Перевозки трупов через всю Европу не вписывались в эту красивую, сверкающую огнями жизнь.
– Я выхожу из игры, Чокки, – сказал Боб. – Еще один рейс, это я обещал, а потом – конец. Я верну тебе твои деньги – и оставь меня в покое.
– Страх? – Чокки выстрелил это слово, как будто нанес хук в челюсть. Он знал, что попал в самое уязвимое место. Голова Баррайса дернулась.
– Я не знаю страха!
– Тебя что, перекормили недавно похлебкой из морали?
– У меня другие планы, Чокки.
– В ралли я на твоем месте не торопился бы снова участвовать, – произнес язвительно Чокки.
Боб пропустил эту колкость мимо ушей:
– Я хочу добиться, чтобы мне выплатили часть отцовского наследства, и открою сеть салонов «бутик». Десять магазинов с самым модным барахлом, какое только можно достать. А Марион возьму управляющей.
– О Господи! Еще скажи, что ты ее действительно любишь.
– Я люблю ее, черт подери!
– По-настоящему, романтично, с фатой и венцом?
Чокки засмеялся. Боб неодобрительно посмотрел на него. Маленькая девочка Марион Цимбал не отпускала его больше от себя. Дамочка из бара с волнующей фигурой и грустными глазами, Марион, первая и единственная из всех женщин, которыми он обладал, сказала ему: ты другой на самом деле. Это звучало глупо, но в душе Боба остался след, как ветеринарный штамп: не заражен трихинами. Для Баррайса это означало: свободен от комплексов. Это было чувство, не сравнимое ни с чем другим.
– Когда отправляемся? – спросил Боб, положив тем самым конец всем дискуссиям с Марион Цимбал.
– Завтра. Я, кстати, переконструировал ящик для перевозки. Теперь низкая температура в нем поддерживается с помощью аккумулятора. Беготня с пакетами была ужасной. – Чокки ожидал похвалы, это было видно по его требующим глазам. И Боб покорно сказал:
– Ты действительно здорово потрудился, Чокки. А когда ты хочешь взорвать свою шок-бомбу?
– После десятой поездки. Я представлю прессе фотоальбом, какого еще никто не видывал. Самый большой эффект произведет анонимность. Вопрос, кто это сделал, будет неделями занимать миллионы людей! Будут образованы спецкомиссии, подключатся Интерпол, ФБР, шпионы преступного мира. Все с ног собьются, потому что не будет никаких следов!
– Ты думаешь? А дон Эмилио в Меццане?
– Он получит новую колокольню.
– А Этторе Лапарези?
– Я ему построю новый дом. Мое удовольствие мне дорого обойдется, Боб! Зато чувство, что ты заставил поволноваться целый мир…
Чокки мечтательно уставился в свой бокал. Мысли его уносились все дальше и дальше.
Эссен. Старый Чокки, генеральный директор, председатель шести наблюдательных советов акционерных обществ, член шести других наблюдательных советов, награжденный за заслуги федеральным крестом первой степени, миллионер, представитель общества благосостояния, пример экономического чуда, ведь в 1945 году он стоял посреди разрушенного Эссена с картонной коробкой и оплакивал масштабы немецкого краха. Старый Чокки, мумифицированный собственными деньгами, яркий образец предпринимательства, частый гость в домах боннских министров, свой человек в министерстве экономики, самый ярый лоббист в ведомстве канцлера, известный в Нью-Йорке, Париже, Лондоне и Риме не меньше, чем Лиз Тейлор или Джеки Кеннеди… Эта крупная звезда на экономическом небосводе, с которого сыплются золотые талеры, сидел бы маленьким и бледным, с трясущимися ногами в своем кожаном кресле и смотрел бы в ужасе на своего сына, обращающегося к нему:
– Фирма «Анатомическое торговое общество» – это я! Впервые он увидел бы своего отца жалким и слабым. И ради этого стоит продавать трупы, как дыни.
– Не завтра, – раздался в тишине голос Боба. Чокки вздрогнул, увлеченный своими бунтарскими фантазиями. – Отодвинем на недельку. Я хотел бы сначала еще съездить в Эссен.
– К Марион.
– Да.
– Бог ты мой, неужели здесь недостаточно смазливых девиц?
– Тебе этого не понять, Чокк! – Боб встал. Чокки с оскорбленным видом тоже поднялся. – Встретимся в следующую субботу в Катании на аэродроме. Согласен?
– Весьма неохотно.
