Сколько злобы всколыхнет иногда одно, случайно вырвавшееся словечко! Сколь многим стоило жизни неуместное суждение или шутка! Итак — хвали, но только достойных, и на похвалы будь скуп; но еще скупее будь на порицания, если только вообще следует порицать кого бы то ни было. Избегай многословия: чрезвычайно трудно сказать и много и кстати одновременно.Филодокс. Со всем этим я согласен. Но мне главнейшим путем к славе представляется писание книг.Симбул. Верно, да только писак развелось несметное множество. Но если ты выберешь этот путь, старайся писать чем точнее, а не чем больше. Прежде всего предмет выбери не избитый, — чтобы не делить его со многими другими, — и никому не внушающий злобы. С ним соотнеси все примечательное, что собрано за многие годы чтения. Излагая предмет, представь его в таком виде, чтобы приятное сочеталось с полезным.Филодокс. Очень умно, Симбул, и я буду удовлетворен вполне, если прибавишь еще только одно: каким образом устроить, чтобы слава пришла поскорее? Я знаю многих, которые прославились лишь перед самой кончиной, а иные — так и вовсе за могилою, как говорится.Симбул. Здесь не могу присоветовать тебе ничего синего, чем советовал флейтист флейтисту То есть отложить флейту вовсе, если не можешь извлечь из нее стройных звуков (Цицерон, «Брут», LI, 192).
. Постарайся понравиться тем, кто уже победил зависть славою; пойди в дружбу с теми, чей добрый отзыв легко доставит тебе благосклонность народа.Филодокс. А если вдруг вспыхнет зависть, какое укажешь мне лекарство?Симбул. Поступай так же, как смоловары: едва лишь сверкнет пламя, они льют воду. Это должно повторять и часто и неукоснительно — иначе разбушуется пожар.Филодокс. Что за загадка такая? Симбул. Зарождающуюся зависть лучше подавлять благодеяниями, чем местью. Геркулес ничего не добился, отсекая Лернейской гидре одну голову за другой, — греческим огнем одолел он смертоносное чудовище.Филодокс. Какой огонь ты зовешь «греческим»?Симбул. Который горит и в воде Секрет изготовления этого боевого состава, известного византийцам, забыт. Видимо, в него входили негашеная известь, смола и сера
. Его применяет тот, кто, в ответ на незаслуженные обиды, продолжает оказывать услуги всем без различия.Филодокс. Что я слышу? Только что доброта была водой, теперь стала огнем?Симбул. А что этому помехой, если Христос в аллегориях — то солнце, то огонь, то камень? Говорил я с усердием, но если нападешь на что-нибудь лучшее, лучшему и следуй, а моими советами пренебреги. Скаредный достаток
Якоб. Гильберт Якоб. Откуда ты к нам, такой иссохший, точно бы все это время питался одной росою, вместе с кузнечиками? Прямо выползок человека, да и только!Гильберт. Тени в преисподней насыщаются мальвою и пореем; а я прожил десять месяцев в таком месте, где и того не доставалось.Якоб. Где же это? Объясни, пожалуйста! Может тебя похитили и ты попал на галеру?Гильберт. Ничего похожего. Я был в Синодии Прежде всего, можно было бы предположить, что этим вымышленным именем обозначен Аугсбург, где годом раньше происходил имперский сейм, а сейм обозначается латинским словом conventus, которое можно перевести греческим synodos. Но это умышленный отвод глаз. Эразм как бы заручается алиби, чтобы затем достаточно прозрачно намекнуть на события более чем двадцатилетней давности, происходившие в Венеции, где он жил с марта по декабрь 1508 г., готовя к печати первое издание «Адагий». Он поселился в доме Андреа Торрезано, тестя и старшего компаньона Альда Мануция — лучшего типографа Италии и всего тогдашнего мира. Сам Альд и все ученые, группировавшиеся вокруг него и его печатни, оказали Эразму огромную помощь, без которой, по его же собственным словам, работа над «Адагиями» не могла бы быть исполнена. И вот теперь, когда ни Альда, ни его тестя уже не было в живых, Эразм отплатил приютившему его дому такими воспоминаниями, которые, даже если они и верны, лучше бы не ворошить. Объясняется этот не слишком красивый поступок нападками ученых-гуманистов, оскорбленных диалогом «Цицеронианец» (см. прим. к «Эхо»). Самой злобной из нападок была «Речь в защиту Цицерона от Эразма», принадлежавшая итальянскому врачу и филологу Джулио Чезаре делла Скала (Юлий Цезарь Скалигер) и ставшая известной Эразму еще до напечатания. Помимо прочих обвинений, Скалигер укорял Эразма и в том, что он будто бы пьянствовал в Венеции в 1508 г. Но Эразм был уверен, что под именем Скалигера скрывается бывший друг, а в ту пору непримиримый враг Джеронимо Алеандро (1480—1542), когда-то входивший в основанное Альдом сообщество ученых в Венеции («Новую академию»), но успевший сделать блестящую церковную карьеру (он был архиепископом еще в 1524 г.). Итак, Антроний в диалоге — это Андреа Торрезано; Ортрогон — Альд Минуций; ученый Обрезаний — Алеандро (ходили слухи о его еврейском происхождении, и Эразм делал вид, будто верит этим слухам); Стратег — Сципион Картеромах (Шипьоне Фортигуэрра), отличный знаток греческого языка, вместе с Альдом основатель «Новой академии» в Венеции.
