– Пожалуйста. – Брилье повернулся, пошел вперед и отворил толстую дощатую дверь. Теплый воздух, пропитанный потом и другими испарениями, ударил Бобу в нос. Он подавил свое чувствительное обоняние и прошел за Гастоном в дом.
Хижина состояла из одного-единственного большого помещения, в середине которого находилась печь, выложенная из камня. Отгороженный шкафом, один угол квадратного дома был спальней. Там стояла высокая, широкая деревянная кровать, которую выстругал и сколотил еще дед Гастона после своего возвращения с войны 1871 года. На этой кровати умерли родители Гастона, он родился на ней и пролежал в одиночестве шестьдесят девять лет. Нет, если быть точным, два месяца он делил это широкое жесткое ложе с Денизой Жунэ, крестьянской девушкой из Фреджу. Он познакомился с ней на рынке, и, поскольку та была сиротой и томилась по свободе и любви, она последовала за Гастоном в Лудон, чтобы там выйти за него замуж. Но через два месяца «репетиции» она загрустила от этого уединения под солнцем и однажды утром бесследно исчезла. Это была первая и последняя попытка Гастона жить с женщиной. Если его тянуло в женские объятия, случалось такое и с Гастоном, он начинал стучать по скале молотком и зубилом, пока не падал в изнеможении. Это был его способ изгонять жгучее желание. Святой Франциск садился для этого голым задом в муравьиную кучу.
Боб Баррайс огляделся, пока Гастон скоблил руки в ведре с горячей водой. Вместо мыла он использовал песок, задубивший его кожу. На веревке над раскаленной железной плитой висело белье: залатанные рубашки, обтрепанные кальсоны, две нижние рубашки, негнущиеся шерстяные носки, напоминающие абстрактные скульптуры. Сыростью и потом веяло от сохнувших вещей. Боб Баррайс сел на деревянную скамью под окном, заклеенным бумажными ленточками от сквозняков.
– Месье, – начал он небрежно, – разве это не была бы прекрасная старость, если бы там стояла настоящая мягкая кровать, пол покрывал бы ковер, играло радио? Я думаю, вы охотно посиживали бы в широком, удобном кресле, курили хорошую сигару, у вас всегда стоял бы в углу бочонок вина, и вообще вы бы жили, как пенсионер какой-нибудь государственной организации. Вы могли бы ездить в город, в Гренобль или Шамбери, и никто не бросил бы вам вслед: «Вы посмотрите на этого деревенщину! От него воняет!» Нет! На вас элегантный костюм, в карманах звенят монеты, и портье распахивает перед вами все двери.
Гастон Брилье вытер свои руки грубым льняным полотенцем.
– И откуда все это? – спросил он коротко.
– Вы состоятельный мужчина. Пенсионер. Человек, свободный от всех забот.
– С вашими деньгами, месье? – Гастон забросил полотенце к другим вещам на веревку.
– Это ваши деньги. – Боб полез в нагрудный карман и положил пачку банкнот на грубый деревянный стол. Это были пять тысяч франков. На них еще была банковская бандероль, и Гастон мог прочесть сумму. – Это только задаток, Гастон, – быстро продолжил Боб, перехватив взгляд старика. Он его неправильно истолковал, виновата была его натура. Для того, кто привык все покупать за деньги, отказ означает только набивание цены. – Фундамент для начала новой жизни! Сверх этого почта будет приносить вам домой ежемесячно пятьсот франков. Единственное, что от вас требуется – подтвердить получение.
– И держать язык за зубами, не так ли?
Боб теребил пачку денег на столе, избегая пытливого взгляда Брилье. Страшная сцена в горах вдруг опять ожила в его памяти. Языки пламени, пожирающие разбитую машину; Лутц Адамс, зажатый рулем, к которому подбирается горящий бензин; его крики и проклятия, и эти глаза, эти ужасные глаза, которые отпустили его, лишь когда пламя выжгло их, – все лежало между деньгами и Гастоном, прислонившимся спиной к печке.
– Разве так трудно забыть что-то несущественное? – хрипло спросил Боб Баррайс.
– Почему же вам не жалко за это столько денег, месье?
Вопрос был попаданием в десятку. Боб тяжело задышал, у него застучало в висках.
– Один раз в жизни я повел себя как трус, только один раз, понимаете? Я признаю это… я почувствовал страх, проклятый, собачий страх. Может человек испугаться? Разве мы все герои? Но от меня требуется, чтобы я был героем. Трусливый автогонщик – ну и картина! Карикатура! Я не могу позволить себе быть трусом!
– Но вы были им, месье. И даже больше: вы были убийцей.
