– А где же Тайбоки?
– Она сейчас придет, – ответил я.
Схватившись за руки и оглядывая друг друга, мы то смеялись, то плакали.
– Орниччо, помолчи, тебе нельзя так много говорить, – спохватывался вдруг я, но тут же засыпал его градом вопросов.
Орниччо тоже не отставал от меня.
– Как ты простился с адмиралом? – спрашивал он. – Что делается в колонии? Как поступают с пленными индейцами?
Что я мог сказать Орниччо? О том, что адмирал час от часу все глубже погружается в подавленное состояние, что всеми делами ведает Бартоломе Колон? О том, что жилища индейцев разорены, а они, как рабы, работают на белых?
– Адмирал болен, – сказал я наконец, когда молчание начало становиться тягостным, – он измучен лихорадкой и подагрой и мало занимается делами колонии.
– А индейцы? – с живостью спросил Орниччо. – Правда ли, что их обращают в рабство и продают, как скот?
Да, это была правда. Государи требовали от колонии золота. Несмотря на то что у индейцев были отобраны все запасы золота, которые скопились у них за много лет, его было недостаточно, чтобы окупить огромные расходы по колонии. Тогда адмирал набил трюмы кораблей Торреса пятьюстами невольников и отправил их в Европу. Португальцы с большой выгодой продавали в рабство дикарей из Гвинеи, и господин решил последовать их примеру. Монахи – францисканцы и бенедиктинцы, присланные папой просвещать туземцев, поддержали его в этом намерении. «Чем больше скорби и испытаний перенесут несчастные здесь, на земле, – говорили они, – тем скорее они попадут в царство небесное!»
– Это правда, Орниччо, – ответил я, не поднимая глаз.
– После битвы ста касиков, – сказал Орниччо, – воины Охеды копьями выгоняли индейцев Веечио из их хижин, хотя было объявлено о мире между белыми и красными. Достойный касик вынужден был скитаться по безлюдным горам. Еще хуже поступили с Гуаканагари. Мариенец уже давно был изгнан из своих владений касиком Каонабо, считающим его заступником белых. Гуаканагари принял участие в битве ста касиков на стороне испанцев. Но и его с кучкой индейцев загнали в непроходимые болота, где они погибли мучительной смертью от голода и жажды только потому, что кожа их была другого цвета, чем у испанцев! Когда четверо солдат из отряда Бартоломе Колона, сжалившись над женщинами и детьми, принесли им немного воды и пищи, сердобольных людей повесили по распоряжению начальника.
Я молчал, потому что об этом знал уже давно.
– Услыхав, что Каонабо попал в плен к испанцам, – продолжал Орниччо, – касик Веечио прислал в Изабеллу Гуатукаса с богатым выкупом, но белые отобрали у юноши золото, а самого его заковали в цепи и в трюме корабля отправили в Кастилию. А слышал ли ты, каким образом захватили Каонабо? «Наверное, при этом придерживались инструкции адмирала», – подумал я, а вслух произнес:
– Кажется, взял его в плен некий Контерас?
– Некий Алонсо Охеда, – поправил меня Орниччо. – И низость, с какой это было проделано, конечно, прибавит испанцам славы. Ведь во все века – чем больше человек уничтожал себе подобных, тем громче гремела о нем слава. Но Каонабо был взят не в честном бою. Ты заметил, вероятно, что самые сильные и мужественные индейцы в душе остаются простодушными, как дети? Мне говорили, что они без спроса брали у испанцев кое-какие продукты и вещи. Случилось это потому, что поначалу они испанцев считали братьями и друзьями, сами они могли им отдать последнее, поэтому и себя считали вправе взять у друзей пищу, когда они бывали голодны, или плащ, когда им бывало холодно. И Каонабо, хоть он и был мудрым и мужественным вождем, по хитрости и изворотливости не мог идти ни в какое сравнение с белыми.
После битвы ста касиков, когда в Вега Реаль погибло столько индейцев, Каонабо, поняв, что сопротивление белым неразумно, заключил с ними мир. А заключив мир, индеец отбрасывает все дурные помыслы о своем бывшем враге. Каонабо сдал белым причитающийся с него запас золота и удалился в свою Магуану. Однако Охеда сообщил ему, что адмирал собирается по-царски отблагодарить покорившегося ему касика. Так как многим было известно, что Каонабо очень привлекает мелодичный звон колокола, сзывавшего в Изабелле верующих на молитву, то Охеда сообщил касику, что адмирал решил подарить ему этот колокол, а для этого Каонабо следует самолично явиться в Изабеллу. Охеда якобы из уважения к Каонабо приехал за ним в Магуану. Чтобы не возбуждать подозрений, Охеда взял с собой только нескольких солдат. Но он взял с собой еще цепи и наручники.
