Сканирование, распознавание и вычитка – Никольский О.
«Державы для…»: Молодая гвардия; 1986
Аннотация
Русские мореплаватели и купцы давно стремились проникнуть к Тихому океану в поисках торговых путей на Восток. Еще в 1648 году экспедиция Семена Дежнева открыла пролив, разделяющий Азию и Америку. Однако из-за тумана самой Америки увидеть не удалось.
Первыми русскими, которые оказались на тихоокеанском побережье Северной Америки были участники экспедиций Витуса Беринга и Алексея Чирикова в 1741 году на кораблях «Святой Петр» и «Святой Павел». Тогда были открыта Алеутские и Командорские острова, произведена первая разведка берегов Аляски. Для самого командора Беринга экспедиция закончилась трагически – смертью от цинги.
Практическое освоение же островов начал сержант Охотского порта Е.С. Басов, промышлявший в 1743–1744 гг. пушнину на о-ве Беринга и затем открывший остров Медный (1746 г.). Вслед за ним к берегам Аляски устремился купеческий капитал, которому с 1760 г. стало оказывать систематическую помощь Российское государство. К концу 1770-х гг. на островах Тихого океана постоянно действовало уже пять купеческих компаний, которые вели сезонные промыслы. Уже в 1778 г. на о-ве Уналашка и ближайших американских островах в первых русских поселениях насчитывалось более 500 русских и камчадалов.
Однако промышленники тогда не имели еще вполне осознанной цели основать русские колонии. Впервые эта идея возникла у предприимчивого купца и морехода Григория Ивановича Шелихова. Понимая экономическое значение побережья и островов Северной Америки, которые славились своими пушными богатствами, Г. И. Шелихов, этот Колумб Российский, как его назвал впоследствии поэт Г. Р. Державин, решил присоединить их к русским владениям.
Юрий Федоров
Державы для…
Памяти моего отца Ивана Кильсеевича Федорова
Автор
1
Из сеней фортины в приотворенную дверь виден был край стола и сидящий за ним человек. Длиннополая поддевка из тонкого сукна выдавала в нем купца, но бритое лицо свидетельствовало об ином – это скорее человек служивый, царский.
Человек сидел вольно, откинувшись на спинку жесткого дубового стула. Он с интересом слушал разговор. Но кто с ним беседу вел – щель разглядеть не позволяла.
Вдруг бритый стукнул кулаком по столу, как это делает человек, сильно изумившись:
– Ишь ты, курица тебя ешь! А нам-то, дуракам, и неведомо…
В сенях зашлепали лапти, и двое половых, отворотившись в сторону, чтобы паром не обдало, вперли блюдо с пельменями.
Распахнутая дверь открыла зал. Стол из угла в угол, за ним более сотни мужиков. Лица, бороды, глаза бойкие, армяки, кафтаны, опашни с узкими рукавами, ферязи. Но ни суеты, ни шуму, ни гвалту. Народ собрался серьезный.
Бойкие мордастые половые начали обносить пельменями.
Ближе к бритому человеку сидели крепкие парни с волосами, подвязанными ремешками. С ложками не торопились, говорили смирно, сильно нажимая на «о».
– Соль подай.
Вид и говор их сказывали, что это кровные устюжане, из города, славного корабельными мастерами.
Устин, старший из устюжан, сидел спокойно. Этот всегда помнил, что человек убывает со словом, не к месту сказанным.
Напротив устюжан сидели таежные проходцы: народ поприземистей, в плечах пошире. У многих за бородами пеньки зубов, изъеденных цингой. Среди всех выделялся саженный детина, лоб черной тряпицей перевязан. Гадать нечего: тряпица прикрывала клеймо палача.
Дальше за столом тоже народ все битый, тертый, мятый да валеный. Да и какому бы здесь народу быть? Фортина стояла над причалом города Охотска. По доброй воле сюда мало кто приходил. Людишек на окаянную эту землю чаще всего солдаты пригоняли, в кандалах, с ошейниками, из которых спицы торчали на четыре стороны.
Пельмени были хороши: кругленькие, толстенькие, непременно в целостности доходили до рта и, только на зуб попав, лопались, подлецы, обдав весь рот крепким наваром.
Кроме пельменей, стол ломился от жареного и вареного, печеного и моченого, пресного и соленого: грузди, черемша, голубица, морошка моченая, рыба соленая, икра парная – крупная, ядреная, как горох. На средине стола, на особом блюде, высокой горкой шаньги, кулебяки с начинкой в десять ярусов. Но водочных штофов среди блюд видно не было. Стол накрывали для людей старой веры.