– Нет! – Боб Баррайс вскочил. – Это был несчастный случай! Если вы все правильно видели…
– Я видел, месье. – Гастон вытянутой рукой показал на пачку денег. – Спрячьте их. Вы хотите купить меня, как покупают быка, чтобы потом забить его? На что мне кресло, кровать, ковер, бочка вина и поездка в Гренобль? Что я видел, останется здесь! – он хлопнул себя ладонью по широкому лбу. – Я не продаю себя!
– И что вы собираетесь предпринять с этими дурацкими сведениями? – закричал вдруг Боб, сжав кулаки.
– Я еще не знаю, месье. Может быть, расскажу Луи.
– Кто это – Луи?
– Луи Лафетт, лудонский полицейский.
– Что вы будете иметь с того, Гастон? – Безвыходность положения мертвой хваткой сжала горло Бобу. Этот Брилье тверд, как скалы, на которых он живет. Но и самую твердую скалу можно взорвать. Не одну гору уже искрошили и сровняли с землей.
– Ничего, месье, совсем ничего. Только чистую совесть. Вы знаете, что это такое – чистая совесть? У большинства ее никогда не было, без нее можно жить, очень хорошо жить. Если нет ноги, это тягостно, нет руки – тоже обременительно, трудно жить с одним легким, одной почкой, половиной желудка, одним ухом, пятью пальцами, дыркой в животе… И только когда нет совести, никто этого не замечает. Но я другой, месье. Я бы не смог жить без совести.
Боб Баррайс убрал деньги. Деньги теперь стали смешными. Больше всего поражал его тот факт, что старый, скрюченный от работы, выброшенный на задворки жизни человек смог уничтожить его. Что есть люди, плюющие на деньги. Что кто-то мог расправиться с Бобом Баррайсом с помощью такой смешной, абстрактной штуки, как совесть.
– Полиция не поверит вам, никто не поверит вам, вас даже не станут слушать! Две комиссии расследовали несчастный случай и закрыли дело, погибший уже на пути в Германию и будет послезавтра погребен. Сгоревший автомобиль уже сдан в металлолом. У вас нет других доказательств, Гастон, кроме ваших глаз! А их сочтут подслеповатыми от старости… – Боб Баррайс обошел вокруг стола. Гастон, не зная, что замышляет его посетитель, схватился за топор и выставил его перед собой. Боб горько усмехнулся. Он – как человек из каменного века, повстречавший зубра. – Почему вы хотите предать меня, Гастон?
– Это было в войну, месье, да, точно, в 1940 году, в Шампани. Немцы прорвали нашу оборону и гнали нас, как зайцев. Мы бежали что было мочи. Нам в спину стреляла артиллерия, в воздухе, завывая, неслись пикирующие бомбардировщики. Месье, это был ад! Одни молились на бегу, другие плакали и кричали от страха. А потом нас настигли гранаты, врезались прямо в нашу гущу, лишь клочья полетели. Передо мной бежал Пьер, маленький Пьер из Бриансона, помощник аптекаря, мальчишка, у него и бороды-то еще не было. Он спотыкался о трупы, перескакивал через воронки и плакал, как ребенок, громко так, звонко, а когда разрывалась граната, он кричал: «Мама, мама, помоги мне, мама!» Потом его задело, осколком отрезало левую ногу, я остановился, перетянул своим ремнем культю и кричал всем, кто пробегал мимо нас: «Помогите мне, камарад, я не дотащу его один! Кто-нибудь, мы вдвоем донесем Пьера! Помогите! Вы, трусы, преступники, убийцы! Хоть один остановитесь! Только один! Пьер изойдет кровью! Мы можем его взять с собой. Камарад… Нужен только один из вас!» Но они бежали мимо, трусливые, думающие лишь о своей жизни. Они ударяли меня по рукам, когда я пытался задержать их, пинали меня, толкали, опрокидывали на землю и бежали по мне и Пьеру. Тогда я оттащил Пьера в воронку и оставался с ним, пока он не умер. Потом меня взяли в плен немцы. Война для меня была окончена. Но я не потерял свою совесть. Теперь вы понимаете меня, месье?
Боб Баррайс молчал. Не имело никакого смысла объяснять старику, что мораль – излишняя роскошь в жизни. У Гастона Брилье был череп мамонта, а вместо мозгов – обломки скал. Там не было пластичного, податливого материала, из которого можно было бы что-то лепить. Каждое новое слово было бы выброшено на ветер.
Он повернулся и вышел из каменной хижины. Гастон последовал за ним, накинув на плечи мешковатое пастушье пальто на подкладке.
