Где-то за спиной на пол упала капля. На секунду Кристоф представил, что очутился в глубокой пещере со сталактитами, сталагмитами и безглазыми подземными жителями. «Надо бы распорядиться развешать здесь люстры, — подумал он. — А когда приедет Вероника, покажу ей это место. Она, наверное, ни разу не видела настоящего подземного хода».
Ход делал поворот направо. «Куда же он все-таки ведет?» — подумал барон. А в следующее мгновение он услышал… Звук.
Звук был похож на плюханье упавшей с потолка капли, но куда более сильный и резкий. Скорее это был удар.
Вернее, удары. Глухие и размеренные, словно замурованное в глубине каменной кладки чудовище (дракон?) искало выход на свободу.
Кристоф похолодел и, отшатнувшись, наступил на крысу. «Кой черт тебя принес!» — подумал он, теряя равновесие. Падая, он пребольно— ударился плечом о стену. Свеча упала в лужу на полу, зашипела и погасла. Жуть полнейшей темноты обволокла Кристофа. Он был недалек от того, чтобы закричать. Один, впотьмах, и в стену кто-то стучится…
Рука Кристофа дрожала. Он уронил еще одну свечу, прежде чем ход осветился вновь. И тут новый звук заставил барона задрожать.
Это был стон. Стон глухой, едва слышный, но одновременно и невероятно пронзительный, словно ржавыми вилами со всей силы терли лист железа. Полная тишина. Затем опять стон. Более громкий и уверенный, словно кто-то чувствовал приближение Кристофа и призывал его к себе.
Еще один поворот. И вот уже все подземелье заполнено стоном — протяжным, страшным, оглушающим.
Кристоф пожалел, что у него нет с собой оружия.
Что-то, какое-то существо стонало, каталось и колотило в стену где-то здесь, совсем рядом.
Кристоф едва удерживался от того, чтобы не закричать, не упасть на пол, закрыв уши руками, не броситься в бегство.
— Кто здесь? — спросил он. Голос его дрожал.
Стон оборвался. И тишина оказалась еще страшней.
— Кто здесь? — повторил Кристоф. — Отвечайте!… Ну же!…
— Помогите! — раздалось скрипучее, почти невнятное бормотание. — Помогите несчастному узнику…
Кристофу показалось, что у его невидимого собеседника во рту вместо языка— промасленная истлевшая тряпица, настолько тяжелы и неразборчивы были звуки этого голоса.
— Кто вы?
— Я всего лишь несчастный золотарь.
«Золотарь! Найди золотаря!» — вспомнилось Кристофу.
— Что вы тут делаете?
— Помо… — Голос захлебнулся, горло невидимого собеседника, казалось, отхаркивало какую-то пузырящуюся жидкость, затем голос захрипел вновь:— Помогите… Я не ел уже много дней. Я слизывал лишь влагу со стен, я так хотел есть… есть… Много дней я питаюсь только червями, горькими червями. — Вслед за этим раздался хриплый, напоминающий карканье, звук. — Помогите же, дайте что-нибудь поесть несчастному узнику!
Подняв свечу над головой, Кристоф увидел в противоположной стене подземелья нишу высотой в половину человеческого роста. В глубине ниши обозначались контуры двери, и не двери даже, а скорее какого-то лаза. «Неужели, — подумал Кристоф, — покойный Карл-Людвиг был деспотом? За что он заточил этого беднягу? А потом, умирая, велел мне его найти. Видать, совесть старичка заела».
— Помогите же! — скрежетало из лаза. — Я много десятков лет не видел солнечного света! Я умираю от голода!
— Как вы здесь оказались? За что?
— Я не помню! — Отвратительный каркающий голос, как нож, врезался в барабанные перепонки. — Я не помню! Меня столько лет окружает тьма, я забыл как выглядит свет солнца! Я не видел его столько лет!
Раздались хриплые рыдания.
Кристоф присел на корточки. Совсем рядом с дверью прямо в нише висело железное кольцо, к нему был прикреплен единственный ключ. На ощупь определив местонахождение огромного висячего замка, Кристоф проник в него ключом. Свеча, догорев, обожгла пальцы. Он поспешил зажечь новую, последнюю, свечу, понукаемый хриплым, лающим рыданием.
Ключ провернулся в замке. Кристоф выдернул его толстую проржавевшую дугу и рывком распахнул дверь. Его оглушила волна нестерпимейшего, копившегося десятилетиями, сладкого, насекомого зловония, смешанного с сыростью.
Кристоф отпрянул в сторону.
Рыдание перешло в хриплый скулеж.