«Я люблю брата моего, могущественного касика Каонабо, – сказал Охеда, – и хочу, чтобы брат мой прибыл ко двору адмирала и вице-короля в достойном виде».
Показав Каонабо цепи и наручники, кастильский дворянин объяснил дикарю, что на родине рыцаря эти цепи и наручники почитаются лучшим украшением у знатных людей. Каонабо сам с радостной улыбкой наложил на себя оковы.
Тогда Охеда, с помощью своих людей взвалив касикана лошадь позади себя, пустил коня в галоп что было сил. Я думаю, что Каонабо пришлось всего спеленать цепями и, кроме того, сунуть ему в рот кляп, иначе Охеде несдобровать.
– Рассказывают, что для Каонабо были заказаны какие-то особые наручники. Сейчас касик страны Магуаны томится, прикованный к стене, в подвале у господина нашего, адмирала, – закончил Орниччо свой рассказ.
Сказать по правде, я мало сочувствовал Каонабо в постигших его испытаниях – у меня до сих пор начинают болеть ребра, как только я о нем вспоминаю. Но мысль о том, что прекрасный, гордый и любознательный Гуатукас плывет сейчас в Европу в трюме корабля, набитом такими же несчастными, как и он сам, больно поразила меня.
– Гуатукаса ожидает лучшая судьба, чем других, – сказал я. – Он умен, прекрасно говорит по-испански, умеет читать и писать и всеми своими действиями отличается от остальных дикарей, своих соотечественников.
– Ты называешь этих людей дикарями? – спросил Орниччо, посмотрев на меня с удивлением. – Конечно, они весьма отличаются от европейцев. Они добры, простодушны и веселы. Они не христиане, они темные язычники, поэтому они не убивают тех, кто верует иначе. А слышал ли ты их песни?
Перед моими глазами предстала белая дорога, ведущая от дамбы к дому адмирала, а на ней толпа индейцев, затягивающая песню по приказанию надсмотрщика.
– Эти песни надрывают сердце, – пробормотал я. – Я слышал, они пели о монахе. Ну, знаешь, эту песню поют всюду. Это ужасно!
– Да, – сказал Орниччо, – мы с тобой сможем переложить ее на испанский язык. Но это поют не индейцы, а их горе. Старые индейские песни полны веселья, они и красивы и благозвучны. Сними-ка со стены эту штуку.
Я подал ему инструмент, напоминающий гитару, с одной струной.
Он запел тихо, пощипывая струну:
Толстый монах на берегу
С молитвою ставит крест.
– Да – да, – сказал я, – это та самая песня.
А я забираю Детей и бегу
Из этих проклятых мест.
– А вот припев, – сказал я. – Ты, Орниччо, конечно, лучше меня справился бы с этой задачей, но я тоже попытался спеть эту песню по-испански.
– Припев? – переспросил Орниччо.
Я удивился гневному выражению, пробежавшему точно тень по его открытому лицу. Может быть, он недоволен тем, что я берусь не за свое дело?
– Ну, спой же! – сказал мой друг ласково. Скользнув пальцами по струне, он принялся мне подпевать. Теперь мы пели уже вдвоем.
Беги, у испанца в руках
Палка с длинным огнем,
– начал я, но голос мой звучал хрипло. Откашлявшись, я продолжал:
Беги, индеец, пока
Тебя не затопчут конем.
Испанец не хочет терпеть,
Испанская кровь горяча.
Гуляет испанская плеть
По нашим индейским плечам.
– Очень хорошо! – сказал мой друг. – Пой дальше!
Смотри, освещает путь кораблю
Золото – бог христиан,
А я, согнувшись, дрожу и терплю
Боль от побоев и ран.
Терпи, у испанца в руках
Палка с длинным огнем.
Терпи, индеец, пока
Тебя не затопчут конем.
Испанец не может стерпеть,
Испанская кровь горяча,
Гуляет испанская плеть
По нашим индейским плечам.
– Эта песня как нельзя лучше может пригодиться мужику из Валенсии или пастуху из Кастилии. Замени только одно – два слова и посмотри, как складно получается.
Идальго не хочет терпеть, Дворянская кровь горяча; Гуляет дворянская плеть По нашим мужицким плечам.