Пир давал бритый человек с веселыми глазами – Шелихов Григорий Иванович. Ватага его уходила в дальней поход, за край света, и по обычаю давнему мужики перед дорогой собирались за столом.
– А песни где же? – крикнул Григорий Иванович.
Все оборотились к детине с тряпицей на лбу.
– Степан, тебе начинать.
Старший из устюжан склонил голову, за ним и другие насторожились. Ждали песню.
Низко, голосом глубоким Степан повел: «Как далече, далече, на синем моречке, не ясны соколы собирались…»
Голос Степана был с трещинкой, в нем слышались и ветер жестокий, и треск костра, и топот молодецких коней. И море – с шумом и грохотом прибоя. С первыми звуками песни лицо певца замкнулось, как ежели бы человек ушел далеко-далеко. Но вот голос набрал силу, и в песне вылетели вперед на бешеных конях удалые люди!
Последние слова сидевшие за столом дружно подхватили: «Они думали-гадали думу крепкую: что кому из нас, ребятушки, атаманом быть?…»
Григорий Иванович, поднявшись из-за стола, сильной рукой толкнул створки оконца, в комнату плеснуло синью океана. Напротив, у причала, на банках стояло три галиота: «Симеон и Анна», «Три святителя», «Святой Михаил». Корабли раскачивало ветром, черной смолью лоснились крутые борта.
Путь галиотам предстоял дальний: через Ламское море к островам Курильским и далее через Великий океан.
Шел года 1783-го пятнадцатый день августа месяца.
К морскому промыслу Шелихова пристрастил дед молодой жены его Натальи Алексеевны – Никифор Акинфьевич Трапезников, человек в морском деле бывалый, ходивший и на Курильские острова, и на Алеутские, и до самой Америки. Шелихов тоже смело выводил корабли в море. Добирались уже его ватаги до японских земель. Но это была только присказка, Григорий Иванович думал о сказке. Тесно ему стало в старых лабазах.
Росла Россия, новое рвалось во все щели старого дома империи. Черня небо клубами дыма, брызгая искрами, руду плавили и гнали металл уральские заводы. Вперед заносчивых и спесивых купцов французских, голландских и прусских на европейский рынок выходил купец российский.
В балтийских портах стало тесно от судов под иностранными флагами. Навешивая на государственные свитки тяжелую державную печать, Россия заключала торговые договора с Данией и Австрией, Францией и Португалией.
Но главные усилия русское купечество направляло на восток. Караваны шли в Турцию и Иран, в Хиву и Бухару. А из российского дома уже смотрели еще дальше.
Ветер, ветер гулял над Россией, над старыми крышами усадеб, по узким улочкам Москвы, над крестами церквей и соборов. Это было неудержимое движение вперед формировавшейся русской нации. Мощный поток этот мчал в новое время, все сокрушая на своем пути. И тысячи Шелиховых, увлеченные им, сами ускоряя его движение, шли на поднявшейся волне.
Ударила пушка, извещая об утреннем часе, звук далеко прокатился по воде. С моря потянуло туманом. Солдат на часах у дома портового командира полковника Козлова-Угренина соображал: «Туман моряку не помеха». Он знал, что сей день в море уходит большая, о трех галиотах, флотилия. Событие немалое.
По двору полковничьему бродили драные собаки. Собак этих не только чужие, а и свои боялись.
Солдат на часах скучал. Но вот в доме портового командира послышались тяжелые шаги. Часовой вытянулся в струнку. Собаки вскочили, сунулись к крыльцу.
Дверь широко распахнулась, и вышел полковник Козлов-Угренин. Глянул на солнце, встающее над морем.
Солдат взял на караул. Но полковник ни на него, ни на собак даже не взглянул. Сегодня, знал он, купцы кораблики за море посылают. На этом непременно хапнуть можно. Случай упускать не следовало. И полковник велел закладывать карету.
Подоспел тем временем коллежский асессор Кох, Готлиб Иванович. Вместе забравшись в карету, они покатили, поглядывая вокруг соколами.
На берегу, у причала, народу собралось немало. Переговаривались, пошумливали бабы. Иная сморкалась: уходили далеконько. Когда-то еще свидеться придется?