В отверстии лаза показалась голова узника. Еще через несколько мгновений узник вылез полностью. Он напоминал огромную скользкую мокрицу. Кожа его, покрытая струпьями и чудовищными, гноящимися язвами, от долгого пребывания под землей приобрела землистый оттенок. Длинные волосы и борода от грязи слиплись в колтун. Изъязвленный, поганый рот целовал Кристофу башмаки.
Кристоф отпрянул. Конвульсии омерзения перешли в рвоту. Он побежал прочь, к выходу. Чудовищное, никогда доселе не испытанное отвращение выворачивало его внутренности наизнанку, выжимало их как губку.
Сзади буквально в двух шагах слышался хохот мерзкой мокрицы.
— Ха-ха-ха! Солнце! Я увижу солнце!
Золотарь полз на четвереньках, не отставая от Кристофа, судорожно цепляющегося пальцами за выщербленные каменные стены. Выход из подземелья был еще так далек. Казалось, погоня никогда не закончится. От неосторожного движения последняя свеча упала и погасла. И в ту же секунду золотарь опять схватил барона за ногу.
— Нет! Нет! — ахнул Кристоф. Его вырвало прямо на голову человеку-мокрице. — Нет!!!
Почти нечеловеческим усилием ему удалось выдернуть ногу из цепких объятий омерзительного существа. Кристоф побежал, ударился головой о стену, упал, из раны на голове потекла кровь. Кристоф слышал и обонял зловонное дыхание буквально в половине шага от себя, и что самое ужасное, Кристоф потерял ориентацию в пространстве, не знал, в какую сторону бежать. Избранное им направление вполне могло завести в тупик, и там Кристоф запросто мог бы помереть от омерзения в тлетворных объятиях человека-мокрицы. Цепляясь за стену, он поднялся на ноги и, держась за осклизлые камни, пошел как можно быстрей. И все равно он двигался очень и очень медленно, ему мерещилось, что он идет не туда, он падал, кричал…
Когда же наконец впереди блеснул свет, освещавший затхлые ступеньки, Кристоф понял, что все-таки спасся. В беспамятстве он преодолел лестницу. Глоток пыльного, спертого, но все же свободного воздуха опьянил его. Оглянувшись, он увидел, что золотарь отстал от него всего на несколько шагов, что он уже взбирается по лестнице.
Кристоф обессиленно рухнул на ковер. В проеме двери тем временем показалась покрытая язвами рожа.
Кристоф закричал. Его руки в поисках опоры судорожно ухватились за статую. Статуя повалилась набок и разлетелась на куски. С большим трудом Кристоф поднялся и за миг до того, как чудовище опять чуть не ухватило его за ногу, побежал прочь, не разбирая дороги.
Оглушенный ужасом и отвращением, Кристоф мчался коридорами и галереями и даже нисколько не удивился, когда выбежал в уже знакомую ему часть замка.
В ванной он скинул изгаженную одежду, надел охотничье платье, натянул высокие, выше колен, сапоги. Там же его в последний раз вырвало.
Вскоре он стучался в дверь флигеля, в котором жили егеря.
Открыл старший — Михаэль. Он был небрит. — О! Ваша милость! Здравствуйте. Прошу, — сказал он, пропуская Кристофа во флигель.
— Нет, — сказал Кристоф, мутным взглядом обводя помещение. — Нет, я не буду заходить!
В маленькой комнатке егеря играли в карты.
— Собирайтесь! — сказал Кристоф. — Выезжаем.
— Куда? — Егерь по имени Клаус вопросительно вскинул бровь. Обнаженный до пояса, он поиграл чугунными шарами атлетических мускулов. — В такую-то погоду?
— Да. Не важно, собирайтесь.
Он не видел, как егеря переглянулись и пожали плечами.
— Едем, — сказал Кристоф. — Так надо. Мы едем не на охоту. Мне надо, чтобы вы были со мною рядом. — И шепотом добавил: — Я не приказываю, я прошу.
— Ну, раз так, — Михаэль ободряюще улыбнулся, — тогда мы тоже едем.
Лишь когда все пятеро выехали за ворота замка, Кристоф почувствовал облегчение.
2. Буря
Копыта скакунов глубоко вонзались в дорожную грязь. Комья жирной глины летели на сапоги, облепляли лицо, волосы, шею. Пятеро всадников неслись сквозь темную влажную неразбериху, ветер задувал послушные капли под широкополые охотничьи шляпы.