Я заметил, как злое и горькое выражение его лица внезапно сменилось радостным и нежным. Глаза его так засияли, что я невольно оглянулся, проследив его взгляд.
В хижину входила Тайбоки. Он хотел подняться ей навстречу, но она своими тонкими, сильными руками снова уложила его на ложе.
– Ты говоришь «дикари». – сказал Орниччо. – Посмотри на эту женщину. Успел ли ты заметить, как она добра, великодушна, умна и доброжелательна?
Конечно, я успел это заметить.
– Она так же прекрасна душой, как и лицом, – сказал я.
– Да? – спросил Орниччо, нежно обнимая Тайбоки и кладя ее голову себе на грудь. – Когда я задумал жениться на ней, меня очень беспокоила мысль о том, как вы встретитесь, вы – самые близкие мне люди. Полюбите ли вы друг друга так, как я этого хочу?
«Я полюбил ее больше, чем ты хочешь», – хотелось мне сказать, и я еле удержал свой неразумный язык.
Сегодня утром, умываясь в маленьком пруду, я долго рассматривал свое отражение. Каким безумцем надо быть, чтобы вообразить, что какая-нибудь девушка может предпочесть меня моему красивому и умному другу!
– Франческо сказал, что я буду хорошей женой! – гордо произнесла Тайбоки, обвивая шею Орниччо своими тонкими руками.
Я спрятал лицо в коленях друга. И самые разнообразные чувства теснились у меня в груди: любовь к Орниччо, любовь к Тайбоки, любовь к ним обоим, жалость к себе.
Когда я поднял голову, у меня в глазах стояли слезы, но это были прекрасные слезы умиления.
Я соединил их руки.
– Будьте счастливы, мои дорогие, – сказал я, – и всегда любите друг друга так, как любите сейчас.
Орниччо взял в свои ладони лицо Тайбоки и поцеловал ее в лоб.
– Да, ты будешь хорошей женой, мое дитя, – нежно сказал он.
ГЛАВА XVI
Конец дневника
Ну что мне остается еще досказать? Узнав, что ищейки Охеды снова рыщут вокруг разграбленной деревни, мы покинули наше насиженное место и двинулись еще выше в горы. Орниччо остановил свой выбор на высоком утесе, омываемом рекой Оземой. Втроем мы носили камни и при помощи глины слепили домик, очень напоминающий рыбачьи хижины у Генуэзского залива. В первое время у всех было много работы, и даже маленький Даукас был призван на помощь.
Орниччо, найдя в горах пласт известняка, научил Тайбоки обжигать известь. И Даукас часами размешивал ее, заливая водой.
Днем мне некогда было скучать. Вечерами же я поднимался на вершину и смотрел в сторону Изабеллы. Это, конечно, было обманом зрения, но иногда мне казалось, что где-то в той стороне дрожит в небе дымок или движутся темные фигуры.
В таком положении я просиживал до глубокой ночи, пока Орниччо или Тайбоки не звали меня, обеспокоенные моим долгим отсутствием.
Я жадно вдыхал ветер, если он дул с востока. Мне казалось, что он приносит мне вести с родины. Ночами я часто вскакивал с ложа и пугал моих добрых друзей, потому что мне казалось, будто я в Генуе, в нашей старенькой каморке, и синьор Томазо зовет меня.
Домик был наконец отстроен, выбелен известью, вокруг него был разбит огород и даже маленький цветничок. По настоянию Орниччо, Тайбоки сберегла семена овощей и цветов с прошлого года, заботясь о них больше, чем о запасах золотого песка.
Козочка ожидала приплода, и вскоре наш скромный стол должен был обогатиться молоком.
Так мирно жили мы, и никто нас не беспокоил на протяжении четырех или пяти месяцев.
На рассвете 12 февраля я был разбужен шумом скатывающихся вниз камней. Для того чтобы предохранить себя от неожиданного вторжения, мы на тропинке, ведущей к дому, навалили груды камней. Только живущий здесь мог пройти по ней, не поднимая шума.
Я выглянул из хижины. По тропинке поднимался человек, европеец. Я узнал его тотчас же, несмотря на то что непогоды, солнце и ветер оставили следы на его лице и одежде. Это был несчастный Мигель Диас, бежавший из колонии около семи месяцев назад. Он в драке тяжело ранил своего лучшего друга и, опасаясь преследований, скрылся в горах.
Но друг его выздоровел и от себя назначил награду вдесять тысяч мараведи тому, кто вернет беглеца в колонию.
Мне не хотелось открывать ему наше убежище. Но как же мне было не сообщить ему доброй вести? Больше, чем боязнь наказания, его угнетала мысль о смерти друга.