Они вышли из бара и прошлись по залитой солнцем Круазет, фешенебельной каннской улице. В кронах пальм шелестел морской ветер, врывался под навесы пестрых тентов и развевал волосы девушек, сидящих за белыми ажурными столиками перед кафе и благосклонно взирающих на фланирующее мимо сладкое ничегонеделание. Основной сезон еще не начался, наплыв отдыхающих из Германии, Голландии и Бельгии на Средиземноморское побережье ожидался лишь в июле – августе. А сейчас, в мае, солнце и морской прибой, элегантность и страстное желание забвения принадлежали французам, нескольким английским туристам и четырем группам из Швеции. И разумеется, американцам. Они были повсюду, с широкими улыбками, уверенные в себе, как апостол Петр во время рыбной ловли. Их дочери в обтягивающих шортах сидели на бульваре на стульях и влюбленными глазами глядели на каждого кудрявого брюнета.
– Сколько грудей распирает от желания, а тебе приспичило в Эссен! – саркастически произнес Чокки.
Боб Баррайс покачал головой:
– Я ведь уже сказал: тебе этого не понять.
– Но ты разрешишь мне здесь немного попастись?
– Пожалуйста.
Чокки звонко засмеялся, хлопнул Боба по плечу и отошел в сторону. Перед кафе сидела элегантная дама с большим бюстом, в белой шляпе с огромными полями и ела фисташковое мороженое. Высоко поднятая юбка обнажала гладкие загорелые ляжки. Длинные, стройные ноги, бриллианты на пальцах, нитка жемчуга на шее.
Чокки полез в карман своего пиджака и вытащил оттуда пакетик. Время от времени он позволял себе зрелую красавицу, называя это «сочный бифштекс к молодой зелени».
С непринужденной мальчишеской улыбкой Чокки подошел к столу и протянул свой пакетик.
– Могу я вам предложить кисленьких леденцов, милостивая государыня? – сказал он.
Это был беспроигрышный трюк Боба, который всегда срабатывал. Не было еще ни одного существа женского пола, которое бы резко отвергло этот невинный дар. Дама с фисташковым мороженым тоже озадаченно улыбнулась, протянула руку и взяла конфетку.
Чокки присел. Ворота крепости были взорваны…
Вечером, до того как Чокки начал зажаривать свой «сочный бифштекс», Боб одолжил у него денег и последним рейсом вылетел в Эссен.
В 23 часа 19 минут он звонил в дверь Марион Цимбал, удивившись своей забывчивости – ведь Марион в это время стояла за стойкой бара. Он порылся в карманах, нашел ключ и вошел в маленькую квартирку.
Потом Боб открыл холодильник в поисках напитков – нашлась только бутылка пива, – разделся и лег в постель.
Странное чувство испытал он при этом: ему казалось, что это его дом, а эта постель – логово бродячего волка.
Боб проснулся, когда Марион отпирала дверь в прихожую. Он лежал, притворившись спящим, и сквозь ресницы наблюдал за Марион, ожидая ее реакции. Если голый мужчина в ее постели незаурядное явление, она должна испугаться.
Но Марион не испугалась. Еще в прихожей на вешалке она увидела легкий плащ Боба и, не заходя в комнату, знала, кто ее ожидает. Поэтому она не стала зажигать яркий свет, а лишь включила настольную лампу и присела на край кровати. Молча смотрела она на Боба, и ему стоило большого труда изображать спящего. Но роль эта была ему не по плечу, веки дрогнули и выдали его.
– Сколько у тебя времени? – спросила она без вступления. Боб открыл глаза:
– Целая неделя.
– А потом?
– Я еще сам не знаю. Куда-нибудь поеду…
– Я возьму неделю отпуска. Мне полагаются еще десять дней за прошлый год.
Она встала, сняла через голову платье для бара с глубоким вырезом, расстегнула бюстгальтер и сняла трусики. Обнаженной, как будто между ними это было обычным делом, она ходила по комнате, унесла на кухню бутылку и стакан, потом встала в прозрачной кабине под душ, выпорхнула мокрой, вытащила из шкафа новое махровое полотенце и вытерлась.
Боб наблюдал за ней. Впервые это не имело непристойного привкуса, не отдавало проституцией, не было похотливой демонстрацией форм, которые завлекали и предлагали себя. Она просто ходила голой по квартире, поскольку это было нормально, она не стеснялась, так как мужчина в постели принадлежал ей и был частью ее жизни.
– Выпьем чаю? – спросила она, завернувшись в большую махровую простыню. Мокрые волосы облепили ее миниатюрную голову и придавали ей что-то обезоруживающе детское. Боб кивнул, не отводя от нее глаз.