Впереди всех, прижавшись к загривку своего арабского скакуна, мчался Кристоф. Замок Дахау славился лучшей в этих краях конюшней. И действительно, глядя на то, с какой небрежностью и в то же время аккуратностью эти скакуны несут своих всадников через непролазную грязь и завалы деревьев, сокрушенных бурей, трудно было усомниться, что выносливостью эти длинногривые красавцы не уступят ломовым лошадям, а грацией и изяществом — своей далекой африканской родне зебре.
Всадники остановились перед огромным завалом, преградившим дорогу. Жестокий, немыслимой силы ураган вырвал из земли многолетние ели как мелкие, пустяковые травинки, обломал стройные сосны у самого корневища. Крона одного из вывороченных деревьев еще дымилась, пораженная молнией.
Михаэль спешился. Ноги его по щиколотку увязали в грязи.
— Дальше хода нет! — прокричал он.
Рев урагана заглушил его слова.
— Что?! — крикнул в ответ Кристоф.
— Дальше хода нет!…
— Не может быть, тысяча дьяволов! — Кристоф выпрыгнул из седла. — Тогда мы пойдем пешком!
— Но, барон…
— Никаких «но»! — взревел Кристоф, шагая по скользким стволам поваленных деревьев. — Хоть пешком, хоть ползком, но мы должны добраться до поместья Блямменберг во что бы то ни стало!
—Но…
— Что?!! — Помутневший взгляд барона был безумен.
— Как же мы поступим с лошадьми?…
— Ко всем чертям лошадей!… Мы должны, должны, непременно обязаны там быть!
— Истинное безумие! — сказал Клаус. — Двадцать пять верст под дождем!…
Дорога превратилась в бурнокипящую реку. Вода была всюду: вверху, внизу, по бокам. Потоки грязи валили путников с ног. Со всех сторон грохотали и искрились молнии. «Как в преисподней!» — подумал Кристоф. Они шли безнадежно медленно, по колени утопая в жидкой грязи. И остановились, лишь когда молния буквально в паре шагов от них ударила в огромный, старый, неохватный, двухсотлетний бук. Древнее могучее дерево, чья кора была тверда, как панцирь черепахи, надломилось и рухнуло, подобно тонкому саженцу, упало, загоревшись, поперек дороги. Вспышкой пламени ослепило глаза, обожгло лица.
— Дальше идти нельзя, — сказал Михаэль.
— Обойдем! — Кристоф вцепился в промокший кафтан егеря. — Обойдем!
Михаэль в ответ лишь усмехнулся, указав на непролазные заросли можжевельника по обеим сторонам от дороги.
— Все равно мы пройдем! — закричал Кристоф, перекрикивая удары грома. — Пролезем! Вперед!
И тут Кристоф ослеп, внезапный мрак застил глаза, густой, непроглядный мрак, расколотый напополам зигзагами ветвистой, как рога лося, молнии. Тотчас же последовал сильнейший, рвущий перепонки, грохот. На Мгновение Кристофу показалось, что он превратился в распластанную на жарком камне медузу — тающую, растекающуюся, ослепшую.
Когда зрение возвратилось к нему, он различил сквозь изломы впечатавшейся в сетчатку глаз молнии горящий можжевельник. Словно разгневанный древний громовержец задался целью преградить им путь… Кристоф рухнул прямо в грязь. Путь был закрыт.
Осталась одна дорога. Дорога в, замок. В замке же очень быстро стемнело. За весь день, долгий, скучный день, Клара не заметила ни единого проблеска солнечного света. Весь день горела свеча.
Огромная богатая комната, стены покрыты изысканной резьбой, а потолки грязны и затянуты ссохшейся паутиной. Огромное, как все в этом замке, распятие над необъятным ложем. Лик Иисуса искажался в неверном, дрожащем отблеске свечи. Казалось, он улыбается, но улыбка его недобра. Какой-то хищный, звериный оскал исказил лик Спасителя.
В огромной темной комнате было страшно. Гроза — это вообще всегда страшно, а здесь, в этих хоромах, особенно… Мама уже спит… Что поделать? Старая деревенская привычка — ложиться спать, едва лишь стемнеет. А сегодня темно весь день…
Клара сидела у окна, руки, сжимавшие вязанье, опустились на колени. Клара смотрела в окно на косой пунктир дождя и изломы молний. Непогода странно действовала на Клару. Вязанье то и дело выпадало из рук. Она могла часами напролет смотреть в окно, но внезапно вспоминала про вязанье, ощутив некое чувство долга, вновь принималась за свою работу. Работа не шла: петли путались, клубки шерсти падали на пол и укатывались куда-то, и Клара снова припечатывалась взглядом к окну. Она видела, как выбежал из замка Кристоф. Никогда не поймешь, что он делает и, главное, зачем. «Не вмешивайся, дочь, — часто говорила мать. — Кристоф — образованный, учился в университете, не чета нам с тобою».
