Одни толстоногие слоны могут пролагать там
себе дорогу. Змеи же там чересчур велики, а ящерицы - прытки. Если же
вздумаете пробраться в пустыню, вам засыплет глаза песком, и это еще будет
хорошо, а то прямо попадете в песочный вихрь! Нет, здесь куда лучше! Тут и
лягушек и саранчи вдоволь! Я останусь тут, и вы со мною!
Они и остались. Родители сидели в гнездах на стройных минаретах,
отдыхали, охорашивались, разглаживали себе перья и обтирали клювы о
красные чулки. Покончив со своим туалетом, они вытягивали шеи,
величественно раскланивались и гордо подымали голову с высоким лбом,
покрытую тонкими глянцевитыми перьями; умные карие глаза их так и
сверкали. Молоденькие барышни-аистихи степенно прохаживались в сочном
тростнике, поглядывали на молодых аистов, знакомились и чуть не на каждом
шагу глотали по лягушке, а иногда забирали в клюв змейку и ходили да
помахивали ею, - это очень к ним шло, думали они, а уж вкусно-то как
было!.. Молодые аисты заводили ссоры и раздоры, били друг друга крыльями,
щипали клювами - даже до крови! Потом, глядишь, то тот, то другой из них
становился женихом, а барышни одна за другою - невестами; все они для
этого только ведь и жили. Молодые парочки принимались вить себе гнезда, и
тут опять не обходилось без ссор и драк - в жарких странах все становятся
такими горячими, - ну, а вообще-то жизнь текла очень приятно, и старики
жили да радовались на молодых: молодежи все к лицу! Изо дня в день светило
солнышко, в еде недостатка не было, - ешь не хочу, живи да радуйся, вот и
вся забота.
Но в роскошном дворце египетского хозяина, как звали его аисты,
радостного было мало.
Могущественный владыка лежал в огромном покое с расписными стенами,
похожими на лепестки тюльпана; руки, ноги его не слушались, он высох, как
мумия. Родственники и слуги окружали его ложе. Мертвым его еще назвать
было нельзя, но и живым тоже. Надежда на исцеление с помощью болотного
цветка, за которым полетела на далекий север та, что любили его больше
всех, была теперь потеряна. Не дождаться владыке своей юной красавицы
дочери! "Она погибла!" - сказали две вернувшиеся на родину принцессы -
лебедки. Они даже сочинили о гибели своей подруги целую историю.
- Мы все три летели по воздуху, как вдруг заметил нас охотник и
пустил стрелу. Она попала в нашу подружку, и бедная медленно, с прощальною
лебединою песнью, опустилась на воды лесного озера. Там, на берегу, под
душистой плакучей березой, мы и схоронили ее. Но мы отомстили за ее
смерть: привязали к хвостам ласточек, живущих под крышей избушки охотника,
пучки зажженной соломы, - избушка сгорела, а с нею и сам хозяин ее. Зарево
пожара осветило противоположный берег озера, где росла плакучая березка,
под которой покоилась в земле наша подруга. Да, не видать ей больше
родимой земли!
И обе заплакали. Аист, услышав их речи, защелкал от гнева клювом.
- Ложь, обман! - закричал он. - Ох, так бы и вонзил им в грудь свой
клюв!
- Да и сломал бы его! - заметила аистиха. - Хорош бы ты был тогда!
Думай-ка лучше о себе самом да о своем семействе, а все остальное побоку!
- Я все-таки хочу завтра усесться на краю открытого купола того
покоя, где соберутся все ученые и мудрецы совещаться о больном. Может
быть, они и доберутся до истины!
Ученые и мудрецы собрались и завели длинные разговоры, из которых
аист не понял ни слова; да не много толку вышло из них и для самого
больного, не говоря уже о его дочери. Но послушать речи ученых нам все же
не мешает, - мало ли что приходится слушать!
Вернее, впрочем, будет послушать и узнать кое-что из предыдущего,
тогда мы поближе познакомимся со всею историей; во всяком случае, узнаем
из нее не меньше аиста.
"Любовь - родоначальница жизни! Высшая любовь рождает и высшую жизнь!
Лишь благодаря любви, может больной возродиться к жизни!" Вот что изрекли
мудрецы, когда дело шло об исцелении больного владыки; изречение было
необыкновенно мудро и хорошо изложено - по уверению самих мудрецов.
- Мысль не дурна! - сказал тогда же аист аистихе.