Марион пошла на кухню, поставила чайник со свистком, сбросила потом простыню и расчесала свои мокрые волосы строго назад. Потом повязала полотенцем голову и вернулась к кровати.
Боб протянул к ней руки и положил их на ее бедра. Потом он притянул ее к себе, поцеловал в живот и дотянулся до ее грудей. Он почувствовал, как соски затвердели в его ладонях.
Она легла, поцеловала и начала ласкать его тело, от шеи до бедер, по внутренней стороне ног рука ее скользнула к его половым органам, задержалась там и согнутыми пальцами, как домиком, накрыла их. Марион приподняла голову и придвинулась к его плечу.
– Ты устал? – спросила она.
Он покачал головой и отвернулся от нее, дыхание его стало глубоким и шумным. Неожиданно он резко вскочил, подмял ее под себя со звериной жестокостью, схватил за горло и начал трясти ее голову из стороны в сторону.
– Кричи! – прохрипел он. – Кричи, ради Бога! Представь, что я хочу тебя убить… Ну делай же что-нибудь, черт подери! Защищайся, дерись, царапайся, кусайся! – Он тяжело дышал, пот заливал его горящие глаза, бедра содрогались, но не в ритме слияния, а сотрясались, как от безутешных рыданий. – Делай же что-нибудь! – заорал он на нее. – Дерись! Вырывайся! Кричи же… кричи…
Она смотрела на него в недоумении, но без страха, и в то время, как его пальцы смыкались на ее горле, пока, весь залитый потом, он метался на ней, она гладила его влажные волосы и обнимала его ходящую ходуном голову.
Потом она закричала… не в полную силу, а увидев, что в его глазах появился блеск, громче… Она отбивалась, дралась, кулаками била его в грудь.
Наконец он вздохнул, вцепился в ее руки, прижал ее голову к кровати и, застонав от вожделения, овладел ею, почти бесчувственной, почти умирающей.
Издавая нечленораздельные, гортанные звуки, он взял ее, и сила его в этот момент была так велика, что она действительно почти лишилась чувств и лежала как труп, давно забыв о желании, в то время как он, сгусток обнаженной, потной плоти, отстал от нее, лишь услышав свисток чайника на кухне.
Потом она, как ребенка, поила его чаем. Прислонив его к изголовью кровати, она подносила чашку к его губам.
– А теперь… Теперь выкинь меня вон… – сказал он. – Теперь ты все знаешь. Великий Баррайс – всего лишь жалкая, извращенная скотина…
Он опустился, зарыл лицо между грудей Марион и начал рыдать. Она держала его, обвив руками его вздрагивающее тело, и прижимала его к себе.
– Мой бедный, любимый, – нежно приговаривала она. – Если хочешь, я буду и днем и ночью играть умирающую. Ты должен быть счастлив.
– И ты не боишься, что я действительно могу как-нибудь убить тебя?
– Я люблю тебя, Боб…
Рано утром он опять набросился на нее, душил и любил, плакал и вымаливал прощение. Но он был счастлив.
«У меня есть дом», – думал он, когда Марион варила кофе и запах его разносился по комнате. И впервые у него всерьез зародилась мысль жениться на Марион Цимбал.
Она была ему дороже, чем все баррайсовские миллионы.
Несомненно, было ошибкой заезжать во Вреденхаузен. Боб тем не менее пошел на это, чтобы обеспечить дяде Теодору несколько бессонных ночей: он хотел получить часть отцовского наследства наличными, чтобы открыть сеть магазинов. О своих конкретных планах он объявил еще по телефону.
– Я знаю, что отец оставил мне чуть больше двадцати миллионов. Из них десять миллионов вложены в акции. Я готов отказаться от всего наследства, если мне будут выплачены эти десять миллионов. Это выгодная сделка!
– А фабрики Баррайсов? – прокричал в ответ Теодор Хаферкамп.
– Фабрики интересуют меня не больше коровьих лепешек. У меня еще есть два кузена и три кузины, они будут рады отплясывать вокруг золотого теленка. И еще этот твой святой. Гельмут Хансен. Поскольку моя жизнь бесценна, а он ее два раза спасал, ты мог бы привлечь его к владению фабриками! Я хочу устраивать свою жизнь так, как мне удобно, понимаешь?
– С твоей жизненной позицией десять миллионов быстро вылетят в трубу! А что потом?
– Тогда я полечу вслед за ними, дорогой дядюшка.
– У тебя с головой не все в порядке! – закричал Хаферкамп. – Двести лет Баррайсы…
– О Боже, оставь при себе генеалогию Баррайсов! Это раньше было принято, что сын получал от отца не только сюртук, но и его нарукавники. Если старик закалывал свиней, то и сын должен был забивать скот! С этим покончено! У меня свои планы.