Из самостоятельного народу подошли Иван Ларионович Голиков и Иван Андреевич Лебедев-Ласточкин. Оба были главными пайщиками компании, снарядившей кораблики. Григорий Иванович в компании только третий, пай его, но в дело закладывал он свою голову.
Шелихов командовал у байдар, куда грузили последние мешки с провиантом. За последние дни он замотался, устал до крайности. Но глаза у него сияли. Понимал: пришел его час.
Вокруг громоздился порт. Причалы на сваях, бухты канатов, сотни две байдар на гальке, куски сетей, битые черепки. По гальке, скрипя колесами, подъехала карета портового командира. Полковник ступил на берег. Готлиб Иванович выскочил из кареты и кинулся купцам руки пожимать.
– Как здоровьишко?
Мундиришко на нем изношенный, спина согнута, лопатки торчат. А знали: богат, наворовал столько, что весь Охотск купит.
Полковник Козлов-Угренин подошел к Шелихову:
– Кхе, кхе… Какой же презент портовому командиру купец приготовил?
Шелихов вскинул брови:
– В поход идем. До презентов ли? Не обессудьте, ваше благородие.
Полковник с неудовольствием отступил.
Погрузка была окончена, байдары с провиантом ушли. Мужики сняли шапки.
Голиков обнял Григория Ивановича, перекрестил. Шелихов отошел к ватаге. Туда же, к изумлению людей, направилась Наталья Алексеевна. Все ахнули:
– Куда ты, баба?
– А у нас так: куда иголка, туда и нитка?
– Ох, виданное ли дело? – запричитал кто-то в толпе. – Беде бы не случиться!
Ватага стояла у самой волны. Ветер трепал бороды, над головами чайки кричали. Мужики поклонились и пошли садиться в байдары.
Григорий Иванович оборотился к солдату, стоявшему у причала с ружьем.
– Вот кому презент мы приготовили.
Он вытащил красную тряпицу, развернул, – на ладони у него сверкнула трубочка.
– Тебе, служивый, – сказал Шелихов. – Память о нас.
Это был старый обычай мореходов: последнему, кто провожает на берегу, подарить вещицу на счастье.
– Бери, бери, служивый, – настаивал Шелихов.
Служивый от неожиданности заморгал и осторожно, в обе ладони, принял трубочку.
Весла ударили, и байдары отвалили. Толпа на берегу качнулась, бабы платками замахали.
Поднявшись на борт «Трех святителей», Григорий Иванович сказал капитану Измайлову:
– Герасим Алексеевич, якоря поднимать, паруса ставить! С богом!
Вся команда с палубы смотрела на берег. Домишки разбегались вдоль бухты Охотской, выше домов сопки в багульнике – багульник щедро горел сиреневым огнем.
В тот день, когда флотилия Шелихова вышла в море, в Иркутск из Петербурга приехал чиновник Рябов. Фамилия говорила о происхождении низком. Но когда карета Федора Федоровича Рябова подкатила к дворцу иркутского и колыванского генерал-губернатора, на широком подъезде выросла фигура самого Ивана Варфоломеевича Якоби.
На его сухом желтом лице цвела улыбка. Чести такой – быть встреченным на подъезде генерал-губернатором – удостаивались немногие. И только по этому, не зная ни чинов, ни должности Федора Федоровича, можно было без ошибки сказать: этот – сильный.
Федор Федорович, человек еще молодой, служил по Коммерц-коллегии. Место его в высшей чиновничьей иерархии империи было весьма значительным.
Иван Варфоломеевич в золотом шитом мундире, в высокой треуголке с плюмажем, любезно шагнул навстречу гостю. Федор Федорович, в скромном партикулярном платье, с почтением склонился перед губернатором, однако видно было, что человек он не из робких и встреча, любезное приветствие генерала его нисколько не смутили.
Губернатор обратил внимание, что гость несколько бледноват после дороги, и спросил, не утомлен ли? Федор Федорович сказал, что усталости не чувствует.
Лицо его, хотя и несколько поблекшее, выдавало человека энергичного, физически крепкого. А глаза так живо посматривали вокруг, что предположить усталость в нем было трудно.
Генерал-губернатор и чиновник из Петербурга проследовали во внутренние покои дворца. В дверях гнулись ливрейные лакеи.
Федора Федоровича удивило во дворце обилие цветов. Их зеленые ковры украшали стены, лестницы, оконные проемы. Листья растений были свежи и ярки необыкновенно. Гость звучным голосом высказал восхищение. Иван Варфоломеевич ответил, что долгая зима и морозы определяют любовь сибиряков к комнатным растениям и поощряют к заботливому их выращиванию.