- А я что-то не возьму ее в толк! - ответила та. - И, уж конечно, это
не моя вина, а ее! А, впрочем, меня все это мало касается; у меня есть о
чем подумать и без того!
Потом ученые принялись толковать о различных видах любви: любовь
влюбленных отличается ведь от любви, которую чувствуют друг к другу
родители и дети, или от любви растения к свету - например, солнечный луч
целует тину, и из нее выходит росток. Речи их отличались такою глубиной и
ученостью, что аист был не в силах даже следить за ними, не то чтобы
пересказать их аистихе. Он совсем призадумался, прикрыл глаза и простоял
так на одной ноге весь день. Ученость была ему не по плечу.
Зато аист отлично понял, что болезнь владыки была для всей страны и
народа большим несчастьем, а исцеление его, напротив, было бы огромным
счастьем, - об этом толковал весь народ, все - и бедные и богатые. "Но где
же растет целебный цветок?" - спрашивали все друг у друга, рылись в ученых
рукописях, старались прочесть о том по звездам, спрашивали у всех четырех
ветров - словом, добивались нужных сведений всевозможными путями, но все
напрасно. Тут-то ученые мудрецы, как сказано, и изрекли: "Любовь -
родоначальница жизни; она же возродит к жизни и владыку!" В этом был
глубокий смысл, и хоть сами они его до конца не понимали, но все-таки
повторили его еще раз и даже написали вместо рецепта: "Любовь -
родоначальница жизни!" Но как же приготовить по этому рецепту лекарство?
Да, вот тут-то все и стали в тупик. В конце концов все единогласно решили,
что помощи должно ожидать от молодой принцессы, так горячо, так искренно
любившей отца. Затем додумались и до того, как следовало поступить
принцессе. И вот ровно год тому назад, ночью, когда серп новорожденной
луны уже скрылся, принцесса отправилась в пустыню к мраморному сфинксу,
отгребла песок от двери, что находилась в цоколе, и прошла по длинному
коридору внутрь одной из больших пирамид, где покоилась мумия древнего
фараона, - принцесса должна была склониться головой на грудь умершего и
ждать откровения.
Она исполнила все в точности, и ей было открыто во сне, что она
должна лететь на север, в Данию, к глубокому болоту - место было
обозначено точно - и сорвать там лотос, который коснется ее груди, когда
она нырнет в глубину. Цветок этот вернет жизнь ее отцу.
Вот почему принцесса и полетела в лебедином оперении на Дикое болото.
Все это аист с аистихой давно знали, а теперь знаем и мы получше, чем
раньше. Знаем мы также, что болотный царь увлек бедную принцессу на дно
трясины и что дома ее уже считали погибшею навеки. Но мудрейший из
мудрецов сказал то же, что и аистиха: "Она выпутается из беды!" Ну, и
решили ждать, - иного ведь ничего и не оставалось.
- Право, я стащу лебединые оперения у этих мошенниц, - сказал аист. -
Тогда небось не прилетят больше на болото да не выкинут еще какой-нибудь
штуки! Перья же их я припрячу там на всякий случай!
- Где это там? - спросила аистиха.
- В нашем гнезде, близ болота! - ответил аист. - Наши птенцы могут
помочь мне перенести их; если же чересчур тяжело, то ведь по дороге
найдутся места, где их можно припрятать до следующего перелета в Данию.
Принцессе хватило бы и одного оперения, но два все-таки лучше: на севере
не худо иметь в запасе лишнюю одежду.
- Тебе и спасибо-то за все это не скажут! - заметила аистиха. - Но ты
ведь глава семьи! Я имею голос, лишь когда сижу на яйцах!
Девочка, которую приютили в замке викинга близ Дикого болота, куда
каждую весну прилетали аисты, получила имя Хельги, но это имя было слишком
нежным для нее. В прекрасном теле обитала жестокая душа. Месяцы шли за
месяцами, годы за годами, аисты ежегодно совершали те же перелеты: осенью
к берегам Нила, весною к Дикому болоту, а девочка все подрастала; не
успели опомниться, как она стала шестнадцатилетнею красавицей. Прекрасна
была оболочка, но жестко само ядро. Хельга поражала своею дикостью и
необузданностью даже в те суровые, мрачные времена. Она тешилась, купая
руки в теплой, дымящейся крови только что зарезанной жертвенной лошади,
перекусывала в порыве дикого нетерпения горло черному петуху,
приготовленному в жертву богам, а своему приемному отцу сказала однажды
совершенно серьезно:
- Приди ночью твой враг, поднимись по веревке на крышу твоего дома,
сними самую крышу над твоим покоем, я бы не разбудила тебя, если бы даже
могла! Я бы не слышала ничего - так звенит еще в моих ушах пощечина,
которую ты дал мне много лет тому назад! Я не забыла ее!