– Приезжай сюда, – произнес Хаферкамп сдавленным голосом. – Мы должны все это обсудить спокойно…
И Боб поехал во Вреденхаузен. Марион Цимбал он взял с собой и представил ее Хаферкампу. Тот едва удостоил ее беглого взгляда и предпочел не замечать. Боб это сразу понял, и его неприязнь превратилась в бешеную ненависть.
– Она лучше, чем все ваше зажравшееся общество, – сказал он. Хаферкамп покивал головой:
– Для разнообразия играешь в социалиста? – Он вынул из сейфа самую большую ценность всех баррайсовских предприятий: подробные указания отца Боба. Библия Вреденхаузена, как однажды назвал их Хаферкамп. – Прочти это и стань снова человеком! – сказал он и бросил Бобу тонкую папку. – Когда твой отец умер, ты был слишком мал, чтобы понять это, а потом никогда не интересовался делами.
Боб отодвинул папку через стол.
– Что там? – спросил он. – Я думаю, ты знаешь содержание наизусть.
– Разумеется. – Хаферкамп зло усмехнулся. – Твой отец установил, что из фирмы не должно быть утечки денег, семейное состояние не может делиться, сюда подпадают и акции, если этим наносится ущерб экономическому положению фабрик. Мы живем во времена тяжелейшей конкурентной борьбы, так что разбазаривание капитала невозможно.
– Понимаю. – Боб стоял, прислонившись к обшитой панелями стене в кабинете Хаферкампа. (Марион ждала его в кафе Химмельмахера. Кафе явно переживало свой звездный час, так как по округе быстро разнеслось, что за посетитель находится в нем. И каждый, у кого находилась пара минут, заходил к Химмельмахеру, покупал что-нибудь или выпивал чашечку кофе и, не скрывая, таращился на Марион.) – Пять миллионов для начала.
– Ни одного.
– Я опротестую эти безумные указания.
– Пожалуйста. Но это лишено смысла! Судебные и адвокатские издержки при такой тяжбе настолько велики, что ты один с ними никогда не справишься!
– Значит, ничего?
– Нет, почему же. Ежемесячная сумма, которая позволит тебе вести жизнь лентяя и жеребца. Я готов выплачивать тебе эту сумму, если ты откажешься от скандалов, которые могут бросить тень на имя Баррайсов. – Хаферкамп вытянул вперед голову, как ищущая что-то хищная птица. – Что ты делал на Сицилии? Для чего понадобились двадцать замороженных пакетов? Чем торгует «Анатомическое торговое общество»?
Боб осклабился. «Вот оно что, – подумал он. – Вот что бесит корректного Теодора! Он чует тухлое мясо, но не может его найти».
– Я не продаюсь.
– Ведь за этим скрывается огромное свинство!
– Почему же все незнакомое сразу должно быть свинством?
– Потому что в этом замешан ты! – закричал Хаферкамп. – Боб… – Он глубоко вздохнул и неожиданно заговорил тихо: – Я клянусь тебе: если ты выкинешь что-нибудь сумасшедшее, я буду обращаться с тобой как с сумасшедшим. Мы найдем средства и способы объявить тебя невменяемым и взять под опеку. Тогда тебе конец.
– Приятные перспективы. – Боб Баррайс потянулся к тонкой папке и схватил ее, прежде чем Хаферкамп успел помешать ему. С быстротой, которой тот не ожидал от него, Боб разорвал бумаги и швырнул их Хаферкампу под ноги. – Это был символический акт! – холодно заметил Боб. – У меня больше нет отца! Я только что убил его… – Он отодвинул в сторону потерявшего дар речи Хаферкампа и вышел из кабинета.
«Красило я ушел, – подумал он при этом. – Люблю шикарные жесты. На большинство людей это производит впечатление».
Он не поехал сразу во Вреденхаузен, а сначала завернул на виллу Баррайсов. Там он столкнулся со старым Адамсом, которого Рената Петерс как раз провожала до двери. Старик вздрогнул, увидев Боба, и набросился на него, как ястреб на кролика.
– Спросите его! – закричал он. – Почему его никто не допрашивает? Разве миллионами можно заткнуть рот правосудию? Как погиб Лутц? Ну скажи, скажи! Почему он сгорел? Кто вел машину? Кто сокращал путь? Лутц? Никогда! Он был слишком честным, он никогда не обманывал, он бы до такого не додумался! Почему его никто не спросит?!
