Но посмотри, что это за кладовая! Пока в ней хранят припасы, но вообще это будет дом адмирала. Я сам для тебя побелил эту комнату, так как раньше из расселин камня выползали сколопендры и сороконожки.
В изнеможении я закрываю глаза.
– Что с тобой? – спрашивает Хуан Роса.
– Хуаното, – жалобно говорю я, – какие страшные сны я видел!
– Глупости, – отвечает он, – ты был в бреду.
Да, конечно, все эти ужасы – разрушенный форт, мои скитания под палящим солнцем, – все я видел в бреду.
– Мне снилось, что наш красивый Навидад разрушен. Ты слышишь, Хуаното? – жалобно говорю я.
– Тебе нельзя еще так много говорить, – отвечает Роса. – Давай я лучше подсажу тебя, и ты увидишь небо и море.
В открытое окно доносится тихая, грустная песня. Я закрываю глаза и слушаю.
– Это поют индейцы, – говорит Роса.
Он взбивает солому и усаживает меня. Он обращается со мной, как с ребенком, и я покорно подчиняюсь ему. Но мне в окно не видно моря. Перед моими глазами тянутся бесконечные квадраты возделанных полей, и кое-где на них темнеет фигура человека.
– Ну, а теперь усни, – говорит Роса, – и постарайся поскорее выздороветь.
Я снова учусь ходить, как в детстве. Хуан Роса поддерживает меня, и я ступаю с трудом, выбрасывая ноги, как цапля.
– Вот точно так же ходит и синьор де Кампанилла, секретарь адмирала, – говорит Роса, – он встал два дня назад. А заболел он позже твоего.
Я обращаю внимание на перевязанную руку Росы.
– Это же ты мне ее вывихнул, Ческо, – говорит он, смеясь. – Недаром вчера я подходил к тебе с такой опаской. Но ничего, это на четыре дня освободило меня от работы. А ты думаешь, иначе мне позволили бы сидеть здесь и ничего не делать?
Мы выходим на террасу. Будущий дом адмирала еще не закончен, но он уже и сейчас имеет очень красивый вид.
Из камня, как и дом адмирала, отстроены церковь и городской склад. Остальные строения будут деревянные. Каменщики проработали всю ночь на 6 января, но зато на крещенье в церкви была отслужена первая торжественная обедня.
Это все объясняет мне Хуан Роса, пока я при его поддержке обхожу дом.
– Адмирал сейчас сам болен, – говорит Хуаното, – но он распорядился, чтобы его отсюда перенесли в помещение склада. Вот видишь это длинное здание? Там сейчас устроили лазарет.
– Так много сейчас больных в Навидаде? – спрашиваю я.
– Наша колония называется Изабелла, – отвечает Хуан Роса после нескольких минут раздумья. – Ты все равно это узнаешь рано или поздно: форт Рождества погиб и погибли все его жители. кроме Орниччо! – добавляет он поспешно.
Он с тревогой следит за выражением моего лица, но я выслушиваю его спокойно. Значит, это был не сон. Значит, это я наяву бродил по обгорелым развалинам. Но Орниччо жив.
Я вдруг вспоминаю залив Покоя, пустую хижину и свое отчаяние. Но, хвала богу, Орниччо жив!
– Роса, – спрашиваю я, – почему ты думаешь, что Орниччо не погиб вместе со всеми? Ты знаешь, с чего началась моя болезнь? Я уже собрался было уезжать и подошел к лодке, когда явственно услышал над головой голоса, они называли меня по имени. Они тоже твердили, что Орниччо жив.
Роса поворачивается ко мне. Я вижу в его глазах ужас.
– Молчи! – шепчет он. – Адмирал запретил об этом говорить. Все побывавшие в заливе Покоя слышали эти голоса. И теперь матросы скорее согласятся таскать камни с гор, чем отправиться в ту сторону. Это голоса мертвых. Мы у форта нашли одиннадцать трупов и похоронили их по христианскому обряду. А души погибших в горах Сибао до сих пор скитаются по острову. Ты слышал их голоса.
Я стараюсь побороть охвативший меня ужас.
– Но ты мне так и не докончил об Орниччо, – говорю я дрожащим голосом.
Роса рассказывает, что среди развалин был найден железный ящик с бумагами дона Диего де Арраны, а среди них – список всех самовольно покинувших форт. Имени Орниччо не было среди них. Среди тех одиннадцати, похороненных подле форта, тоже его не было. Хотя они и пролежали свыше трех месяцев на открытом воздухе, каждого можно было узнать, если не по бороде, так по одежде и украшениям.