Но викинг не поверил, что она говорит серьезно; он, как и все, был
очарован ее красотой и не знал ничего о двойственности ее души и внешней
оболочки. Без седла скакала Хельга, словно приросшая, на диком коне,
мчавшемся во весь опор, и не соскакивала на землю, даже если конь начинал
грызться с дикими лошадьми. Не раздеваясь, бросалась она с обрыва в
быстрый фиорд и плыла навстречу ладье викинга, направлявшейся к берегу. Из
своих густых, чудных волос она вырезала самую длинную прядь и сплела из
нее тетиву для лука.
- Все надо делать самой! Лучше выйдет! - говорила она.
Годы и привычка закалили душу и волю жены викинга, и все же в
сравнении с дочерью она была просто робкою, слабою женщиной. Но она-то
знала, что виной всему были злые чары, тяготевшие над ужасною девушкой.
Хельга часто доставляла себе злое удовольствие помучить мать: увидав, что
та вышла на крыльцо или на двор, она садилась на самый край колодца и
сидела там, болтая руками и ногами, потом вдруг бросалась в узкую,
глубокую яму, ныряла с головой, опять выплывала, и опять ныряла, точно
лягушка, затем с ловкостью кошки выкарабкивалась наверх и являлась в
главный покой замка вся мокрая; потоки воды бежали с ее волос и платья на
пол, смывая и унося устилавшие его зеленые листья.
Одно только немного сдерживало Хельгу - наступление сумерек. Под
вечер она утихала, словно задумывалась, и даже слушалась матери, к которой
влекло ее какое-то инстинктивное чувство. Солнце заходило, и превращение
совершалось: Хельга становилась тихою, грустною жабою и, съежившись,
сидела в уголке. Тело ее было куда больше, чем у обыкновенной жабы, и тем
ужаснее на вид. Она напоминала уродливого тролля с головой жабы и
плавательною перепонкой между пальцами. В глазах светилась кроткая грусть,
из груди вылетали жалобные звуки, похожие на всхлипывание ребенка во сне.
В это время жена викинга могла брать ее к себе на колени, и невольно
забывала все ее уродство, глядя в эти печальные глаза.
- Право, я готова желать, чтобы ты всегда оставалась моею немой
дочкой-жабой! - нередко говорила она. - Ты куда страшнее, когда красота
возвращается к тебе, а душа мрачнеет!
И она чертила руны, разрушающие чары и исцеляющие недуги, и
перебрасывала их через голову несчастной, но толку не было.
- Кто бы поверил, что она умещалась когда-то в чашечке кувшинки! -
сказал аист. - Теперь она совсем взрослая, и лицом - вылитая мать,
египетская принцесса. А ту мы так и не видали больше! Не удалось ей,
видно, выпутаться из беды, как вы с мудрецом предсказывали. Я из года в
год то и дело летаю над болотом вдоль и поперек, но она до сих пор не
подала ни малейшего признака жизни! Да уж поверь мне! Все эти годы я ведь
прилетал сюда раньше тебя, чтобы починить наше гнездо, поправить кое-что,
и целые ночи напролет - словно я филин или летучая мышь - летал над
болотом, да все без толку! И два лебединых оперения, что мы с таким трудом
в три перелета перетащили сюда, не пригодились! Вот уж сколько лет они
лежат без пользы в нашем гнезде. Случись пожар, загорись этот бревенчатый
дом - от них не останется и следа!
- И от гнезда нашего тоже! - сказала аистиха. - Но о нем ты думаешь
меньше, чем об этих перьях да о болотной принцессе! Отправлялся бы уж и
сам к ней в трясину. Дурной ты отец семейства! Я говорила это еще в ту
пору, когда в первый раз сидела на яйцах! Вот подожди, эта шальная
девчонка еще угодит в кого-нибудь из нас стрелою! Она ведь сама не знает,
что делает! А мы-то здесь подольше живем, - хоть бы об этом вспомнила! И
повинности наши мы уплачиваем честно: перо, яйцо и одного птенца в год,
как положено! Думаешь, мне придет теперь в голову слететь вниз, во двор,
как бывало в старые годы или как и нынче в Египте, где я держусь на
дружеской ноге со всеми - нисколько не забываясь, впрочем, - и сую нос во
все горшки и котлы? Нет, здесь я сижу в гнезде да злюсь на эту девчонку! И
на тебя тоже! Оставил бы ее в кувшинке, пусть бы себе погибла!