Боб Баррайс оттолкнул старика. Толчок был таким сильным, что Адамс споткнулся и упал на газон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
– Я выхожу из игры, Чокки, – сказал Боб. – Еще один рейс, это я обещал, а потом – конец. Я верну тебе твои деньги – и оставь меня в покое.
– Страх? – Чокки выстрелил это слово, как будто нанес хук в челюсть. Он знал, что попал в самое уязвимое место. Голова Баррайса дернулась.
– Я не знаю страха!
– Тебя что, перекормили недавно похлебкой из морали?
– У меня другие планы, Чокки.
– В ралли я на твоем месте не торопился бы снова участвовать, – произнес язвительно Чокки.
Боб пропустил эту колкость мимо ушей:
– Я хочу добиться, чтобы мне выплатили часть отцовского наследства, и открою сеть салонов «бутик». Десять магазинов с самым модным барахлом, какое только можно достать. А Марион возьму управляющей.
– О Господи! Еще скажи, что ты ее действительно любишь.
– Я люблю ее, черт подери!
– По-настоящему, романтично, с фатой и венцом?
Чокки засмеялся. Боб неодобрительно посмотрел на него. Маленькая девочка Марион Цимбал не отпускала его больше от себя. Дамочка из бара с волнующей фигурой и грустными глазами, Марион, первая и единственная из всех женщин, которыми он обладал, сказала ему: ты другой на самом деле. Это звучало глупо, но в душе Боба остался след, как ветеринарный штамп: не заражен трихинами. Для Баррайса это означало: свободен от комплексов. Это было чувство, не сравнимое ни с чем другим.
– Когда отправляемся? – спросил Боб, положив тем самым конец всем дискуссиям с Марион Цимбал.
– Завтра. Я, кстати, переконструировал ящик для перевозки. Теперь низкая температура в нем поддерживается с помощью аккумулятора. Беготня с пакетами была ужасной. – Чокки ожидал похвалы, это было видно по его требующим глазам. И Боб покорно сказал:
– Ты действительно здорово потрудился, Чокки. А когда ты хочешь взорвать свою шок-бомбу?
– После десятой поездки. Я представлю прессе фотоальбом, какого еще никто не видывал. Самый большой эффект произведет анонимность. Вопрос, кто это сделал, будет неделями занимать миллионы людей! Будут образованы спецкомиссии, подключатся Интерпол, ФБР, шпионы преступного мира. Все с ног собьются, потому что не будет никаких следов!
– Ты думаешь? А дон Эмилио в Меццане?
– Он получит новую колокольню.
– А Этторе Лапарези?
– Я ему построю новый дом. Мое удовольствие мне дорого обойдется, Боб! Зато чувство, что ты заставил поволноваться целый мир…
Чокки мечтательно уставился в свой бокал. Мысли его уносились все дальше и дальше.
Эссен. Старый Чокки, генеральный директор, председатель шести наблюдательных советов акционерных обществ, член шести других наблюдательных советов, награжденный за заслуги федеральным крестом первой степени, миллионер, представитель общества благосостояния, пример экономического чуда, ведь в 1945 году он стоял посреди разрушенного Эссена с картонной коробкой и оплакивал масштабы немецкого краха. Старый Чокки, мумифицированный собственными деньгами, яркий образец предпринимательства, частый гость в домах боннских министров, свой человек в министерстве экономики, самый ярый лоббист в ведомстве канцлера, известный в Нью-Йорке, Париже, Лондоне и Риме не меньше, чем Лиз Тейлор или Джеки Кеннеди… Эта крупная звезда на экономическом небосводе, с которого сыплются золотые талеры, сидел бы маленьким и бледным, с трясущимися ногами в своем кожаном кресле и смотрел бы в ужасе на своего сына, обращающегося к нему:
– Фирма «Анатомическое торговое общество» – это я! Впервые он увидел бы своего отца жалким и слабым. И ради этого стоит продавать трупы, как дыни.
– Не завтра, – раздался в тишине голос Боба. Чокки вздрогнул, увлеченный своими бунтарскими фантазиями. – Отодвинем на недельку. Я хотел бы сначала еще съездить в Эссен.
– К Марион.
– Да.
– Бог ты мой, неужели здесь недостаточно смазливых девиц?
– Тебе этого не понять, Чокк! – Боб встал. Чокки с оскорбленным видом тоже поднялся. – Встретимся в следующую субботу в Катании на аэродроме. Согласен?
– Весьма неохотно.