– Синьор Диас! – крикнул я.
И это было так неожиданно, что бедняга чуть не свалился в пропасть.
Я позвал его в нашу хижину, где ему были предложены пища и отдых. Какова же была радость несчастного, когда он узнал о выздоровлении своего друга!
Диас, в свою очередь, сообщил нам, что берущая начало в горах Озема превращается дальше в широкую судоходную реку.
В устье ее расположены владения женщины-касика, которая и приютила Диаса. Молодые люди полюбили друг друга, и индианка сделалась его женой. Чувствуя, что, несмотря на всю любовь к ней, Диас продолжает тосковать по белым людям, великодушная женщина открыла ему местоположение богатых золотых россыпей, для того чтобы он, сообщив об этом адмиралу, искупил свою вину. Женщина-касик предложила Диасу уговорить адмирала заложить форт в ее владениях, где климат здоровее, а почва плодороднее, чем в Изабелле.
Орниччо с сомнением выслушал Диаса.
– Общение с трудолюбивым и искусным в различных ремеслах испанским народом, конечно, принесет пользу людям Оземы, – сказал он. – Но, кто знает, не приведет ли жадность и жестокость начальников и лживость и корыстолюбие попов к тому, что гордые люди Оземы будут обращены в рабов раньше, чем они научатся от испанцев чему-нибудь хорошему?
– Не знаю, – сказал со вздохом испанец, – но меня так тянет к моему народу, что дольше я не смогу выдержать. Иногда на меня нападает отчаяние, все валится у меня из рук, и я подолгу сижу на месте, обратив взоры в сторону Испании. Это тоска по родине!
Я почувствовал, как сильно забилось мое сердце. Значит, это стеснение в груди, внезапные беспричинные слезы и припадки отчаяния, которые мучат меня последнее время, это, может быть, тоже тоска по родине?
Мигель Диас, снабженный на дорогу провизией и пожеланиями, освеженный и обнадеженный, покинул нашу хижину. В благодарность он дал слово зайти к нам на обратном пути и оповестить о делах колонии.
И он исполнил свое обещание. Ровно две недели спустя он постучался в нашу хижину. Но сделал он это уже после того, как побывал в стране Оземы, и теперь возвращался в Изабеллу.
– Отряд мой проходит много ниже, а я отлучился, стараясь не привлекать ничьего внимания, – успокоил он нас.
Новости, которые привез Мигель Диас, были неутешительны.
Недовольство жителей колонии адмиралом достигло крайних пределов. Крестьяне и ремесленники, на которых легла вся тяжесть работы, постоянно бунтовали. Поборы дворян и духовенства довели этих людей до того, что многие из них бежали из Изабеллы и кочевали по острову, а некоторые присоединились к отрядам индейцев, которые снова стали появляться в различных частях Эспаньолы.
Дворяне и монахи тоже были восстановлены против адмирала, так как считали, что сан и происхождение должны освободить их от всякого труда.
Очевидно, враги адмирала снова вошли в силу при дворе, потому что монархи прислали для расследования дел колоний на остров своего комиссара – дона Агуаду.
Постоянные доносы врагов адмирала, как видно, ожесточили сердца их высочеств, и через Агуаду они потребовали от господина ответа за все его действия.
Зная нетерпеливый и высокомерный нрав адмирала, королевский комиссар ожидал возражений и сопротивления. На этот случай ему негласно было предписано арестовать Кристоваля Колона и, лишив его всех полномочий, доставить в Кастилию.
Однако тайное почти всегда становится явным, и даже только что вернувшийся в колонию Мигель Диас слыхал толки о том, что скоро Агуада арестует адмирала и повезет его в Кастилию.
Может быть, так и случилось бы, если бы не влияние благоразумного и рассудительного Бартоломе Колона. Что бы ни происходило в душе адмирала, но на деле он, почтительно поцеловав королевские печати, подчинился всем распоряжениям комиссара.
А это был недобрый человек. Он тотчас же принялся отменять все – даже разумные нововведения адмирала – и восстанавливать колонистов против их вице-короля. Если он и принимал жалобы от окрестных касиков, то исключительно для того, чтобы унизить Кристоваля Колона, а отнюдь не ради благополучия индейцев.
Понимая, что такое изменение в настроении монархов может гибельно отозваться на его дальнейшей судьбе, адмирал решил отправиться вместе с Агуадой в Кастилию. Он надеялся, что его красноречие поможет ему снова завоевать расположение государей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
– Она сейчас придет, – ответил я.
