлег, кипяток, а пищу – какую им бог послал.
– Дрова пилите и колите и печь топите сами… Курить на улицу выбегайте, – наставлял их Герасимов.
Зимогоры довольны. В крепкие морозы чего еще надо?
– Спасибо, Иван, кипяточком изнутри, дровишками снаружи согреемся. Дай тебе, господи, божий ты человек, добрая душа…
Однажды Иван Васильевич сходил в монастырь к Спасу Каменному. А там, на острове Кубенского озера, у монахов станция спасения утопающих. Несчастные случаи на большом озере бывали нередки. Особенно в весенние ледоходы да летом во время бурь.
На близком расстоянии от монастыря монахи не боялись в лодках пробираться к потерпевшим. А чуть подальше, в туман или в ночную пору, побаивались на тревожные крики выезжать: как бы самим на дно не угодить.
Осмотрел Иван Герасимов монастырские спасательные лодки, осмыслил, как можно делу помочь, и стал помогать.
К двум лодкам к бортам снаружи добавочные обносы сделал. В корме и носу наглухо закрываемые ящики сколотил. Лодки получились нетонущие, незатопляемые. В таких не страшно в озеро сунуться. Третья лодка, пострадавшая в ледоход, нуждалась в большом ремонте. Сам игумен сказал:
– Отжила лодочка свой век, употребите ее на дрова.
– А может, еще поживет? – смекнул Герасимов. – Давайте-ка починим, заново поставим днище да засмолим. А для удобства подачи на льдинах и надежности на воде приспособим к днищу две пары крепких дубовых полозьев. Береженое и бог бережет.
От монахов-караульщиков заработал в тот раз Герасимов спасибо, а от игумена – благословение.
О добрых малых делах Ивана Васильевича всего не расскажешь. От работы он не бегал, всегда что-нибудь да делал. Чаще всего бескорыстно, за спасибо, «за так». Жил, довольствуясь скудной платой церковного сторожа. Собственности – никакой. Семья – жена и сын.
Я хорошо знал и помнил Ивана Герасимова. Особенно запомнил его не меняющийся, тонкий, напевный, ласковый, успокаивающий голос. Роста он не высокого, опрятен, вежлив, почтителен. Ходил мелкими шажками, но быстро семенил, всегда куда-то спешил. Был у него некоторый недостаток – бороду и усы и даже прическу до семнадцатого года подлаживал по портретному сходству под Николая второго и последнего.
Впрочем, это ему шутя посоветовал делать проживавший в Устье-Кубенском единственный еврей цирюльник и часовых дел мастер Иван Адамович Суббоцкий. Кстати, тот ходил раз в неделю на дом к церковному сторожу Герасимову, к дьякону и попу. Свою работу ножницами и бритвой, да еще с горячей завивкой волос, Суббоцкий считал работой художественной. Попа он разделывал с его седой бородой под Саваофа, дьякона точь-в-точь под Иисуса Христа, а сторожа Герасимова не мог стричь под духа святого, а создавал из его лика образ царский.
И только когда царь отрекся от престола, а в Устье-Кубенском цирюльник Суббоцкий стал тогда же председателем Исполкома, Иван Герасимов начал соображать о происходящем и, немедленно взяв ножницы, срезал бороденку и сменил прическу, дабы вместо умиления не вызывать у прихожан насмешек.
Дальше с годами события в волости так закрутились, что трудно и понять стало. Торгаши и кулаки бежали от реквизиций и конфискаций – кто куда, по разным городам.
Фронтовики и подросшая молодежь воевали против белых и интервентов.
Церкви постепенно закрывались.
…Почтя тридцать лет я не бывал в этом селе…
Изменения почему-то не казались мне оглушительной новинкой. Такое встречалось и в других бывших крупных селах, в уездных и губернских городах.
В Устье-Кубенском все пять церквей перестали существовать в прежнем виде. В одной из них – мельница, в другой – склад зерна, в третьей – архив, в четвертой – баня, пятая, где прислуживал Иван Герасимов, стала общежитием-стационаром средней школы.
Я зашел посмотреть Дом культуры. В одной из комнат слышался стук молотка, передвижение и хлопанье досок. И вдруг за фанерной стенкой я услышал разговор и знакомый голос:
– Надо так делать, так делать, чтоб добрые люди, когда нас не будет, сказали спасибо за отличную работу.
Голос Ивана Герасимова! Я не ошибся. Через стенку спросил:
– Это вы, Иван Васильевич?
– Совершенно я. А там кто? Заходите. Не узнаю, не узнаю никак. Кто вы такой?
Я назвал себя.
– Ай-ай, столько лет прошло. Небось и вам за полсотни. Мне уже на восьмой десяток завернуло. И как это вы меня через заборку узнали?
– По голосу, Иван Васильевич, по голосу.
– Да, можно и по голосу. Надолго приехали в родные места? Заходите почаевничать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22