.Якоб. В таком богатом городе — и чуть не умереть голодною смертью?Гильберт. Именно.Якоб. Но по какой причине? Денег не было?Гильберт. И деньги были, и друзья.Якоб. Так в чем же дело?Гильберт. Я гостил у Антрония.Якоб. У этого богача?Гильберт. Но страшнейшего скареда!Якоб. Диво какое-то!Гильберт. Дива нет никакого. Все богачи таковы, если они выбились из крайней бедности.Якоб. Но что за охота была оставаться столько месяцев у такого хозяина?Гильберт. Так я решил в ту пору: были обстоятельства, которые меня удерживали.Якоб. Расскажи, заклинаю тебя, как устроена его жизнь.Гильберт. Охотно: воспоминания о пережитых бедствиях доставляют удовольствие.Якоб. А у меня удовольствие впереди.Гильберт. Когда я приехал, на Синодию обрушилась беда oνρανοθεv С небес (греч.).
: целых три месяца задувал борей, хотя — по какой причине, не знаю — дольше недели кряду он не держался.Якоб. Тогда каким же образом он дул целых три месяца?Гильберт. На восьмой день ветер, так сказать, снимался с лагеря, но восемь часов спустя разбивал шатры на прежнем месте.Якоб. Тут слабому телу понадобился жаркий очаг.Гильберт. Жара было бы вдоволь, если бы хозяин запасся дровами. Но наш любезный Антроний, спасаясь от расходов, корчевал на островах пни, на которые никто больше не польстился; трудился он главным образом по ночам. Вот этими-то дровами, почти совсем еще сырыми, он и топил; дыма много, огня мало, да и тот не греет — скорее одна видимость, чтобы нельзя было сказать, будто огня вообще не разводили. Один огонечек тлел целый день — до того был чахлый.Якоб. Да, тяжелая выпала тебе зима. Гильберт. Но лето — еще тяжелее. Якоб. Почему?Гильберт. Столько в этом доме блох и клопов, что и днем нет покоя, и ночью глаз не сомкнешь.Якоб. Пакостное богатство!Гильберт. Да, такого рода скотинкою хвастаться не стоит.Якоб. Как видно, женщины там ленивые.Гильберт. Они прячутся по своим углам и среди мужчин не показываются. Так и получается, что женщины там — только утеха для мужчин, а той заботы, которую обычно слабый пол оказывает сильному, мужчины лишены.Якоб. А что Антроний? Ему это запустение разве не в тягость, не в досаду?Гильберт. Он вырос в такой же самой грязи, и ничто, кроме барыша, ему не дорого. Он проводил время где угодно, только не дома, и совал нос во все дела подряд. Ты знаешь, что этот город под особым покровительством Меркурия. Прославленный живописец Греческий художник Апеллес (IV в. до н. э.).
считал потерянным день, в который он не провел хотя бы одной линии; Антроний гораздо горше оплакивал тот день, который не приносил ему никакого барыша. И если так случалось, искал даров Меркурия в собственном доме.Якоб. Что же он делал?Гильберт. В доме был водоем, — по обычаю того города, — и Антроний зачерпывал несколько ковшей и подливал в винные кувшины. Вот тебе и доход!Якоб. Вино, наверно, было слишком крепкое?Гильберт. Наоборот, жиже помоев! Он всегда покупал только дрянное вино, чтобы купить подешевле. И чтобы ни капли не пропало даром, все время подмешивал гущу десятилетней давности и старательнейшим образом взбалтывал, чтобы с виду напоминало сусло; так и гущи у него не пропадало ни крошки — он бы это го ни за что не допустил.Якоб. Но если верить врачам, вино с гущею рождает камни в пузыре Эразм всегда утверждал, что каменной болезнью, которою он страдал до конца жизни, его наградило дрянное венецианское вино.