Схватившись за руки и оглядывая друг друга, мы то смеялись, то плакали.
– Орниччо, помолчи, тебе нельзя так много говорить, – спохватывался вдруг я, но тут же засыпал его градом вопросов.
Орниччо тоже не отставал от меня.
– Как ты простился с адмиралом? – спрашивал он. – Что делается в колонии? Как поступают с пленными индейцами?
Что я мог сказать Орниччо? О том, что адмирал час от часу все глубже погружается в подавленное состояние, что всеми делами ведает Бартоломе Колон? О том, что жилища индейцев разорены, а они, как рабы, работают на белых?
– Адмирал болен, – сказал я наконец, когда молчание начало становиться тягостным, – он измучен лихорадкой и подагрой и мало занимается делами колонии.
– А индейцы? – с живостью спросил Орниччо. – Правда ли, что их обращают в рабство и продают, как скот?
Да, это была правда. Государи требовали от колонии золота. Несмотря на то что у индейцев были отобраны все запасы золота, которые скопились у них за много лет, его было недостаточно, чтобы окупить огромные расходы по колонии. Тогда адмирал набил трюмы кораблей Торреса пятьюстами невольников и отправил их в Европу. Португальцы с большой выгодой продавали в рабство дикарей из Гвинеи, и господин решил последовать их примеру. Монахи – францисканцы и бенедиктинцы, присланные папой просвещать туземцев, поддержали его в этом намерении. «Чем больше скорби и испытаний перенесут несчастные здесь, на земле, – говорили они, – тем скорее они попадут в царство небесное!»
– Это правда, Орниччо, – ответил я, не поднимая глаз.
– После битвы ста касиков, – сказал Орниччо, – воины Охеды копьями выгоняли индейцев Веечио из их хижин, хотя было объявлено о мире между белыми и красными. Достойный касик вынужден был скитаться по безлюдным горам. Еще хуже поступили с Гуаканагари. Мариенец уже давно был изгнан из своих владений касиком Каонабо, считающим его заступником белых. Гуаканагари принял участие в битве ста касиков на стороне испанцев. Но и его с кучкой индейцев загнали в непроходимые болота, где они погибли мучительной смертью от голода и жажды только потому, что кожа их была другого цвета, чем у испанцев! Когда четверо солдат из отряда Бартоломе Колона, сжалившись над женщинами и детьми, принесли им немного воды и пищи, сердобольных людей повесили по распоряжению начальника.
Я молчал, потому что об этом знал уже давно.
– Услыхав, что Каонабо попал в плен к испанцам, – продолжал Орниччо, – касик Веечио прислал в Изабеллу Гуатукаса с богатым выкупом, но белые отобрали у юноши золото, а самого его заковали в цепи и в трюме корабля отправили в Кастилию. А слышал ли ты, каким образом захватили Каонабо? «Наверное, при этом придерживались инструкции адмирала», – подумал я, а вслух произнес:
– Кажется, взял его в плен некий Контерас?
– Некий Алонсо Охеда, – поправил меня Орниччо. – И низость, с какой это было проделано, конечно, прибавит испанцам славы. Ведь во все века – чем больше человек уничтожал себе подобных, тем громче гремела о нем слава. Но Каонабо был взят не в честном бою. Ты заметил, вероятно, что самые сильные и мужественные индейцы в душе остаются простодушными, как дети? Мне говорили, что они без спроса брали у испанцев кое-какие продукты и вещи. Случилось это потому, что поначалу они испанцев считали братьями и друзьями, сами они могли им отдать последнее, поэтому и себя считали вправе взять у друзей пищу, когда они бывали голодны, или плащ, когда им бывало холодно. И Каонабо, хоть он и был мудрым и мужественным вождем, по хитрости и изворотливости не мог идти ни в какое сравнение с белыми.
После битвы ста касиков, когда в Вега Реаль погибло столько индейцев, Каонабо, поняв, что сопротивление белым неразумно, заключил с ними мир. А заключив мир, индеец отбрасывает все дурные помыслы о своем бывшем враге. Каонабо сдал белым причитающийся с него запас золота и удалился в свою Магуану. Однако Охеда сообщил ему, что адмирал собирается по-царски отблагодарить покорившегося ему касика. Так как многим было известно, что Каонабо очень привлекает мелодичный звон колокола, сзывавшего в Изабелле верующих на молитву, то Охеда сообщил касику, что адмирал решил подарить ему этот колокол, а для этого Каонабо следует самолично явиться в Изабеллу. Охеда якобы из уважения к Каонабо приехал за ним в Магуану. Чтобы не возбуждать подозрений, Охеда взял с собой только нескольких солдат. Но он взял с собой еще цепи и наручники.