Клара проводила Кристофа взглядом и снова вернулась к вязанью.
Если читатель подумает, что Клара скучала, он глубоко заблуждается. За последний месяц в их с матерью устоявшейся, размеренной жизни произошло столько перемен, вокруг появилось столько людей! И всем от нее и от матери что-то нужно! Как все они суетятся и мешают! Но уж Клара-то с матерью, конечно, постарались, чтобы новое их бытие как можно больше походило на прежнее, спокойное. Как раньше жили они в одной комнате вдвоем, так и теперь… Правда, эту громадину, в которой они живут сейчас, и комнатой-то назвать нельзя!… В их городке площадь около ратуши была всего лишь вдвое больше этой комнаты…
Жалко, конечно, что все подруги остались там, в городке. Как, интересно, поживает Анна? Не мешало бы ей написать. Не бьет ли ее опять муж-мясник? Обычно на следующее после побоев утро Анна приходила к Кларе пожаловаться. Ее муж Конрад, человек на первый взгляд скромный и доброжелательный, неизменно вежливый со всеми, дома становился настоящим исчадием ада, регулярно избивал свою несчастную Анну. Подумать только! Грубое животное! Клара прикусила губу. Как можно вообще выходить замуж? Никогда, ни-ког-да, никогда!… Можно ли представить, как грубая пьяная скотина бьет ее в лицо, в грудь, а от ударов остаются лиловые синяки и кровоподтеки? «Дура Анна, — думала Клара. — Дура, дура, дура! Нужно быть умнее. Уж меня-то никто не заставит выйти замуж. Благодарю покорно! Терпеть такое!… Невозможно даже вообразить: грязный, потный, воняющий пивом самец наваливается на меня, тяжело дышит, пыхтит, овладевает мною, проникает в мое чрево…» Однажды Клара видела, как на крестьянском дворе спариваются свиньи. «Неужели и люди такие же? — возмущенно думала она. — Неужели такое возможно? Какая пошлость! Ни одна женщина не должна себе такого позволять! Неужели и я так же буду стоять, покорно оттопырив зад, так же безропотно буду отдаваться гнусной похоти вонючего самца?» Видя любого мужчину (даже брата), Клара недоумевала: может ли существо, имеющее отросток, называться человеком? Как может человек, имеющий отросток, не умереть от гадливости? Фу! Даже представить невозможно! А как же Анна, как же она позволяет делать с собой такое?! Это мучение! Пытка! Как она терпит своего мужа, который…
Свеча догорала. Уже какой-то дюйм черного воска оставался до того, как она догорит до самого подсвечника. Комната быстро затягивалась серым полумраком. Мать тревожно вздыхала во сне. Серые сумерки — ни день, ни ночь. Так же, серо и сумеречно, должна пройти ее жизнь. Жизнь в ничем не нарушаемом однообразии. Да ведь она и не сможет вынести хотя бы малейшего нарушения своего распорядка: подъем, завтрак, обед, сон, ужин, вязание, сон. Она уже немолода, для того чтобы что-то менять. Уже немолода.
Она взяла подсвечник и направилась к кастеляну — запастись свечами.
В коридорах было тихо. Шаги Клары отдавались многократным эхом, слышно было, как трещит, догорая, свеча. Где-то далеко грохотал гром, и казалось, что он подрубал под корень, под самый фундамент, громаду старого замка. Анна, едва раздавался звук грома, прижималась спиной к стене и закрывала глаза. Клара тоже боится грома, но прижиматься к стене ни за что не станет. Она умнее Айны.
Дорогу к кастеляну она знала безошибочно. Быть может, это был единственный в замке путь, который она знала. Значит, так: коридор направо, потом вверх по лестнице, потом свернуть налево, потом обойти галерею, а уж там…
Сначала Клара ощутила запах. Отвратительнейшее зловоние. «Именно так должны пахнуть самцы», — в единый миг пронеслось в ее голове.
И лишь затем она увидела. И увиденное повергло ее в ужас.
Навстречу ей полушло, полуползло чудовище, неимоверно грязное, покрытое струпьями, изъязвленное.
Клара отшатнулась к стене, подавила вырвавшийся было крик. Но было поздно. Тварь уже заметила Клару.
— Женщина, — шептали изъязвленные губы твари. — Сотни лет я не видел женщину…
Клара выронила подсвечник и пронзительно закричала.