Снаружи у машины стоял толстый трактирщик Жюль Беранкур, приподнявший свою меховую шапку, когда Боб приблизился. По деревенской улице, едва очищенной от снега, не спеша подходил жандарм Лафетт. На нем была длинная шинель и положенное по уставу кепи. Однако под ним вокруг головы был обмотан толстый шерстяной шарф. Боб остановился и оглянулся. Гастон стоял позади него.
– Это полицейский?
– Да. Луи.
– Вы выдадите меня?
– Я должен, месье.
– Тысячу франков в месяц, Гастон.
– А если дьявол предложит мне двести лет жизни…
– Тогда подождите до завтра, пожалуйста. Подумайте еще раз обо всем. Я приеду снова, завтра…
– Зачем, месье? Ничего не изменится. Но я, конечно, могу подождать до завтра. Хотя это и не имеет смысла. Счастливого пути, месье.
– Спасибо.
Боб Баррайс быстро прошел к своей машине, не обращая внимания на толстого Жюля, и уехал. Жандарм Лафетт поспешил подойти к дому Брилье, прежде чем тот ушел.
– Что ему было надо? – крикнул Беранкур.
– Да, что он здесь потерял? – громко спросил Лафетт. Гастон пожал широкими плечами:
– Хотел купить корову.
Жюль громко засмеялся:
– Но у тебя ведь нет скота!
– Вот именно. Сделка не состоялась. – Он повернулся и зашагал к своей хижине.
Знакомство Гельмута Хансена и Пии Коккони, которое, во всяком случае со стороны Пии, обещало протекать как боевые действия, уже через несколько минут свелось к тихому, мирному компромиссу.
Пия сначала пошла в наступление:
– Так это вы друг Боба? – С этими словами она подошла к столику Гельмута и сразу положила конец неторопливому, благодушному завтраку. Они были произнесены таким агрессивным тоном, что Хансену пришлось молниеносно соображать, как лучше успокоить разбушевавшуюся женщину. Ему не пришло ничего другого в голову, кроме как дружелюбно улыбнуться и подняться.
– Да, это я, – ответил он. – А вы, очевидно, и есть то таинственное создание в соседней комнате, которое кашляло и посылало меня к черту.
– В преисподнюю! Вы вели себя невозможно! – При этих словах Пия улыбнулась. Чарующее сияние появилось на ее лице – искушающее, как плод с дерева познания. – Вы мне крикнули, чтобы я убиралась.
– Как я мог предполагать, что вкус Боба стал вдруг таким безупречным? – Гельмут Хансен подождал, пока Пия села, и подозвал ожидавшего неподалеку официанта. – Что пьют в Монте-Карло в девять часов утра?
– Индивидуалисты заказывают томатный сок с водкой. Но можно и апельсиновый с поммери.
– И то, и другое. – Гельмут Хансен кивнул официанту: – Дважды. Будем супериндивидуалистами.
По крайней мере теперь воинственное настроение Пии начало улетучиваться. Невольно она сравнивала обоих мужчин – игра, таящая в себе опасность для женщин. Боб Баррайс – красавчик плейбой. Чувственный юноша с вкрадчивым голосом, сияющими глазами и неконтролируемой нижней частью тела. Бездельник, сибарит, пустобрех, спортсмен, для которого занятия сексом – что упражнения на лыжах, на моторной лодке, в гоночном автомобиле, одноместном бобслее или самолете. Золотая рыбка в мутной воде. Два ряда блестящих зубов, как у барракуды. Пустое место, полное шарма.
А теперь этот: Гельмут Хансен – мужчина. И этим все сказано, просто мужчина. Трезвомыслящий, всегда собранный, подкупающий своей сдержанностью, не боящийся уступить. Интригующий невидимой стеной, которой он отгораживается от всех каждым своим словом. Человек с интеллектом, а не утроба, набитая фразами. Руки с трудовыми мозолями.
Пия Коккони разглядывала его с нескрываемым интересом змеи, перед которой сидит незнакомое существо. «Он меня сожрет, или я могу съесть его? Кто сильнее? Кто первым бросится на другого?»
Сравнения стерли из памяти портреты Боба Баррайса и принца Орланда, а с ними и многие другие картины, умещавшиеся в огромном сердце Пии. Она улыбнулась с искренней радостью, когда Гельмут Хансен спросил:
– А где же Боб?
– Ему нужно сделать кое-какие покупки.
– Мы договорились пойти после завтрака на море.
– А кто нам мешает исполнить этот план?
– Никто. – Гельмут Хансен поднял рюмку с томатным соком и водкой, пожелал Пие здоровья и выпил залпом. Пия живо наблюдала за этой демонстрацией внутреннего пожара.