– И знаешь, кто был первым в списке бунтовщиков, ушедших в Сибао? – говорит Роса. – Конечно, наш старый приятель Хуан Яньес, упокой господи его грешную душу! Наверное, его преступления не дают ему покоя, и он кричит громче всех.
– Роса, – говорю я, щелкая зубами от ужаса. – Роса, как же я теперь останусь один в этом пустом доме?
– Вот тут будут наши огороды, – говорит Роса, – а вот это все пространство будет возделано под поля.
Бедный малый, он сам рад покончить с разговором о мертвецах. Я тоже боюсь к нему возвращаться.
– Если бы не лихорадка, – продолжает он, – здесь был бы настоящий земной рай. Наши садовые семена дали всходы через пять дней после посева, а овощи за восемь дней достигают большего роста, чем в Испании за двадцать. Если бы не монахи, и не господа, да вот не эта лихорадка, как хорошо здесь жилось бы бедному люду! Но от нас опять угнали в горы целую кучу народа. Ты знаешь синьора Алонсо де Охеду, такой маленький, черный? В его распоряжение адмирал дал двадцать человек, да рыцарю Горвалану еще десять, и все они отправились искать золото. Как будто бы не золото эта земля, которая творит прямо-таки чудеса!
– Это мы так думаем, – отвечаю я, – потому что мы сами мужики и привыкли копаться в земле. А разве богатые и знатные синьоры приехали сюда ради этого?
Группа индейцев спускается с холма и направляется по дороге мимо дома адмирала. Четверо белых на лошадях сопровождают их. Это похоже на конвой – так в Испании и Италии водят по дорогам осужденных.
Индейцы идут с унылыми лицами, беспомощно опустив руки. Но они не связаны.
– Что сделали эти люди? – спрашиваю я.
– Это сменяются рабочие. Сейчас надсмотрщики приведут другую партию. Но что ты смотришь на них с таким участием? – говорит вдруг Роса с раздражением. – Ты бы видел наших переселенцев из Кастилии или Бискайи! Я уговорил своего дядьку отправиться за океан, а теперь бедняга рвет на себе волосы. С мужиками тоже обращаются, как со скотом или с индейцами.
– «Как со скотом или с индейцами»! – повторяю я с горечью.
Я вспоминаю чистенькие деревушки, гамаки и своих веселых краснокожих друзей. В первый раз за все это время я радуюсь тому, что Аотак остался при принце Хуане.
Но что это? Надсмотрщик подает знак хлыстом, и индейцы затягивают песню. Она такая унылая и тягучая, что способна вымотать душу. Индейцы подходят ближе, и я отчетливо слышу каждое слово.
Меня удивляет, как это надсмотрщики разрешают ее петь, особенно у дома адмирала. Эти люди на лошадях, очевидно, не понимают ни слова по-индейски, иначе бедным созданиям не поздоровилось бы.
Индейцы поют:
– «Толстый монах поставил на берегу крест, Беги, индеец! Он сказал: „Молись моему богу!“ Потом он потрогал золотую палочку у меня в ухе и взял ее себе. Беги, индеец! Он вошел в мою хижину и отнял у меня жену. Он взял моих детей. „Они большие и сильные, – сказал монах, – они будут на меня работать“. „Дай мне много золота, – сказал монах, – и ты останешься в живых“. Беги, индеец!»
Останавливаясь каждую минуту, чтобы передохнуть, я выхожу из дома адмирала. Я уже могу обходиться без помощи Росы, и бедный малый отправился работать на дамбу.
Первое мое дело – навестить больных. Длинное здание склада обращено в лазарет. Деревянными перегородками отделили комнату, где лежат благородные господа, а адмирал помещается в особой каморке, с окном на море.
Я прохожу длинную комнату; на полу настлана солома, и на ней вповалку мечутся больные. Я прохожу по рядам, стараясь узнать знакомые лица. Болезнь сделала их всех схожими. Вот лежит Эстабан Рилья, которому восемнадцать лет, а рядом Хозе Диас, шестидесятилетний старик. Оба они желтые и худые, с провалившимися глазами. И, если бы не седая щетина, покрывающая щеки Диаса, я не решился бы сказать, кто из них старше.
То и дело поднимается слабая рука и посылает мне приветствие. Это матросы с «Маргиланты». Я обхожу ряды и здороваюсь со своими товарищами. Из людей, что ходили с адмиралом в наше первое плавание, во второй раз из Кадиса отправилось всего шесть человек. Из них простых матросов только трое: Хуан Роса, Хоакин Каска и я. Хвала святой деве, Каски не видно в рядах этих истощенных лиц. Значит, его пощадила эта проклятая лихорадка. Вернувшись в Испанию, он женился и снова ушел в плавание, чтобы заработать побольше денег.