«Я люблю брата моего, могущественного касика Каонабо, – сказал Охеда, – и хочу, чтобы брат мой прибыл ко двору адмирала и вице-короля в достойном виде».
Показав Каонабо цепи и наручники, кастильский дворянин объяснил дикарю, что на родине рыцаря эти цепи и наручники почитаются лучшим украшением у знатных людей. Каонабо сам с радостной улыбкой наложил на себя оковы.
Тогда Охеда, с помощью своих людей взвалив касикана лошадь позади себя, пустил коня в галоп что было сил. Я думаю, что Каонабо пришлось всего спеленать цепями и, кроме того, сунуть ему в рот кляп, иначе Охеде несдобровать.
– Рассказывают, что для Каонабо были заказаны какие-то особые наручники. Сейчас касик страны Магуаны томится, прикованный к стене, в подвале у господина нашего, адмирала, – закончил Орниччо свой рассказ.
Сказать по правде, я мало сочувствовал Каонабо в постигших его испытаниях – у меня до сих пор начинают болеть ребра, как только я о нем вспоминаю. Но мысль о том, что прекрасный, гордый и любознательный Гуатукас плывет сейчас в Европу в трюме корабля, набитом такими же несчастными, как и он сам, больно поразила меня.
– Гуатукаса ожидает лучшая судьба, чем других, – сказал я. – Он умен, прекрасно говорит по-испански, умеет читать и писать и всеми своими действиями отличается от остальных дикарей, своих соотечественников.
– Ты называешь этих людей дикарями? – спросил Орниччо, посмотрев на меня с удивлением. – Конечно, они весьма отличаются от европейцев. Они добры, простодушны и веселы. Они не христиане, они темные язычники, поэтому они не убивают тех, кто верует иначе. А слышал ли ты их песни?
Перед моими глазами предстала белая дорога, ведущая от дамбы к дому адмирала, а на ней толпа индейцев, затягивающая песню по приказанию надсмотрщика.
– Эти песни надрывают сердце, – пробормотал я. – Я слышал, они пели о монахе. Ну, знаешь, эту песню поют всюду. Это ужасно!
– Да, – сказал Орниччо, – мы с тобой сможем переложить ее на испанский язык. Но это поют не индейцы, а их горе. Старые индейские песни полны веселья, они и красивы и благозвучны. Сними-ка со стены эту штуку.
Я подал ему инструмент, напоминающий гитару, с одной струной.
Он запел тихо, пощипывая струну:
Толстый монах на берегу
С молитвою ставит крест.
– Да – да, – сказал я, – это та самая песня.
А я забираю Детей и бегу
Из этих проклятых мест.
– А вот припев, – сказал я. – Ты, Орниччо, конечно, лучше меня справился бы с этой задачей, но я тоже попытался спеть эту песню по-испански.
– Припев? – переспросил Орниччо.
Я удивился гневному выражению, пробежавшему точно тень по его открытому лицу. Может быть, он недоволен тем, что я берусь не за свое дело?
– Ну, спой же! – сказал мой друг ласково. Скользнув пальцами по струне, он принялся мне подпевать. Теперь мы пели уже вдвоем.
Беги, у испанца в руках
Палка с длинным огнем,
– начал я, но голос мой звучал хрипло. Откашлявшись, я продолжал:
Беги, индеец, пока
Тебя не затопчут конем.
Испанец не хочет терпеть,
Испанская кровь горяча.
Гуляет испанская плеть
По нашим индейским плечам.
– Очень хорошо! – сказал мой друг. – Пой дальше!
Смотри, освещает путь кораблю
Золото – бог христиан,
А я, согнувшись, дрожу и терплю
Боль от побоев и ран.
Терпи, у испанца в руках
Палка с длинным огнем.
Терпи, индеец, пока
Тебя не затопчут конем.
Испанец не может стерпеть,
Испанская кровь горяча,
Гуляет испанская плеть
По нашим индейским плечам.
– Эта песня как нельзя лучше может пригодиться мужику из Валенсии или пастуху из Кастилии. Замени только одно – два слова и посмотри, как складно получается.
Идальго не хочет терпеть, Дворянская кровь горяча; Гуляет дворянская плеть По нашим мужицким плечам.