- Ты гораздо добрее в душе, чем на словах! - сказал аист. - Я тебя
знаю лучше, чем ты сама!
И он подпрыгнул, тяжело взмахнул два раза крыльями, вытянул ноги
назад, распустил оба крыла, точно паруса, и полетел так, набирая высоту;
потом опять сильно взмахнул крыльями и опять поплыл по воздуху. Солнце
играло на белых перьях, шея и голова вытянулись вперед... Вот это был
полет!
- Он и до сих пор красивее всех! - сказала аистиха. - Но ему-то я не
скажу этого!

В эту осень викинг вернулся домой рано. Много добычи и пленных привез
он с собой. В числе пленных был молодой христианский священник, один из
тех, что отвергали богов древнего Севера. В последнее время в замке
викинга - и в главном покое и на женской половине - то и дело слышались
разговоры о новой вере, которая распространилась по всем странам Юга и,
благодаря святому Ансгарию, проникла даже сюда, на Север. Даже Хельга уже
слышала о боге, пожертвовавшем собою из любви к людям и ради их спасения.
Она все эти рассказы, как говорится, в одно ухо впускала, а в другое
выпускала. Слово "любовь" находило доступ в ее душу лишь в те минуты,
когда она в образе жабы сидела, съежившись, в запертой комнате. Но жена
викинга чутко прислушивалась к рассказам и преданиям, ходившим о сыне
единого истинного бога, и они будили в ней новые чувства.
Воины, вернувшись домой, рассказывали о великолепных храмах,
высеченных из драгоценного камня и воздвигнутых в честь того, чьим заветом
была любовь. Они привезли с собой и два тяжелых золотых сосуда искусной
работы, из которых исходил какой-то удивительный аромат.
Это были две кадильницы, которыми кадили христианские священники
перед алтарями, никогда не окроплявшимися кровью. На этих алтарях вино и
хлеб превращались в кровь и тело Христовы, принесенные им в жертву ради
спасения всех людей - даже не родившихся еще поколений.
Молодого священника связали по рукам и ногам веревками из лыка и
посадили в глубокий, сложенный из камней подвал замка. Как он был
прекрасен! "Словно сам Бальдур!" <Бальдур - в скандинавской мифологии
прекрасный бог света> - сказала жена викинга, тронутая бедственным
положением пленника, а Хельге хотелось, чтобы ему продернули под коленками
толстые веревки и привязали к хвостам диких быков.
- Я бы выпустила на них собак: то-то бы травля пошла! По лесам, по
болотам, прямо в степь! Любо! А еще лучше - самой нестись за ними по
пятам!
Но викинг готовил пленнику иную смерть: христианин, как отрицатель и
поноситель могучих богов, был обречен в жертву этим самым богам. На
жертвенном камне, в священной роще, впервые должна была пролиться
человеческая кровь.
Хельга выпросила позволения обрызгать кровью жертвы изображения богов
и народ, отточила свой нож и потом с размаху всадила его в бок пробегавшей
мимо огромной свирепой дворовой собаке.
- Для пробы! - сказала она, а жена викинга сокрушенно поглядела на
дикую, злую девушку. Ночью, когда красота и безобразие Хельги, по
обыкновению, поменялись местами, мать обратилась к ней со словами горячей
укоризны, которые сами собою вырвались из наболевшей души.
Безобразная, похожая на тролля жаба устремила на нее свои печальные
карие глаза и, казалось, понимала каждое слово, как разумный человек.
- Никогда и никому, даже супругу моему, не проговорилась я о том, что
терплю из-за тебя! - говорила жена викинга. - И сама не думала я, что так
жалею тебя! Велика, видно, любовь материнская, но твоя душа не знает
любви! Сердце твое похоже на холодную тину, из которой ты явилась в мой
дом!
Безобразное создание задрожало, как будто эти слова затронули
какие-то невидимые нити, соединявшие тело с душой;
1 2 3 4 5