Они вышли из бара и прошлись по залитой солнцем Круазет, фешенебельной каннской улице. В кронах пальм шелестел морской ветер, врывался под навесы пестрых тентов и развевал волосы девушек, сидящих за белыми ажурными столиками перед кафе и благосклонно взирающих на фланирующее мимо сладкое ничегонеделание. Основной сезон еще не начался, наплыв отдыхающих из Германии, Голландии и Бельгии на Средиземноморское побережье ожидался лишь в июле – августе. А сейчас, в мае, солнце и морской прибой, элегантность и страстное желание забвения принадлежали французам, нескольким английским туристам и четырем группам из Швеции. И разумеется, американцам. Они были повсюду, с широкими улыбками, уверенные в себе, как апостол Петр во время рыбной ловли. Их дочери в обтягивающих шортах сидели на бульваре на стульях и влюбленными глазами глядели на каждого кудрявого брюнета.
– Сколько грудей распирает от желания, а тебе приспичило в Эссен! – саркастически произнес Чокки.
Боб Баррайс покачал головой:
– Я ведь уже сказал: тебе этого не понять.
– Но ты разрешишь мне здесь немного попастись?
– Пожалуйста.
Чокки звонко засмеялся, хлопнул Боба по плечу и отошел в сторону. Перед кафе сидела элегантная дама с большим бюстом, в белой шляпе с огромными полями и ела фисташковое мороженое. Высоко поднятая юбка обнажала гладкие загорелые ляжки. Длинные, стройные ноги, бриллианты на пальцах, нитка жемчуга на шее.
Чокки полез в карман своего пиджака и вытащил оттуда пакетик. Время от времени он позволял себе зрелую красавицу, называя это «сочный бифштекс к молодой зелени».
С непринужденной мальчишеской улыбкой Чокки подошел к столу и протянул свой пакетик.
– Могу я вам предложить кисленьких леденцов, милостивая государыня? – сказал он.
Это был беспроигрышный трюк Боба, который всегда срабатывал. Не было еще ни одного существа женского пола, которое бы резко отвергло этот невинный дар. Дама с фисташковым мороженым тоже озадаченно улыбнулась, протянула руку и взяла конфетку.
Чокки присел. Ворота крепости были взорваны…
Вечером, до того как Чокки начал зажаривать свой «сочный бифштекс», Боб одолжил у него денег и последним рейсом вылетел в Эссен.
В 23 часа 19 минут он звонил в дверь Марион Цимбал, удивившись своей забывчивости – ведь Марион в это время стояла за стойкой бара. Он порылся в карманах, нашел ключ и вошел в маленькую квартирку.
Потом Боб открыл холодильник в поисках напитков – нашлась только бутылка пива, – разделся и лег в постель.
Странное чувство испытал он при этом: ему казалось, что это его дом, а эта постель – логово бродячего волка.
Боб проснулся, когда Марион отпирала дверь в прихожую. Он лежал, притворившись спящим, и сквозь ресницы наблюдал за Марион, ожидая ее реакции. Если голый мужчина в ее постели незаурядное явление, она должна испугаться.
Но Марион не испугалась. Еще в прихожей на вешалке она увидела легкий плащ Боба и, не заходя в комнату, знала, кто ее ожидает. Поэтому она не стала зажигать яркий свет, а лишь включила настольную лампу и присела на край кровати. Молча смотрела она на Боба, и ему стоило большого труда изображать спящего. Но роль эта была ему не по плечу, веки дрогнули и выдали его.
– Сколько у тебя времени? – спросила она без вступления. Боб открыл глаза:
– Целая неделя.
– А потом?
– Я еще сам не знаю. Куда-нибудь поеду…
– Я возьму неделю отпуска. Мне полагаются еще десять дней за прошлый год.
Она встала, сняла через голову платье для бара с глубоким вырезом, расстегнула бюстгальтер и сняла трусики. Обнаженной, как будто между ними это было обычным делом, она ходила по комнате, унесла на кухню бутылку и стакан, потом встала в прозрачной кабине под душ, выпорхнула мокрой, вытащила из шкафа новое махровое полотенце и вытерлась.
Боб наблюдал за ней. Впервые это не имело непристойного привкуса, не отдавало проституцией, не было похотливой демонстрацией форм, которые завлекали и предлагали себя. Она просто ходила голой по квартире, поскольку это было нормально, она не стеснялась, так как мужчина в постели принадлежал ей и был частью ее жизни.
– Выпьем чаю? – спросила она, завернувшись в большую махровую простыню. Мокрые волосы облепили ее миниатюрную голову и придавали ей что-то обезоруживающе детское. Боб кивнул, не отводя от нее глаз.
Марион пошла на кухню, поставила чайник со свистком, сбросила потом простыню и расчесала свои мокрые волосы строго назад. Потом повязала полотенцем голову и вернулась к кровати.