И тут в ее тело впились цепкие пальцы. Мерзкая, грязная, заскорузлая пасть задышала прямо в лицо, и из самых глубин этой зловонной бездны зазмеился язык, который похотливо облизал ее щеки и губы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Ход делал поворот направо. «Куда же он все-таки ведет?» — подумал барон. А в следующее мгновение он услышал… Звук.
Звук был похож на плюханье упавшей с потолка капли, но куда более сильный и резкий. Скорее это был удар.
Вернее, удары. Глухие и размеренные, словно замурованное в глубине каменной кладки чудовище (дракон?) искало выход на свободу.
Кристоф похолодел и, отшатнувшись, наступил на крысу. «Кой черт тебя принес!» — подумал он, теряя равновесие. Падая, он пребольно— ударился плечом о стену. Свеча упала в лужу на полу, зашипела и погасла. Жуть полнейшей темноты обволокла Кристофа. Он был недалек от того, чтобы закричать. Один, впотьмах, и в стену кто-то стучится…
Рука Кристофа дрожала. Он уронил еще одну свечу, прежде чем ход осветился вновь. И тут новый звук заставил барона задрожать.
Это был стон. Стон глухой, едва слышный, но одновременно и невероятно пронзительный, словно ржавыми вилами со всей силы терли лист железа. Полная тишина. Затем опять стон. Более громкий и уверенный, словно кто-то чувствовал приближение Кристофа и призывал его к себе.
Еще один поворот. И вот уже все подземелье заполнено стоном — протяжным, страшным, оглушающим.
Кристоф пожалел, что у него нет с собой оружия.
Что-то, какое-то существо стонало, каталось и колотило в стену где-то здесь, совсем рядом.
Кристоф едва удерживался от того, чтобы не закричать, не упасть на пол, закрыв уши руками, не броситься в бегство.
— Кто здесь? — спросил он. Голос его дрожал.
Стон оборвался. И тишина оказалась еще страшней.
— Кто здесь? — повторил Кристоф. — Отвечайте!… Ну же!…
— Помогите! — раздалось скрипучее, почти невнятное бормотание. — Помогите несчастному узнику…
Кристофу показалось, что у его невидимого собеседника во рту вместо языка— промасленная истлевшая тряпица, настолько тяжелы и неразборчивы были звуки этого голоса.
— Кто вы?
— Я всего лишь несчастный золотарь.
«Золотарь! Найди золотаря!» — вспомнилось Кристофу.
— Что вы тут делаете?
— Помо… — Голос захлебнулся, горло невидимого собеседника, казалось, отхаркивало какую-то пузырящуюся жидкость, затем голос захрипел вновь:— Помогите… Я не ел уже много дней. Я слизывал лишь влагу со стен, я так хотел есть… есть… Много дней я питаюсь только червями, горькими червями. — Вслед за этим раздался хриплый, напоминающий карканье, звук. — Помогите же, дайте что-нибудь поесть несчастному узнику!
Подняв свечу над головой, Кристоф увидел в противоположной стене подземелья нишу высотой в половину человеческого роста. В глубине ниши обозначались контуры двери, и не двери даже, а скорее какого-то лаза. «Неужели, — подумал Кристоф, — покойный Карл-Людвиг был деспотом? За что он заточил этого беднягу? А потом, умирая, велел мне его найти. Видать, совесть старичка заела».
— Помогите же! — скрежетало из лаза. — Я много десятков лет не видел солнечного света! Я умираю от голода!
— Как вы здесь оказались? За что?
— Я не помню! — Отвратительный каркающий голос, как нож, врезался в барабанные перепонки. — Я не помню! Меня столько лет окружает тьма, я забыл как выглядит свет солнца! Я не видел его столько лет!
Раздались хриплые рыдания.
Кристоф присел на корточки. Совсем рядом с дверью прямо в нише висело железное кольцо, к нему был прикреплен единственный ключ. На ощупь определив местонахождение огромного висячего замка, Кристоф проник в него ключом. Свеча, догорев, обожгла пальцы. Он поспешил зажечь новую, последнюю, свечу, понукаемый хриплым, лающим рыданием.
Ключ провернулся в замке. Кристоф выдернул его толстую проржавевшую дугу и рывком распахнул дверь. Его оглушила волна нестерпимейшего, копившегося десятилетиями, сладкого, насекомого зловония, смешанного с сыростью.
Кристоф отпрянул в сторону.
Рыдание перешло в хриплый скулеж.