В помещении душно, воздух пропитан испарениями тел и нечистым дыханием несчастных. На сто шестьдесят больных всего четверо здоровых; они сбились с ног и не могут поддерживать должную чистоту.
В бараке для господ значительно светлее и чище. Для них устроено нечто вроде деревянных нар. Я ищу глазами синьора Марио, но офицер Тордалио сообщает, что секретарь сегодня в первый раз вышел на воздух.
Я останавливаюсь у двери комнатки, где помещается адмирал. Из нее выходит доктор Чанка.
– Входи, Руппи, – говорит он ласково. – Господин твой уже неоднократно справлялся о тебе.
ГЛАВА II
Прекрасный остров Эспаньола
Я вхожу и низко кланяюсь. Адмирал полусидит в подушках. Острые колени углами торчат из-под одеяла. На постели разложены бумаги, которые господин перебирает похудевшими пальцами.
– Здравствуй, господин буян! – говорит он. – Мы думали, что ты уже никогда не очнешься. Хорошо, что ты здоров. Синьор Марио взялся было мне помогать, но у него дрожат руки и лоб покрывается потом. Как будто лихорадка может помешать работе! – добавляет он с досадой.
Я смотрю на этого человека и поражаюсь его выносливости. Он похож на мертвеца и, однако, ни на минуту не оставляет своих дел.
Я беру перо и чернильницу и придвигаю маленький столик к его постели. Руки мои дрожат от слабости, лоб то и дело покрывается потом, и я боюсь, как бы адмирал этого не заметил.
Мимо окна проносят носилки, покрытые простыней, и тотчас же в комнату врывается толстый бенедиктинец. Он задыхается и отирает пот.
– Уже четвертый человек сегодня! – говорит он. – Это несправедливо, синьор адмирал. Почему одни могут спокойно служить мессы или ездить по острову, как важные господа, а я один исполняю все требы?
– О чем вы говорите, отец Берналь? – спокойно спрашивает господин.
– Ежедневно умирает по шесть – семь человек, – отвечает монах. – Сейчас нет еще двенадцати часов, а я уже отпеваю четвертого. И добро бы можно было их поставить всех в церкви и отпеть сразу. Ну вот хотя бы этот Хоакин Каска: его тело так разложилось, что его еле уложили на носилки.
Перо выпадает у меня из рук. Слезы навертываются на глаза. Бедный, бедный Хоакин Каска!..
– Вы думаете, что вы здесь единственный хозяин, господин адмирал, – говорит монах, – но, как видите, лихорадка тоже хозяйничает по-своему.
– Виной здесь не лихорадка, а невоздержанность людей, – холодно возражает господин. – Я вот проболелнесколько дней, и так как я воздержан и терпелив, не упиваюсь вином и не объедаюсь плодами, то надеюсь, что господь еще сохранит мою жизнь для иных дел. Пиши, Франческо, – обращается он ко мне. – Вот я остановился на словах «как известно».
Монах, постояв несколько минут и досадливо передернув плечами, выходит из комнаты.
У меня перед глазами стоит лицо Хоакина Каски. Мне хочется спросить об Орниччо, но я не решаюсь прервать течение мыслей адмирала.
– «Как известно, уже вашим величествам, – диктует адмирал, – остров этот, обладая щедрой природой и прекрасным климатом, благоприятен для поселения. Реки, протекающие по мраморным и яшмовым ложам, несут чистую и полезную для питья воду. За все время моего пребывания здесь я не встретил в здешних лесах ни одного вредного гада и ни одного хищного зверя. Красотой же своей природы страна эта не может сравниться ни с одной, виденной мной до сих пор. Если бы ее величество госпожа моя королева соизволила проехаться верхом по этим ровным дорогам, благовонным лесам и пышным лугам, то несомненно предрешила бы, что местность эта со временем станет богатой и сильной колонией, опорой нашего славного королевства. «От слабости строки путаются у меня в глазах, и я должен водить по ним пальцем.
– Ты, конечно, как и я, горишь желанием разыскать своего друга? – вдруг ласково спрашивает адмирал. – Сколько времени ты проболел?
– Месяц и десять дней, мессир, – отвечаю я.