Я заметил, как злое и горькое выражение его лица внезапно сменилось радостным и нежным. Глаза его так засияли, что я невольно оглянулся, проследив его взгляд.
В хижину входила Тайбоки. Он хотел подняться ей навстречу, но она своими тонкими, сильными руками снова уложила его на ложе.
– Ты говоришь «дикари». – сказал Орниччо. – Посмотри на эту женщину. Успел ли ты заметить, как она добра, великодушна, умна и доброжелательна?
Конечно, я успел это заметить.
– Она так же прекрасна душой, как и лицом, – сказал я.
– Да? – спросил Орниччо, нежно обнимая Тайбоки и кладя ее голову себе на грудь. – Когда я задумал жениться на ней, меня очень беспокоила мысль о том, как вы встретитесь, вы – самые близкие мне люди. Полюбите ли вы друг друга так, как я этого хочу?
«Я полюбил ее больше, чем ты хочешь», – хотелось мне сказать, и я еле удержал свой неразумный язык.
Сегодня утром, умываясь в маленьком пруду, я долго рассматривал свое отражение. Каким безумцем надо быть, чтобы вообразить, что какая-нибудь девушка может предпочесть меня моему красивому и умному другу!
– Франческо сказал, что я буду хорошей женой! – гордо произнесла Тайбоки, обвивая шею Орниччо своими тонкими руками.
Я спрятал лицо в коленях друга. И самые разнообразные чувства теснились у меня в груди: любовь к Орниччо, любовь к Тайбоки, любовь к ним обоим, жалость к себе.
Когда я поднял голову, у меня в глазах стояли слезы, но это были прекрасные слезы умиления.
Я соединил их руки.
– Будьте счастливы, мои дорогие, – сказал я, – и всегда любите друг друга так, как любите сейчас.
Орниччо взял в свои ладони лицо Тайбоки и поцеловал ее в лоб.
– Да, ты будешь хорошей женой, мое дитя, – нежно сказал он.
ГЛАВА XVI
Конец дневника
Ну что мне остается еще досказать? Узнав, что ищейки Охеды снова рыщут вокруг разграбленной деревни, мы покинули наше насиженное место и двинулись еще выше в горы. Орниччо остановил свой выбор на высоком утесе, омываемом рекой Оземой. Втроем мы носили камни и при помощи глины слепили домик, очень напоминающий рыбачьи хижины у Генуэзского залива. В первое время у всех было много работы, и даже маленький Даукас был призван на помощь.
Орниччо, найдя в горах пласт известняка, научил Тайбоки обжигать известь. И Даукас часами размешивал ее, заливая водой.
Днем мне некогда было скучать. Вечерами же я поднимался на вершину и смотрел в сторону Изабеллы. Это, конечно, было обманом зрения, но иногда мне казалось, что где-то в той стороне дрожит в небе дымок или движутся темные фигуры.
В таком положении я просиживал до глубокой ночи, пока Орниччо или Тайбоки не звали меня, обеспокоенные моим долгим отсутствием.
Я жадно вдыхал ветер, если он дул с востока. Мне казалось, что он приносит мне вести с родины. Ночами я часто вскакивал с ложа и пугал моих добрых друзей, потому что мне казалось, будто я в Генуе, в нашей старенькой каморке, и синьор Томазо зовет меня.
Домик был наконец отстроен, выбелен известью, вокруг него был разбит огород и даже маленький цветничок. По настоянию Орниччо, Тайбоки сберегла семена овощей и цветов с прошлого года, заботясь о них больше, чем о запасах золотого песка.
Козочка ожидала приплода, и вскоре наш скромный стол должен был обогатиться молоком.
Так мирно жили мы, и никто нас не беспокоил на протяжении четырех или пяти месяцев.
На рассвете 12 февраля я был разбужен шумом скатывающихся вниз камней. Для того чтобы предохранить себя от неожиданного вторжения, мы на тропинке, ведущей к дому, навалили груды камней. Только живущий здесь мог пройти по ней, не поднимая шума.
Я выглянул из хижины. По тропинке поднимался человек, европеец. Я узнал его тотчас же, несмотря на то что непогоды, солнце и ветер оставили следы на его лице и одежде. Это был несчастный Мигель Диас, бежавший из колонии около семи месяцев назад. Он в драке тяжело ранил своего лучшего друга и, опасаясь преследований, скрылся в горах.
Но друг его выздоровел и от себя назначил награду вдесять тысяч мараведи тому, кто вернет беглеца в колонию.
Мне не хотелось открывать ему наше убежище. Но как же мне было не сообщить ему доброй вести? Больше, чем боязнь наказания, его угнетала мысль о смерти друга.