Хансену было ясно, что Боб уклонился от встречи и подослал Пию, чтобы самому спокойно предпринять какие-то меры. Страх перед разговором заставил его даже пожертвовать Пией Коккони. Какое бремя скрывал он под маской самоуверенности и развязности? Что толкнуло его на то, чтобы выставить перед собой, как щит, лучшее развлечение, которое сейчас можно было придумать? Ощущение Хансена, что Боб балансировал на тонкой доске над пропастью, усилилось. Было совершенно необходимо как можно быстрее вывезти Боба из Монте-Карло. Чутье не подводило дядюшку Хаферкампа, хотя их разделяло больше тысячи километров. Уж если кто-то из Баррайсов оказывался втянутым в скандал, он никогда не оставался в роли зрителя на обочине, а всегда был главным действующим лицом!
День выдался приятным. Как и было обговорено с Бобом, Пия повела свою жертву в «Писсин де Террас» и привела в полное замешательство Гельмута Хансена серебристо-белым купальником, в котором ее стройное тело напоминало рыбку. Вскоре они лежали на солнце в шезлонгах рядом друг с другом и держались за руки.
– Чем вы занимаетесь обычно весь день, Гельмут? – спросила она.
– Например, сдаю экзамен по машиностроению.
– И потому такие мозоли на руках?
– Машиностроение – это не то же, что гладить женщину по спине. Я сижу не только в аудиториях, я и в цехах вкалываю.
– У вас красивые, сильные руки, Гельмут.
– С мозолями.
– Совершенно новые ощущения для женщины. – Она повернулась к нему: – Поласкайте меня этими мозолями…
– Но, Пия…
– Ну пожалуйста. Я хочу это почувствовать. Вы стыдитесь? Ее тело вытянулось и изогнулось. Серебристая чешуя призывно переливалась.
– Поласкайте меня… пожалуйста… мои плечи, бедра, колени… я повернусь так, что никто не увидит, когда вы будете ласкать мои груди… О господи, да начинайте же наконец…
– Вы с ума сошли, Пия.
– Да, сошла! Вы разве еще не заметили? – Она засмеялась воркующе, как голубка. – Если бы вы положили свою руку на мое лоно, вы бы почувствовали, как оно трепещет. Ну что вы так на меня уставились? Так с вами еще не разговаривала ни одна женщина, не так ли? Но я не стыжусь, посмотрите – мне вообще не стыдно! Мне это нужно, чтобы жить. Болезнь? Нимфомания? Меня это не волнует! Я хорошо себя при этом чувствую! Посмотрите на других женщин вокруг. Похотливые кошки, жарятся на солнце, растопырив ноги, чтобы разогреться к вечеру. Они ничем не отличаются от меня, только отчаянные лицемерки. А я честная и говорю, что мне хочется. Гельмут, не портите этот прекрасный день…
Она откинулась в шезлонге, закрыла глаза и раздвинула ноги, когда его рука скользнула по ее плечу. Розовые губы вытянулись вперед, между ними сверкнули белые зубы.
– По грудям, – прошептала она.
Он нагнулся и крепко поцеловал ее в шею.
Вернувшись в Монте-Карло, Боб провел короткий телефонный разговор, поднялся к себе в номер и просил никого к нему не пускать.
Встреча с Гастоном Брилье вывела его из себя. Сознание, что он у кого-то на крючке, что его могут уничтожить или заставить плясать под чью-то дудку – и ему придется плясать, чтобы и впредь являть миру облик блестящего героя, – это сознание то приводило его к сомнениям, то бросало в ярость. На обратном пути, он это почувствовал, он не мог сконцентрироваться и в последний миг избежал двух аварий только благодаря своей быстрой реакции. Он поворачивал и обгонял в тех местах, где двухрядное движение было чистым самоубийством.
Прежде всего Боб пошел в душ, словно ему надо было смыть с себя этого Гастона Брилье, и стоял под холодной водой, пока не замерз. Потом завернулся в большую махровую простыню, лег в постель и начал звонить.
Повсюду, где богатство возводит свои крепости, находятся девушки, предназначенные быть рабынями. Их не нужно похищать, как в прежние времена в Нубии или Северной Африке, или вести ради них войну с сарацинами… Они приходят сами, предлагают себя, как рыбу или южные плоды, называют свою цену и дают приготовить из себя роскошное блюдо. Их жизнь сродни жизни прилежного красного муравья… они ползают по свету и тащат то, что им под силу.
Мариэтта Лукка, по прозвищу Малу, принадлежала к категории маленьких, дешевых подручных, играла роль закуски на накрытых столах, иногда была не более чем салатным листочком для украшения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41