– Это ничего не значит, – бормочет он про себя. – Мавр не мог ошибиться. Орниччо заблудился в лесу или заболел. Здесь нет диких зверей, а индейцы щедры и гостеприимны. Мы его еще отыщем, ибо мавр не мог ошибиться. Пиши дальше: «Жители этой прекрасной страны хорошо знакомы с лекарственными свойствами трав и деревьев, что даст нам возможность не загружать в дальнейшем отправляемые из Испании корабли лекарствами, а употребить их для более выгодных целей. У дикарей есть своя религия, но я не наблюдал среди них грубых и зверских обычаев, и я надеюсь, что к концу года мне удастся их всех обратить в нашу святую католическую веру. Щедрая природа, не требующая забот о завтрашнем дне, развила в них любовь к гостеприимству; встреченные здесь мной индейцы все без исключения обладают добрым и покладистым правом, и я думаю, что их легко будет приучить работать на пользу своих новых господ. «Грустная песня индейцев приходит мне на ум. Как бы отнесся к ней господин, если бы он ее услышал? Я уверен, что только во время болезни адмирала с индейцами стали обращаться с такой суровостью. Вот он встанет и все переделает по-своему.
– «Что же касается золота, драгоценных камней и благовоний, – продолжает свое письмо адмирал, – то и такими не обижена эта местность, достойная называться земным эдемом. Устья рек здешних полны золотого песка, а в горах, по рассказам индейцев, золото находят в самородках; для поисков самородного золота я отрядил две экспедиции под начальством рыцаря Горвалана и достойного родственника вашего, синьора Алонсо де Охеды».
Я чувствую, что еще немного – и перо выпадет у меня из пальцев, такая одолевает меня слабость. Я смотрю на адмирала. Лицо его побледнело еще сильнее, а под глазами залегли круги, словно наведенные синей краской.
– Ну, довольно на сегодня, – говорит он, со стономоткидываясь на подушки. – Так как ты еще слишком слаб для физической работы, то с завтрашнего дня будешь являться сюда ко мне к шести часам утра ежедневно, пока не оправится синьор Марио. Ступай отдохни!.
Я дошел до двери, когда адмирал меня окликнул.
– Слышал ли ты что-нибудь о голосах мертвых? – спросил он, глядя на меня в упор.
– Мне передавали, что наши матросы слышали какие-то голоса на берегу залива Покоя, – ответил я.
– А ты сам – тебя ведь нашли на берегу залива, – ты разве ничего не слышал? – пытливо спросил адмирал.
Спохватившись, что могу помешать розыскам моего друга, я ответил уклончиво:
– Я четыре часа пробродил по острову без шляпы, и солнце сильно прижгло мне голову. Если бы я и слышал какие-нибудь голоса, то это скорее могло быть признаком начинающейся у меня лихорадки.
– Смотри мне в глаза, Франческо Руппи, – строго сказал адмирал, – отвечай прямо: слышал ты голоса мертвых на берегу залива Покоя или нет?
Огненные голубые глаза адмирала глядели мне прямо в душу, и, не в силах утаить от него истину, я прошептал:
– Да, я слышал их, господин мой!
Какая радость! Сегодня десятники оповестили население колонии о том, что посланный на разведку в горы Сибао рыцарь Охеда возвратился с добрыми вестями и ради этого случая все ремесленники, солдаты и матросы на половину дня освобождаются от работ. В полдень в церкви будет отслужена торжественная месса, а затем мы прослушаем из уст самого рыцаря рассказ о его приключениях. Мне представлялся удобный случай повидаться со всеми моими друзьями, и я с нетерпением принялся натягивать на себя праздничный наряд. Но какая жалость: платье висело на мне мешком, как с чужого плеча, – до того я похудел за время болезни.
Солнце стоит уже высоко, и я опрометью бросаюсь к двери. Но кто-то уже распахнул ее раньше меня, и я налетаю на длинную, нескладную фигуру. Столкнувшись лбами, мы отскакиваем в разные стороны, и тут только я узнаю моего милого синьора Марио.
– Куда ты так спешишь, Франческо Руппи? – говорит он, потирая ушибленный лоб.
И я невольно бросаюсь к нему в объятия, забывая о том, что я только полуматрос, полуслуга, а он ученый человек и секретарь адмирала.
– Я принес тебе добрую весть, – говорит он. – Синьор Охеда разыскал в горах золото. И, воспользовавшись добрым настроением адмирала, я уговорил господина взять тебя с собой в поход, так как он сам думает отправиться на разведки. Только боюсь, что понапрасну поторопился, – добавил он, с сомнением оглядывая меня. – Ты такой худой, желтый и слабый, что будешь только помехой в пути.