– Синьор Диас! – крикнул я.
И это было так неожиданно, что бедняга чуть не свалился в пропасть.
Я позвал его в нашу хижину, где ему были предложены пища и отдых. Какова же была радость несчастного, когда он узнал о выздоровлении своего друга!
Диас, в свою очередь, сообщил нам, что берущая начало в горах Озема превращается дальше в широкую судоходную реку.
В устье ее расположены владения женщины-касика, которая и приютила Диаса. Молодые люди полюбили друг друга, и индианка сделалась его женой. Чувствуя, что, несмотря на всю любовь к ней, Диас продолжает тосковать по белым людям, великодушная женщина открыла ему местоположение богатых золотых россыпей, для того чтобы он, сообщив об этом адмиралу, искупил свою вину. Женщина-касик предложила Диасу уговорить адмирала заложить форт в ее владениях, где климат здоровее, а почва плодороднее, чем в Изабелле.
Орниччо с сомнением выслушал Диаса.
– Общение с трудолюбивым и искусным в различных ремеслах испанским народом, конечно, принесет пользу людям Оземы, – сказал он. – Но, кто знает, не приведет ли жадность и жестокость начальников и лживость и корыстолюбие попов к тому, что гордые люди Оземы будут обращены в рабов раньше, чем они научатся от испанцев чему-нибудь хорошему?
– Не знаю, – сказал со вздохом испанец, – но меня так тянет к моему народу, что дольше я не смогу выдержать. Иногда на меня нападает отчаяние, все валится у меня из рук, и я подолгу сижу на месте, обратив взоры в сторону Испании. Это тоска по родине!
Я почувствовал, как сильно забилось мое сердце. Значит, это стеснение в груди, внезапные беспричинные слезы и припадки отчаяния, которые мучат меня последнее время, это, может быть, тоже тоска по родине?
Мигель Диас, снабженный на дорогу провизией и пожеланиями, освеженный и обнадеженный, покинул нашу хижину. В благодарность он дал слово зайти к нам на обратном пути и оповестить о делах колонии.
И он исполнил свое обещание. Ровно две недели спустя он постучался в нашу хижину. Но сделал он это уже после того, как побывал в стране Оземы, и теперь возвращался в Изабеллу.
– Отряд мой проходит много ниже, а я отлучился, стараясь не привлекать ничьего внимания, – успокоил он нас.
Новости, которые привез Мигель Диас, были неутешительны.
Недовольство жителей колонии адмиралом достигло крайних пределов. Крестьяне и ремесленники, на которых легла вся тяжесть работы, постоянно бунтовали. Поборы дворян и духовенства довели этих людей до того, что многие из них бежали из Изабеллы и кочевали по острову, а некоторые присоединились к отрядам индейцев, которые снова стали появляться в различных частях Эспаньолы.
Дворяне и монахи тоже были восстановлены против адмирала, так как считали, что сан и происхождение должны освободить их от всякого труда.
Очевидно, враги адмирала снова вошли в силу при дворе, потому что монархи прислали для расследования дел колоний на остров своего комиссара – дона Агуаду.
Постоянные доносы врагов адмирала, как видно, ожесточили сердца их высочеств, и через Агуаду они потребовали от господина ответа за все его действия.
Зная нетерпеливый и высокомерный нрав адмирала, королевский комиссар ожидал возражений и сопротивления. На этот случай ему негласно было предписано арестовать Кристоваля Колона и, лишив его всех полномочий, доставить в Кастилию.
Однако тайное почти всегда становится явным, и даже только что вернувшийся в колонию Мигель Диас слыхал толки о том, что скоро Агуада арестует адмирала и повезет его в Кастилию.
Может быть, так и случилось бы, если бы не влияние благоразумного и рассудительного Бартоломе Колона. Что бы ни происходило в душе адмирала, но на деле он, почтительно поцеловав королевские печати, подчинился всем распоряжениям комиссара.
А это был недобрый человек. Он тотчас же принялся отменять все – даже разумные нововведения адмирала – и восстанавливать колонистов против их вице-короля. Если он и принимал жалобы от окрестных касиков, то исключительно для того, чтобы унизить Кристоваля Колона, а отнюдь не ради благополучия индейцев.
Понимая, что такое изменение в настроении монархов может гибельно отозваться на его дальнейшей судьбе, адмирал решил отправиться вместе с Агуадой в Кастилию. Он надеялся, что его красноречие поможет ему снова завоевать расположение государей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36