– Глаз устает, – сказал он с улыбкой, – от белизны покровов снежных и успокоится хочет на приятной ему зелени.
Губернатор подошел к роскошному цветку и заботливо поправил веточку.
– Китайские купцы привезли эту прелесть, – пояснил он, – через Кяхту. Я не устаю заботиться о его произрастании.
Гость в видимом восторге от трудов генерал-губернатора почтительно склонил голову.
Федору Федоровичу были отведены покои во дворце. Скрывшись в комнатах, дабы переменить дорожное платье и освежиться, он уже через час вышел к генерал-губернатору, ожидавшему его в столовой. Войдя в зал, Федор Федорович с достоинством склонил голову в свеженапудренном парике, чуть поправил кружевную манжету и сел.
Стол был накрыт безупречно. За стульями застыли лакеи в перчатках снежной белизны. У буфета почтительно стоял дворецкий, высокий и стройный старик со значительным лицом и седыми бакенбардами. Свечи в люстрах и в канделябрах на стенах были зажжены, свет их, дробясь и приумножаясь, сверкал в многочисленных зерцалах. Начали подавать.
Иван Варфоломеевич в ожидании гостя размышлял о причинах его приезда. Губернатору было известно, что чиновник этот – сын преуспевшего при императоре Петре Первом московского мещанина. Не богат, но влиятелен. Знал он и то, что гость долгое время жил при дворах английского и французского монархов, но обязанности, которые он выполнял там, были не совсем ему ясны. В одном был уверен Иван Варфоломеевич: Рябов не будет копаться в документах канцелярии губернатора. Но все же о причине приезда догадаться не мог.
Гость ел, не поднимая глаз. В движениях его, в том, как подносил ко рту салфетку, слегка касаясь губ, угадывалась принадлежность к высшему свету.
В тишине валы негромко позвякивала посуда, серебро. Посуде генерал-губернатора мог позавидовать любой петербургский дом: тончайший китайский фарфор.
В продолжение обеда Федор Федорович произнес лишь несколько ничего не значащих слов. Эта молчаливость настораживала генерал-губернатора. Но с лица его, тяжелого, малоподвижного, не сходила улыбка.
После обеда перешли в каминную. Несмотря на летнюю пору, камин пылал. И здесь, у камина, Федор Федорович наконец-то раскрыл цель своего приезда. Начал он издалека: расспросил о промысле морского зверя, посетовал, что шкур все меньше получают из Сибири, поинтересовался, какие купцы и где зверя добывают. Говорил он неторопливо, голосом мягким, но чувствовалось: знает, что слушать его будут.
Федор Федорович заговорил о том, что взоры державы обращены сейчас на юг, к берегам Черного моря. Россия, одолев наконец, Крымское ханство, обретает прямые торговые дороги в государства европейские, по которым широкой рекой пойдет хлеб южных богатых областей. Сказал он и о торговых возможностях империи в Прибалтике. И лишь затем перешел к главной цели приезда, показав вдруг недюжинные знания открытий русскими мореходами земель, лежащих в океане Тихом. Назвал имена Федорова и Гвоздева, Чирикова и Беринга и многих других, нанесших на карту дотоле неизвестные земли. Сказал об открытии островов Алеутских и описаниях берегов Северной Америки.
Ход мыслей его неожиданно изменился, черты лица выдали раздражение. Федор Федорович заговорил о внимании, которое проявляют западные державы к открытиям русских мореходов.
– Лорд Гинфорд, бывший английский посол в Петербурге, – сказал он, – в свое время не постеснялся организовать похищение копий журнала и карты плавания капитана Витуса Беринга. Документы эти бесценные, – заключил он, – весьма волновали британское адмиралтейство.
Иван Варфоломеевич выразил удивление:
– Столь достойный человек…
– Когда требуется, – возразил Федор Федорович, выпрямляясь в кресле, – британское адмиралтейство не считается с этикетом.
Он рассказал, что Петербург постоянно осаждается иностранными учеными лицами.
– Цель их вояжей, конечно, наука, – и едко улыбнулся. – Но странно, отчеты их скорее напоминают инструкции британскому адмиралтейству к присоединению новых земель!
Федор Федорович назвал королевского историографа по Шотландии доктора Робертсона, побывавшего в Петербурге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15