В отверстии лаза показалась голова узника. Еще через несколько мгновений узник вылез полностью. Он напоминал огромную скользкую мокрицу. Кожа его, покрытая струпьями и чудовищными, гноящимися язвами, от долгого пребывания под землей приобрела землистый оттенок. Длинные волосы и борода от грязи слиплись в колтун. Изъязвленный, поганый рот целовал Кристофу башмаки.
Кристоф отпрянул. Конвульсии омерзения перешли в рвоту. Он побежал прочь, к выходу. Чудовищное, никогда доселе не испытанное отвращение выворачивало его внутренности наизнанку, выжимало их как губку.
Сзади буквально в двух шагах слышался хохот мерзкой мокрицы.
— Ха-ха-ха! Солнце! Я увижу солнце!
Золотарь полз на четвереньках, не отставая от Кристофа, судорожно цепляющегося пальцами за выщербленные каменные стены. Выход из подземелья был еще так далек. Казалось, погоня никогда не закончится. От неосторожного движения последняя свеча упала и погасла. И в ту же секунду золотарь опять схватил барона за ногу.
— Нет! Нет! — ахнул Кристоф. Его вырвало прямо на голову человеку-мокрице. — Нет!!!
Почти нечеловеческим усилием ему удалось выдернуть ногу из цепких объятий омерзительного существа. Кристоф побежал, ударился головой о стену, упал, из раны на голове потекла кровь. Кристоф слышал и обонял зловонное дыхание буквально в половине шага от себя, и что самое ужасное, Кристоф потерял ориентацию в пространстве, не знал, в какую сторону бежать. Избранное им направление вполне могло завести в тупик, и там Кристоф запросто мог бы помереть от омерзения в тлетворных объятиях человека-мокрицы. Цепляясь за стену, он поднялся на ноги и, держась за осклизлые камни, пошел как можно быстрей. И все равно он двигался очень и очень медленно, ему мерещилось, что он идет не туда, он падал, кричал…
Когда же наконец впереди блеснул свет, освещавший затхлые ступеньки, Кристоф понял, что все-таки спасся. В беспамятстве он преодолел лестницу. Глоток пыльного, спертого, но все же свободного воздуха опьянил его. Оглянувшись, он увидел, что золотарь отстал от него всего на несколько шагов, что он уже взбирается по лестнице.
Кристоф обессиленно рухнул на ковер. В проеме двери тем временем показалась покрытая язвами рожа.
Кристоф закричал. Его руки в поисках опоры судорожно ухватились за статую. Статуя повалилась набок и разлетелась на куски. С большим трудом Кристоф поднялся и за миг до того, как чудовище опять чуть не ухватило его за ногу, побежал прочь, не разбирая дороги.
Оглушенный ужасом и отвращением, Кристоф мчался коридорами и галереями и даже нисколько не удивился, когда выбежал в уже знакомую ему часть замка.
В ванной он скинул изгаженную одежду, надел охотничье платье, натянул высокие, выше колен, сапоги. Там же его в последний раз вырвало.
Вскоре он стучался в дверь флигеля, в котором жили егеря.
Открыл старший — Михаэль. Он был небрит. — О! Ваша милость! Здравствуйте. Прошу, — сказал он, пропуская Кристофа во флигель.
— Нет, — сказал Кристоф, мутным взглядом обводя помещение. — Нет, я не буду заходить!
В маленькой комнатке егеря играли в карты.
— Собирайтесь! — сказал Кристоф. — Выезжаем.
— Куда? — Егерь по имени Клаус вопросительно вскинул бровь. Обнаженный до пояса, он поиграл чугунными шарами атлетических мускулов. — В такую-то погоду?
— Да. Не важно, собирайтесь.
Он не видел, как егеря переглянулись и пожали плечами.
— Едем, — сказал Кристоф. — Так надо. Мы едем не на охоту. Мне надо, чтобы вы были со мною рядом. — И шепотом добавил: — Я не приказываю, я прошу.
— Ну, раз так, — Михаэль ободряюще улыбнулся, — тогда мы тоже едем.
Лишь когда все пятеро выехали за ворота замка, Кристоф почувствовал облегчение.
2. Буря
Копыта скакунов глубоко вонзались в дорожную грязь. Комья жирной глины летели на сапоги, облепляли лицо, волосы, шею. Пятеро всадников неслись сквозь темную влажную неразбериху, ветер задувал послушные капли под широкополые охотничьи шляпы.
Впереди всех, прижавшись к загривку своего арабского скакуна, мчался Кристоф. Замок Дахау славился лучшей в этих краях конюшней. И действительно, глядя на то, с какой небрежностью и в то же время аккуратностью эти скакуны несут своих всадников через непролазную грязь и завалы деревьев, сокрушенных бурей, трудно было усомниться, что выносливостью эти длинногривые красавцы не уступят ломовым лошадям, а грацией и изяществом — своей далекой африканской родне зебре.