.Гильберт. Врачи правы: года не проходило, чтобы один или двое из его домочадцев не умирали от камня; но Антрония траур в доме не страшил.Якоб. Нет?Гильберт. Он даже с мертвых драл подать. Не гнушался любым, самым ничтожным прибытком.Якоб. Ты говоришь о воровстве?Гильберт. Торговцы называют это барышом.Якоб. А что сам Антроний пил?Гильберт. Тот же нектар.Якоб. И ему не было худо?Гильберт. Он до того здоров, что хоть сено мог бы жевать, и смолоду, как я уже сказал, воспитан на подобных лакомствах. По его мнению, нет дохода вернее.Якоб. Как это?Гильберт. Если сочтешь всех — жену, сыновей, дочерей, зятя, работников и служанок, выйдет, что в доме кормилось тридцать три человека. Чем сильнее разбавлено было вино, тем меньше пили, тем дольше тянулся запас. Теперь сообрази, если всякий день прибавлять по ковшу воды, какая кругленькая сумма соберется за год.Якоб. Какая гнусная жадность!Гильберт. Но не меньше сберегалось и на хлебе.Якоб. Объясни.Гильберт. Он покупал испорченную пшеницу, которую никто другой брать не хотел. Тут сразу и доход, потому что обходилось дешевле. А порчу исправляли.Якоб. Как же исправляли-то?Гильберт. Есть белая глина, несколько схожая с хлебом. Ее любят лошади — они грызут стены, охотно пьют из рытвин, где вода взмучена такою глиной. Вот ее он и подмешивал: на две части зерна одну часть глины.Якоб. И это значит «исправлять»?Гильберт. Во всяком случае — на вкус. А доход и здесь совсем не шуточный. И еще одну хитрость прибавь сюда же. Хлебы месили дома, и не чаще, чем дважды в месяц, даже летом.Якоб. Но это значит подавать на стол камни, а не хлебы!Гильберт. Нет, камни, пожалуй, мягче. Впрочем, и тут нашлись, как пособить беде.Якоб. Я слушаю.Гильберт. Куски сухаря размачивали в вине.Якоб. Одно под стать другому. А работники терпели такое обхождение?Гильберт. Сперва расскажу тебе, как кормят родных, — тогда ты легче поймешь, как обходятся в этом доме с работниками.Якоб. Я весь слух.Гильберт. О завтраке там и речи не было, обед же задерживался чуть не до первого часа пополудни.Якоб. Почему?Гильберт. Дожидались Антрония, главу семейства. А ужинали иногда в десятом часу.Якоб. Но ты всегда плохо переносил пост.Гильберт. Вот я и кричал что ни день Ортрогону, зятю Антрония (мы с ним жили в одной комнате): «Эй, Ортрогон, нынче в Синодии не едят?» Он отвечал учтиво, что Антроний сейчас будет. На стол, однако же, не накрывали, а в животе урчало вовсю, и я снова говорил Ортрогону: «Эй, Ортрогон, нынче придется умирать с голоду?» Он ссылался на ранний час или еще на что-либо. Урчание в животе делалось невыносимым, и я опять спрашивал Ортрогона, занятого своими делами: «Что ж будет? Погибнем голодной смертью?» Исчерпав все отговорки, Ортрогон шел к слугам и приказывал накрывать. Но Антрония все не было, и стол по-прежнему был пуст; наконец Ортрогон, уступая моим попрекам, спускался к жене, к теще и к детям и кричал, чтобы подавали ужин.Якоб. Ну, теперь-то уж подадут.Гильберт. Не торопись. Приходит хромой слуга, который ведает столом, очень похожий на Вулкана; постилает скатерть. Это первое предвкушение трапезы. После долгой переклички приносят стеклянные чаши с чистою и прозрачною водой.Якоб. Вот и другое предвкушение.Гильберт. Не торопись, говорю. Снова ожесточенные крики — и появляется кувшин того мутного от гущи нектара.Якоб. О, радость!Гильберт. Но без хлеба. Пока опасности никакой: даже самая сильная жажда не прибавит вкуса этакому вину. Опять кричат до хрипоты, и лишь после этого ставят на стол хлеб, который и медведь едва ли угрызет.Якоб. Ясно, что решили спасти тебя от смерти.Гильберт. Поздним вечером возвращается, наконец, Антроний, но еще на пороге делает сообщение, которое не сулит ничего доброго: оказывается, у него разболелся живот. Чего ждать гостю, если хозяин нездоров?Якоб. Он и вправду худо себя чувствовал?Гильберт. До того худо, что один слопал бы трех каплунов, если бы кто дал задаром.Якоб. Я жду трапезы.Гильберт. Прежде всего, ставят перед хозяином тарелку бобовой каши — это у них обычное кушанье бедняков. Антроний говорил, что бобовая каша помогает ему от всех болезней.Якоб. Сколько вас бывало за столом?Гильберт. Восемь, иногда девять, в том числе — ученый Обрезаний, я полагаю, тебе небезызвестный, и старший сын Антрония.Якоб. А им что подавали?Гильберт. Разве не довольно людям воздержным того, что Мелхиседек вынес Аврааму, победителю пяти царей В библейской книге «Бытие» (гл. XIV) рассказывается, как патриарх Авраам, узнав, что уведен в плен его племянник Лот, вооружает триста восемнадцать своих рабов и наносит поражение четырем (а не пяти) царям. На возвратном пути его встретил царь и священник Мелхиседек, дал ему хлеба и вина и благословил Авраама.