– Не думаете ли вы, что вы толстый и розовый? – сказал я, целуя его руки. – Хорошо, что в Изабелле нет зеркал. Толстыми и румяными здесь могут быть только идальго да монахи, которые молятся и отдыхают, пока мы работаем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
В изнеможении я закрываю глаза.
– Что с тобой? – спрашивает Хуан Роса.
– Хуаното, – жалобно говорю я, – какие страшные сны я видел!
– Глупости, – отвечает он, – ты был в бреду.
Да, конечно, все эти ужасы – разрушенный форт, мои скитания под палящим солнцем, – все я видел в бреду.
– Мне снилось, что наш красивый Навидад разрушен. Ты слышишь, Хуаното? – жалобно говорю я.
– Тебе нельзя еще так много говорить, – отвечает Роса. – Давай я лучше подсажу тебя, и ты увидишь небо и море.
В открытое окно доносится тихая, грустная песня. Я закрываю глаза и слушаю.
– Это поют индейцы, – говорит Роса.
Он взбивает солому и усаживает меня. Он обращается со мной, как с ребенком, и я покорно подчиняюсь ему. Но мне в окно не видно моря. Перед моими глазами тянутся бесконечные квадраты возделанных полей, и кое-где на них темнеет фигура человека.
– Ну, а теперь усни, – говорит Роса, – и постарайся поскорее выздороветь.
Я снова учусь ходить, как в детстве. Хуан Роса поддерживает меня, и я ступаю с трудом, выбрасывая ноги, как цапля.
– Вот точно так же ходит и синьор де Кампанилла, секретарь адмирала, – говорит Роса, – он встал два дня назад. А заболел он позже твоего.
Я обращаю внимание на перевязанную руку Росы.
– Это же ты мне ее вывихнул, Ческо, – говорит он, смеясь. – Недаром вчера я подходил к тебе с такой опаской. Но ничего, это на четыре дня освободило меня от работы. А ты думаешь, иначе мне позволили бы сидеть здесь и ничего не делать?
Мы выходим на террасу. Будущий дом адмирала еще не закончен, но он уже и сейчас имеет очень красивый вид.
Из камня, как и дом адмирала, отстроены церковь и городской склад. Остальные строения будут деревянные. Каменщики проработали всю ночь на 6 января, но зато на крещенье в церкви была отслужена первая торжественная обедня.
Это все объясняет мне Хуан Роса, пока я при его поддержке обхожу дом.
– Адмирал сейчас сам болен, – говорит Хуаното, – но он распорядился, чтобы его отсюда перенесли в помещение склада. Вот видишь это длинное здание? Там сейчас устроили лазарет.
– Так много сейчас больных в Навидаде? – спрашиваю я.
– Наша колония называется Изабелла, – отвечает Хуан Роса после нескольких минут раздумья. – Ты все равно это узнаешь рано или поздно: форт Рождества погиб и погибли все его жители. кроме Орниччо! – добавляет он поспешно.
Он с тревогой следит за выражением моего лица, но я выслушиваю его спокойно. Значит, это был не сон. Значит, это я наяву бродил по обгорелым развалинам. Но Орниччо жив.
Я вдруг вспоминаю залив Покоя, пустую хижину и свое отчаяние. Но, хвала богу, Орниччо жив!
– Роса, – спрашиваю я, – почему ты думаешь, что Орниччо не погиб вместе со всеми? Ты знаешь, с чего началась моя болезнь? Я уже собрался было уезжать и подошел к лодке, когда явственно услышал над головой голоса, они называли меня по имени. Они тоже твердили, что Орниччо жив.
Роса поворачивается ко мне. Я вижу в его глазах ужас.
– Молчи! – шепчет он. – Адмирал запретил об этом говорить. Все побывавшие в заливе Покоя слышали эти голоса. И теперь матросы скорее согласятся таскать камни с гор, чем отправиться в ту сторону. Это голоса мертвых. Мы у форта нашли одиннадцать трупов и похоронили их по христианскому обряду. А души погибших в горах Сибао до сих пор скитаются по острову. Ты слышал их голоса.
Я стараюсь побороть охвативший меня ужас.
– Но ты мне так и не докончил об Орниччо, – говорю я дрожащим голосом.
Роса рассказывает, что среди развалин был найден железный ящик с бумагами дона Диего де Арраны, а среди них – список всех самовольно покинувших форт. Имени Орниччо не было среди них. Среди тех одиннадцати, похороненных подле форта, тоже его не было. Хотя они и пролежали свыше трех месяцев на открытом воздухе, каждого можно было узнать, если не по бороде, так по одежде и украшениям.