Боб протянул к ней руки и положил их на ее бедра. Потом он притянул ее к себе, поцеловал в живот и дотянулся до ее грудей. Он почувствовал, как соски затвердели в его ладонях.
Она легла, поцеловала и начала ласкать его тело, от шеи до бедер, по внутренней стороне ног рука ее скользнула к его половым органам, задержалась там и согнутыми пальцами, как домиком, накрыла их. Марион приподняла голову и придвинулась к его плечу.
– Ты устал? – спросила она.
Он покачал головой и отвернулся от нее, дыхание его стало глубоким и шумным. Неожиданно он резко вскочил, подмял ее под себя со звериной жестокостью, схватил за горло и начал трясти ее голову из стороны в сторону.
– Кричи! – прохрипел он. – Кричи, ради Бога! Представь, что я хочу тебя убить… Ну делай же что-нибудь, черт подери! Защищайся, дерись, царапайся, кусайся! – Он тяжело дышал, пот заливал его горящие глаза, бедра содрогались, но не в ритме слияния, а сотрясались, как от безутешных рыданий. – Делай же что-нибудь! – заорал он на нее. – Дерись! Вырывайся! Кричи же… кричи…
Она смотрела на него в недоумении, но без страха, и в то время, как его пальцы смыкались на ее горле, пока, весь залитый потом, он метался на ней, она гладила его влажные волосы и обнимала его ходящую ходуном голову.
Потом она закричала… не в полную силу, а увидев, что в его глазах появился блеск, громче… Она отбивалась, дралась, кулаками била его в грудь.
Наконец он вздохнул, вцепился в ее руки, прижал ее голову к кровати и, застонав от вожделения, овладел ею, почти бесчувственной, почти умирающей.
Издавая нечленораздельные, гортанные звуки, он взял ее, и сила его в этот момент была так велика, что она действительно почти лишилась чувств и лежала как труп, давно забыв о желании, в то время как он, сгусток обнаженной, потной плоти, отстал от нее, лишь услышав свисток чайника на кухне.
Потом она, как ребенка, поила его чаем. Прислонив его к изголовью кровати, она подносила чашку к его губам.
– А теперь… Теперь выкинь меня вон… – сказал он. – Теперь ты все знаешь. Великий Баррайс – всего лишь жалкая, извращенная скотина…
Он опустился, зарыл лицо между грудей Марион и начал рыдать. Она держала его, обвив руками его вздрагивающее тело, и прижимала его к себе.
– Мой бедный, любимый, – нежно приговаривала она. – Если хочешь, я буду и днем и ночью играть умирающую. Ты должен быть счастлив.
– И ты не боишься, что я действительно могу как-нибудь убить тебя?
– Я люблю тебя, Боб…
Рано утром он опять набросился на нее, душил и любил, плакал и вымаливал прощение. Но он был счастлив.
«У меня есть дом», – думал он, когда Марион варила кофе и запах его разносился по комнате. И впервые у него всерьез зародилась мысль жениться на Марион Цимбал.
Она была ему дороже, чем все баррайсовские миллионы.
Несомненно, было ошибкой заезжать во Вреденхаузен. Боб тем не менее пошел на это, чтобы обеспечить дяде Теодору несколько бессонных ночей: он хотел получить часть отцовского наследства наличными, чтобы открыть сеть магазинов. О своих конкретных планах он объявил еще по телефону.
– Я знаю, что отец оставил мне чуть больше двадцати миллионов. Из них десять миллионов вложены в акции. Я готов отказаться от всего наследства, если мне будут выплачены эти десять миллионов. Это выгодная сделка!
– А фабрики Баррайсов? – прокричал в ответ Теодор Хаферкамп.
– Фабрики интересуют меня не больше коровьих лепешек. У меня еще есть два кузена и три кузины, они будут рады отплясывать вокруг золотого теленка. И еще этот твой святой. Гельмут Хансен. Поскольку моя жизнь бесценна, а он ее два раза спасал, ты мог бы привлечь его к владению фабриками! Я хочу устраивать свою жизнь так, как мне удобно, понимаешь?
– С твоей жизненной позицией десять миллионов быстро вылетят в трубу! А что потом?
– Тогда я полечу вслед за ними, дорогой дядюшка.
– У тебя с головой не все в порядке! – закричал Хаферкамп. – Двести лет Баррайсы…
– О Боже, оставь при себе генеалогию Баррайсов! Это раньше было принято, что сын получал от отца не только сюртук, но и его нарукавники. Если старик закалывал свиней, то и сын должен был забивать скот! С этим покончено! У меня свои планы.