Всадники остановились перед огромным завалом, преградившим дорогу. Жестокий, немыслимой силы ураган вырвал из земли многолетние ели как мелкие, пустяковые травинки, обломал стройные сосны у самого корневища. Крона одного из вывороченных деревьев еще дымилась, пораженная молнией.
Михаэль спешился. Ноги его по щиколотку увязали в грязи.
— Дальше хода нет! — прокричал он.
Рев урагана заглушил его слова.
— Что?! — крикнул в ответ Кристоф.
— Дальше хода нет!…
— Не может быть, тысяча дьяволов! — Кристоф выпрыгнул из седла. — Тогда мы пойдем пешком!
— Но, барон…
— Никаких «но»! — взревел Кристоф, шагая по скользким стволам поваленных деревьев. — Хоть пешком, хоть ползком, но мы должны добраться до поместья Блямменберг во что бы то ни стало!
—Но…
— Что?!! — Помутневший взгляд барона был безумен.
— Как же мы поступим с лошадьми?…
— Ко всем чертям лошадей!… Мы должны, должны, непременно обязаны там быть!
— Истинное безумие! — сказал Клаус. — Двадцать пять верст под дождем!…
Дорога превратилась в бурнокипящую реку. Вода была всюду: вверху, внизу, по бокам. Потоки грязи валили путников с ног. Со всех сторон грохотали и искрились молнии. «Как в преисподней!» — подумал Кристоф. Они шли безнадежно медленно, по колени утопая в жидкой грязи. И остановились, лишь когда молния буквально в паре шагов от них ударила в огромный, старый, неохватный, двухсотлетний бук. Древнее могучее дерево, чья кора была тверда, как панцирь черепахи, надломилось и рухнуло, подобно тонкому саженцу, упало, загоревшись, поперек дороги. Вспышкой пламени ослепило глаза, обожгло лица.
— Дальше идти нельзя, — сказал Михаэль.
— Обойдем! — Кристоф вцепился в промокший кафтан егеря. — Обойдем!
Михаэль в ответ лишь усмехнулся, указав на непролазные заросли можжевельника по обеим сторонам от дороги.
— Все равно мы пройдем! — закричал Кристоф, перекрикивая удары грома. — Пролезем! Вперед!
И тут Кристоф ослеп, внезапный мрак застил глаза, густой, непроглядный мрак, расколотый напополам зигзагами ветвистой, как рога лося, молнии. Тотчас же последовал сильнейший, рвущий перепонки, грохот. На Мгновение Кристофу показалось, что он превратился в распластанную на жарком камне медузу — тающую, растекающуюся, ослепшую.
Когда зрение возвратилось к нему, он различил сквозь изломы впечатавшейся в сетчатку глаз молнии горящий можжевельник. Словно разгневанный древний громовержец задался целью преградить им путь… Кристоф рухнул прямо в грязь. Путь был закрыт.
Осталась одна дорога. Дорога в, замок. В замке же очень быстро стемнело. За весь день, долгий, скучный день, Клара не заметила ни единого проблеска солнечного света. Весь день горела свеча.
Огромная богатая комната, стены покрыты изысканной резьбой, а потолки грязны и затянуты ссохшейся паутиной. Огромное, как все в этом замке, распятие над необъятным ложем. Лик Иисуса искажался в неверном, дрожащем отблеске свечи. Казалось, он улыбается, но улыбка его недобра. Какой-то хищный, звериный оскал исказил лик Спасителя.
В огромной темной комнате было страшно. Гроза — это вообще всегда страшно, а здесь, в этих хоромах, особенно… Мама уже спит… Что поделать? Старая деревенская привычка — ложиться спать, едва лишь стемнеет. А сегодня темно весь день…
Клара сидела у окна, руки, сжимавшие вязанье, опустились на колени. Клара смотрела в окно на косой пунктир дождя и изломы молний. Непогода странно действовала на Клару. Вязанье то и дело выпадало из рук. Она могла часами напролет смотреть в окно, но внезапно вспоминала про вязанье, ощутив некое чувство долга, вновь принималась за свою работу. Работа не шла: петли путались, клубки шерсти падали на пол и укатывались куда-то, и Клара снова припечатывалась взглядом к окну. Она видела, как выбежал из замка Кристоф. Никогда не поймешь, что он делает и, главное, зачем. «Не вмешивайся, дочь, — часто говорила мать. — Кристоф — образованный, учился в университете, не чета нам с тобою».