– И знаешь, кто был первым в списке бунтовщиков, ушедших в Сибао? – говорит Роса. – Конечно, наш старый приятель Хуан Яньес, упокой господи его грешную душу! Наверное, его преступления не дают ему покоя, и он кричит громче всех.
– Роса, – говорю я, щелкая зубами от ужаса. – Роса, как же я теперь останусь один в этом пустом доме?
– Вот тут будут наши огороды, – говорит Роса, – а вот это все пространство будет возделано под поля.
Бедный малый, он сам рад покончить с разговором о мертвецах. Я тоже боюсь к нему возвращаться.
– Если бы не лихорадка, – продолжает он, – здесь был бы настоящий земной рай. Наши садовые семена дали всходы через пять дней после посева, а овощи за восемь дней достигают большего роста, чем в Испании за двадцать. Если бы не монахи, и не господа, да вот не эта лихорадка, как хорошо здесь жилось бы бедному люду! Но от нас опять угнали в горы целую кучу народа. Ты знаешь синьора Алонсо де Охеду, такой маленький, черный? В его распоряжение адмирал дал двадцать человек, да рыцарю Горвалану еще десять, и все они отправились искать золото. Как будто бы не золото эта земля, которая творит прямо-таки чудеса!
– Это мы так думаем, – отвечаю я, – потому что мы сами мужики и привыкли копаться в земле. А разве богатые и знатные синьоры приехали сюда ради этого?
Группа индейцев спускается с холма и направляется по дороге мимо дома адмирала. Четверо белых на лошадях сопровождают их. Это похоже на конвой – так в Испании и Италии водят по дорогам осужденных.
Индейцы идут с унылыми лицами, беспомощно опустив руки. Но они не связаны.
– Что сделали эти люди? – спрашиваю я.
– Это сменяются рабочие. Сейчас надсмотрщики приведут другую партию. Но что ты смотришь на них с таким участием? – говорит вдруг Роса с раздражением. – Ты бы видел наших переселенцев из Кастилии или Бискайи! Я уговорил своего дядьку отправиться за океан, а теперь бедняга рвет на себе волосы. С мужиками тоже обращаются, как со скотом или с индейцами.
– «Как со скотом или с индейцами»! – повторяю я с горечью.
Я вспоминаю чистенькие деревушки, гамаки и своих веселых краснокожих друзей. В первый раз за все это время я радуюсь тому, что Аотак остался при принце Хуане.
Но что это? Надсмотрщик подает знак хлыстом, и индейцы затягивают песню. Она такая унылая и тягучая, что способна вымотать душу. Индейцы подходят ближе, и я отчетливо слышу каждое слово.
Меня удивляет, как это надсмотрщики разрешают ее петь, особенно у дома адмирала. Эти люди на лошадях, очевидно, не понимают ни слова по-индейски, иначе бедным созданиям не поздоровилось бы.
Индейцы поют:
– «Толстый монах поставил на берегу крест, Беги, индеец! Он сказал: „Молись моему богу!“ Потом он потрогал золотую палочку у меня в ухе и взял ее себе. Беги, индеец! Он вошел в мою хижину и отнял у меня жену. Он взял моих детей. „Они большие и сильные, – сказал монах, – они будут на меня работать“. „Дай мне много золота, – сказал монах, – и ты останешься в живых“. Беги, индеец!»
Останавливаясь каждую минуту, чтобы передохнуть, я выхожу из дома адмирала. Я уже могу обходиться без помощи Росы, и бедный малый отправился работать на дамбу.
Первое мое дело – навестить больных. Длинное здание склада обращено в лазарет. Деревянными перегородками отделили комнату, где лежат благородные господа, а адмирал помещается в особой каморке, с окном на море.
Я прохожу длинную комнату; на полу настлана солома, и на ней вповалку мечутся больные. Я прохожу по рядам, стараясь узнать знакомые лица. Болезнь сделала их всех схожими. Вот лежит Эстабан Рилья, которому восемнадцать лет, а рядом Хозе Диас, шестидесятилетний старик. Оба они желтые и худые, с провалившимися глазами. И, если бы не седая щетина, покрывающая щеки Диаса, я не решился бы сказать, кто из них старше.
То и дело поднимается слабая рука и посылает мне приветствие. Это матросы с «Маргиланты». Я обхожу ряды и здороваюсь со своими товарищами. Из людей, что ходили с адмиралом в наше первое плавание, во второй раз из Кадиса отправилось всего шесть человек. Из них простых матросов только трое: Хуан Роса, Хоакин Каска и я. Хвала святой деве, Каски не видно в рядах этих истощенных лиц. Значит, его пощадила эта проклятая лихорадка. Вернувшись в Испанию, он женился и снова ушел в плавание, чтобы заработать побольше денег.