– Приезжай сюда, – произнес Хаферкамп сдавленным голосом. – Мы должны все это обсудить спокойно…
И Боб поехал во Вреденхаузен. Марион Цимбал он взял с собой и представил ее Хаферкампу. Тот едва удостоил ее беглого взгляда и предпочел не замечать. Боб это сразу понял, и его неприязнь превратилась в бешеную ненависть.
– Она лучше, чем все ваше зажравшееся общество, – сказал он. Хаферкамп покивал головой:
– Для разнообразия играешь в социалиста? – Он вынул из сейфа самую большую ценность всех баррайсовских предприятий: подробные указания отца Боба. Библия Вреденхаузена, как однажды назвал их Хаферкамп. – Прочти это и стань снова человеком! – сказал он и бросил Бобу тонкую папку. – Когда твой отец умер, ты был слишком мал, чтобы понять это, а потом никогда не интересовался делами.
Боб отодвинул папку через стол.
– Что там? – спросил он. – Я думаю, ты знаешь содержание наизусть.
– Разумеется. – Хаферкамп зло усмехнулся. – Твой отец установил, что из фирмы не должно быть утечки денег, семейное состояние не может делиться, сюда подпадают и акции, если этим наносится ущерб экономическому положению фабрик. Мы живем во времена тяжелейшей конкурентной борьбы, так что разбазаривание капитала невозможно.
– Понимаю. – Боб стоял, прислонившись к обшитой панелями стене в кабинете Хаферкампа. (Марион ждала его в кафе Химмельмахера. Кафе явно переживало свой звездный час, так как по округе быстро разнеслось, что за посетитель находится в нем. И каждый, у кого находилась пара минут, заходил к Химмельмахеру, покупал что-нибудь или выпивал чашечку кофе и, не скрывая, таращился на Марион.) – Пять миллионов для начала.
– Ни одного.
– Я опротестую эти безумные указания.
– Пожалуйста. Но это лишено смысла! Судебные и адвокатские издержки при такой тяжбе настолько велики, что ты один с ними никогда не справишься!
– Значит, ничего?
– Нет, почему же. Ежемесячная сумма, которая позволит тебе вести жизнь лентяя и жеребца. Я готов выплачивать тебе эту сумму, если ты откажешься от скандалов, которые могут бросить тень на имя Баррайсов. – Хаферкамп вытянул вперед голову, как ищущая что-то хищная птица. – Что ты делал на Сицилии? Для чего понадобились двадцать замороженных пакетов? Чем торгует «Анатомическое торговое общество»?
Боб осклабился. «Вот оно что, – подумал он. – Вот что бесит корректного Теодора! Он чует тухлое мясо, но не может его найти».
– Я не продаюсь.
– Ведь за этим скрывается огромное свинство!
– Почему же все незнакомое сразу должно быть свинством?
– Потому что в этом замешан ты! – закричал Хаферкамп. – Боб… – Он глубоко вздохнул и неожиданно заговорил тихо: – Я клянусь тебе: если ты выкинешь что-нибудь сумасшедшее, я буду обращаться с тобой как с сумасшедшим. Мы найдем средства и способы объявить тебя невменяемым и взять под опеку. Тогда тебе конец.
– Приятные перспективы. – Боб Баррайс потянулся к тонкой папке и схватил ее, прежде чем Хаферкамп успел помешать ему. С быстротой, которой тот не ожидал от него, Боб разорвал бумаги и швырнул их Хаферкампу под ноги. – Это был символический акт! – холодно заметил Боб. – У меня больше нет отца! Я только что убил его… – Он отодвинул в сторону потерявшего дар речи Хаферкампа и вышел из кабинета.
«Красило я ушел, – подумал он при этом. – Люблю шикарные жесты. На большинство людей это производит впечатление».
Он не поехал сразу во Вреденхаузен, а сначала завернул на виллу Баррайсов. Там он столкнулся со старым Адамсом, которого Рената Петерс как раз провожала до двери. Старик вздрогнул, увидев Боба, и набросился на него, как ястреб на кролика.
– Спросите его! – закричал он. – Почему его никто не допрашивает? Разве миллионами можно заткнуть рот правосудию? Как погиб Лутц? Ну скажи, скажи! Почему он сгорел? Кто вел машину? Кто сокращал путь? Лутц? Никогда! Он был слишком честным, он никогда не обманывал, он бы до такого не додумался! Почему его никто не спросит?!
Боб Баррайс оттолкнул старика. Толчок был таким сильным, что Адамс споткнулся и упал на газон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41