Клара проводила Кристофа взглядом и снова вернулась к вязанью.
Если читатель подумает, что Клара скучала, он глубоко заблуждается. За последний месяц в их с матерью устоявшейся, размеренной жизни произошло столько перемен, вокруг появилось столько людей! И всем от нее и от матери что-то нужно! Как все они суетятся и мешают! Но уж Клара-то с матерью, конечно, постарались, чтобы новое их бытие как можно больше походило на прежнее, спокойное. Как раньше жили они в одной комнате вдвоем, так и теперь… Правда, эту громадину, в которой они живут сейчас, и комнатой-то назвать нельзя!… В их городке площадь около ратуши была всего лишь вдвое больше этой комнаты…
Жалко, конечно, что все подруги остались там, в городке. Как, интересно, поживает Анна? Не мешало бы ей написать. Не бьет ли ее опять муж-мясник? Обычно на следующее после побоев утро Анна приходила к Кларе пожаловаться. Ее муж Конрад, человек на первый взгляд скромный и доброжелательный, неизменно вежливый со всеми, дома становился настоящим исчадием ада, регулярно избивал свою несчастную Анну. Подумать только! Грубое животное! Клара прикусила губу. Как можно вообще выходить замуж? Никогда, ни-ког-да, никогда!… Можно ли представить, как грубая пьяная скотина бьет ее в лицо, в грудь, а от ударов остаются лиловые синяки и кровоподтеки? «Дура Анна, — думала Клара. — Дура, дура, дура! Нужно быть умнее. Уж меня-то никто не заставит выйти замуж. Благодарю покорно! Терпеть такое!… Невозможно даже вообразить: грязный, потный, воняющий пивом самец наваливается на меня, тяжело дышит, пыхтит, овладевает мною, проникает в мое чрево…» Однажды Клара видела, как на крестьянском дворе спариваются свиньи. «Неужели и люди такие же? — возмущенно думала она. — Неужели такое возможно? Какая пошлость! Ни одна женщина не должна себе такого позволять! Неужели и я так же буду стоять, покорно оттопырив зад, так же безропотно буду отдаваться гнусной похоти вонючего самца?» Видя любого мужчину (даже брата), Клара недоумевала: может ли существо, имеющее отросток, называться человеком? Как может человек, имеющий отросток, не умереть от гадливости? Фу! Даже представить невозможно! А как же Анна, как же она позволяет делать с собой такое?! Это мучение! Пытка! Как она терпит своего мужа, который…
Свеча догорала. Уже какой-то дюйм черного воска оставался до того, как она догорит до самого подсвечника. Комната быстро затягивалась серым полумраком. Мать тревожно вздыхала во сне. Серые сумерки — ни день, ни ночь. Так же, серо и сумеречно, должна пройти ее жизнь. Жизнь в ничем не нарушаемом однообразии. Да ведь она и не сможет вынести хотя бы малейшего нарушения своего распорядка: подъем, завтрак, обед, сон, ужин, вязание, сон. Она уже немолода, для того чтобы что-то менять. Уже немолода.
Она взяла подсвечник и направилась к кастеляну — запастись свечами.
В коридорах было тихо. Шаги Клары отдавались многократным эхом, слышно было, как трещит, догорая, свеча. Где-то далеко грохотал гром, и казалось, что он подрубал под корень, под самый фундамент, громаду старого замка. Анна, едва раздавался звук грома, прижималась спиной к стене и закрывала глаза. Клара тоже боится грома, но прижиматься к стене ни за что не станет. Она умнее Айны.
Дорогу к кастеляну она знала безошибочно. Быть может, это был единственный в замке путь, который она знала. Значит, так: коридор направо, потом вверх по лестнице, потом свернуть налево, потом обойти галерею, а уж там…
Сначала Клара ощутила запах. Отвратительнейшее зловоние. «Именно так должны пахнуть самцы», — в единый миг пронеслось в ее голове.
И лишь затем она увидела. И увиденное повергло ее в ужас.
Навстречу ей полушло, полуползло чудовище, неимоверно грязное, покрытое струпьями, изъязвленное.
Клара отшатнулась к стене, подавила вырвавшийся было крик. Но было поздно. Тварь уже заметила Клару.
— Женщина, — шептали изъязвленные губы твари. — Сотни лет я не видел женщину…
Клара выронила подсвечник и пронзительно закричала.
И тут в ее тело впились цепкие пальцы. Мерзкая, грязная, заскорузлая пасть задышала прямо в лицо, и из самых глубин этой зловонной бездны зазмеился язык, который похотливо облизал ее щеки и губы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27