В помещении душно, воздух пропитан испарениями тел и нечистым дыханием несчастных. На сто шестьдесят больных всего четверо здоровых; они сбились с ног и не могут поддерживать должную чистоту.
В бараке для господ значительно светлее и чище. Для них устроено нечто вроде деревянных нар. Я ищу глазами синьора Марио, но офицер Тордалио сообщает, что секретарь сегодня в первый раз вышел на воздух.
Я останавливаюсь у двери комнатки, где помещается адмирал. Из нее выходит доктор Чанка.
– Входи, Руппи, – говорит он ласково. – Господин твой уже неоднократно справлялся о тебе.
ГЛАВА II
Прекрасный остров Эспаньола
Я вхожу и низко кланяюсь. Адмирал полусидит в подушках. Острые колени углами торчат из-под одеяла. На постели разложены бумаги, которые господин перебирает похудевшими пальцами.
– Здравствуй, господин буян! – говорит он. – Мы думали, что ты уже никогда не очнешься. Хорошо, что ты здоров. Синьор Марио взялся было мне помогать, но у него дрожат руки и лоб покрывается потом. Как будто лихорадка может помешать работе! – добавляет он с досадой.
Я смотрю на этого человека и поражаюсь его выносливости. Он похож на мертвеца и, однако, ни на минуту не оставляет своих дел.
Я беру перо и чернильницу и придвигаю маленький столик к его постели. Руки мои дрожат от слабости, лоб то и дело покрывается потом, и я боюсь, как бы адмирал этого не заметил.
Мимо окна проносят носилки, покрытые простыней, и тотчас же в комнату врывается толстый бенедиктинец. Он задыхается и отирает пот.
– Уже четвертый человек сегодня! – говорит он. – Это несправедливо, синьор адмирал. Почему одни могут спокойно служить мессы или ездить по острову, как важные господа, а я один исполняю все требы?
– О чем вы говорите, отец Берналь? – спокойно спрашивает господин.
– Ежедневно умирает по шесть – семь человек, – отвечает монах. – Сейчас нет еще двенадцати часов, а я уже отпеваю четвертого. И добро бы можно было их поставить всех в церкви и отпеть сразу. Ну вот хотя бы этот Хоакин Каска: его тело так разложилось, что его еле уложили на носилки.
Перо выпадает у меня из рук. Слезы навертываются на глаза. Бедный, бедный Хоакин Каска!..
– Вы думаете, что вы здесь единственный хозяин, господин адмирал, – говорит монах, – но, как видите, лихорадка тоже хозяйничает по-своему.
– Виной здесь не лихорадка, а невоздержанность людей, – холодно возражает господин. – Я вот проболелнесколько дней, и так как я воздержан и терпелив, не упиваюсь вином и не объедаюсь плодами, то надеюсь, что господь еще сохранит мою жизнь для иных дел. Пиши, Франческо, – обращается он ко мне. – Вот я остановился на словах «как известно».
Монах, постояв несколько минут и досадливо передернув плечами, выходит из комнаты.
У меня перед глазами стоит лицо Хоакина Каски. Мне хочется спросить об Орниччо, но я не решаюсь прервать течение мыслей адмирала.
– «Как известно, уже вашим величествам, – диктует адмирал, – остров этот, обладая щедрой природой и прекрасным климатом, благоприятен для поселения. Реки, протекающие по мраморным и яшмовым ложам, несут чистую и полезную для питья воду. За все время моего пребывания здесь я не встретил в здешних лесах ни одного вредного гада и ни одного хищного зверя. Красотой же своей природы страна эта не может сравниться ни с одной, виденной мной до сих пор. Если бы ее величество госпожа моя королева соизволила проехаться верхом по этим ровным дорогам, благовонным лесам и пышным лугам, то несомненно предрешила бы, что местность эта со временем станет богатой и сильной колонией, опорой нашего славного королевства. «От слабости строки путаются у меня в глазах, и я должен водить по ним пальцем.
– Ты, конечно, как и я, горишь желанием разыскать своего друга? – вдруг ласково спрашивает адмирал. – Сколько времени ты проболел?
– Месяц и десять дней, мессир, – отвечаю я.
– Это ничего не значит, – бормочет он про себя. – Мавр не мог ошибиться. Орниччо заблудился в лесу или заболел. Здесь нет диких зверей, а индейцы щедры и гостеприимны. Мы его еще отыщем, ибо мавр не мог ошибиться. Пиши дальше: «Жители этой прекрасной страны хорошо знакомы с лекарственными свойствами трав и деревьев, что даст нам возможность не загружать в дальнейшем отправляемые из Испании корабли лекарствами, а употребить их для более выгодных целей. У дикарей есть своя религия, но я не наблюдал среди них грубых и зверских обычаев, и я надеюсь, что к концу года мне удастся их всех обратить в нашу святую католическую веру. Щедрая природа, не требующая забот о завтрашнем дне, развила в них любовь к гостеприимству; встреченные здесь мной индейцы все без исключения обладают добрым и покладистым правом, и я думаю, что их легко будет приучить работать на пользу своих новых господ. «Грустная песня индейцев приходит мне на ум. Как бы отнесся к ней господин, если бы он ее услышал? Я уверен, что только во время болезни адмирала с индейцами стали обращаться с такой суровостью. Вот он встанет и все переделает по-своему.
– «Что же касается золота, драгоценных камней и благовоний, – продолжает свое письмо адмирал, – то и такими не обижена эта местность, достойная называться земным эдемом. Устья рек здешних полны золотого песка, а в горах, по рассказам индейцев, золото находят в самородках; для поисков самородного золота я отрядил две экспедиции под начальством рыцаря Горвалана и достойного родственника вашего, синьора Алонсо де Охеды».
Я чувствую, что еще немного – и перо выпадет у меня из пальцев, такая одолевает меня слабость. Я смотрю на адмирала. Лицо его побледнело еще сильнее, а под глазами залегли круги, словно наведенные синей краской.
– Ну, довольно на сегодня, – говорит он, со стономоткидываясь на подушки. – Так как ты еще слишком слаб для физической работы, то с завтрашнего дня будешь являться сюда ко мне к шести часам утра ежедневно, пока не оправится синьор Марио. Ступай отдохни!.
Я дошел до двери, когда адмирал меня окликнул.
– Слышал ли ты что-нибудь о голосах мертвых? – спросил он, глядя на меня в упор.
– Мне передавали, что наши матросы слышали какие-то голоса на берегу залива Покоя, – ответил я.
– А ты сам – тебя ведь нашли на берегу залива, – ты разве ничего не слышал? – пытливо спросил адмирал.
Спохватившись, что могу помешать розыскам моего друга, я ответил уклончиво:
– Я четыре часа пробродил по острову без шляпы, и солнце сильно прижгло мне голову. Если бы я и слышал какие-нибудь голоса, то это скорее могло быть признаком начинающейся у меня лихорадки.
– Смотри мне в глаза, Франческо Руппи, – строго сказал адмирал, – отвечай прямо: слышал ты голоса мертвых на берегу залива Покоя или нет?
Огненные голубые глаза адмирала глядели мне прямо в душу, и, не в силах утаить от него истину, я прошептал:
– Да, я слышал их, господин мой!
Какая радость! Сегодня десятники оповестили население колонии о том, что посланный на разведку в горы Сибао рыцарь Охеда возвратился с добрыми вестями и ради этого случая все ремесленники, солдаты и матросы на половину дня освобождаются от работ. В полдень в церкви будет отслужена торжественная месса, а затем мы прослушаем из уст самого рыцаря рассказ о его приключениях. Мне представлялся удобный случай повидаться со всеми моими друзьями, и я с нетерпением принялся натягивать на себя праздничный наряд. Но какая жалость: платье висело на мне мешком, как с чужого плеча, – до того я похудел за время болезни.
Солнце стоит уже высоко, и я опрометью бросаюсь к двери. Но кто-то уже распахнул ее раньше меня, и я налетаю на длинную, нескладную фигуру. Столкнувшись лбами, мы отскакиваем в разные стороны, и тут только я узнаю моего милого синьора Марио.
– Куда ты так спешишь, Франческо Руппи? – говорит он, потирая ушибленный лоб.
И я невольно бросаюсь к нему в объятия, забывая о том, что я только полуматрос, полуслуга, а он ученый человек и секретарь адмирала.
– Я принес тебе добрую весть, – говорит он. – Синьор Охеда разыскал в горах золото. И, воспользовавшись добрым настроением адмирала, я уговорил господина взять тебя с собой в поход, так как он сам думает отправиться на разведки. Только боюсь, что понапрасну поторопился, – добавил он, с сомнением оглядывая меня. – Ты такой худой, желтый и слабый, что будешь только помехой в пути.
– Не думаете ли вы, что вы толстый и розовый? – сказал я, целуя его руки. – Хорошо, что в Изабелле нет зеркал. Толстыми и румяными здесь могут быть только идальго да монахи, которые молятся и отдыхают, пока мы работаем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36