?Якоб. Значит, кроме хлеба и вина, ничего?Гильберт. Нет, кое-что перепадало.Якоб. Что именно?Гильберт. Помню, сидели мы вдевятером, а в миске я насчитал лишь семь листиков салата, которые плавали в уксусе, но без масла.Якоб. Значит, Антроний поедал свои бобы один?Гильберт. А их и покупали-то всего на пол-обола. Впрочем, он не возражал, если соседу по столу приходила охота отведать, да только невежливым казалось вырывать у бедняги пищу изо рта.Якоб. Значит, листья салата делили на части — как в поговорке про тминное зернышко?Гильберт. Нет, салат съедали самые почтенные сотрапезники, а остальные макали хлеб в уксус.Якоб. А после седьмого листочка что?Гильберт. Что же еще, как не сыр — заключение застолья?Якоб. И так постоянно?Гильберт. Почти постоянно. Лишь изредка, в день, когда Меркурий улыбался особенно милостиво, стол бывал несколько обильнее.Якоб. И что же тогда?Гильберт. Антроний приказывал купить три грозди винограда на одну медную монетку; и весь дом радовался.Якоб. Как же иначе!Гильберт. Но исключительно в ту пору, когда виноград всего дешевле.Якоб. Стало быть, кроме как осенью, он ничего лишнего не тратил?Гильберт. Тратил. Есть там рыбаки, которые вылавливают мелкие раковины, главным образом — в отхожих местах; особым криком они дают знать, что у них за товар. У них иной раз он распоряжался купить на полушку (эту монетку синодийцы зовут «багаттино»). Тут ты бы решил, что в доме свадьба: надо было разводить огонь, чтобы поскорее все сварить. Это подавали после сыра — вместо сладкого.Якоб. Сладкое отменное, клянусь Геркулесом! Однако ни мяса, ни рыбы на столе не было никогда?Гильберт. В конце концов он все же сдался на мои жалобы и стал чуть щедрее. Когда же хотел показать себя вторым Лукуллом См. прим. к «Благочестивому застолью» (стр. 648).
, перемены были примерно вот какие.Якоб. Очень любопытно!Гильберт. На первое подавалась похлебка, которую там, не знаю почему, зовут «служанкою».Якоб. И недурная?Гильберт. Приправляли ее так. Ставят на огонь горшок с водою, а в воду кладут несколько кусков буйволового сыра, сухого и твердого, как камень, без доброго топора ни крошки не отколешь. Размякая в горячей воде, сыр слегка закрашивает ее — и уже никто не может сказать, будто это одна вода. Это у них преддверие пира.Якоб. Хлебово для свиней!Гильберт. Потом — требуха от старой коровы, но, во-первых, в ничтожном количестве, а во-вторых, сваренная недели две назад. Якоб. Значит, смердит?Гильберт. Невыносимо! Но и тут беде умеют помочь.Якоб. Как?Гильберт. Я скажу, но ты не вздумай подражать.Якоб. Будь покоен!Гильберт. Разбалтывают яйцо в горячей воде и этой подливою заливают мясо; правда, скорее это обман зрения, чем обоняния, потому что смрада ни под какою подливою не спрячешь. Если день требует рыбного стола, подают в иных случаях три маленькие златобровки, — это на семь или на восемь человек.Якоб. А больше ничего?Гильберт. Ничего, кроме того же каменного сыра.Якоб. И вправду, второй Лукулл! Но чтобы такого скудного припаса хватило на столько сотрапезников, да еще и без завтрака, — как это возможно?Гильберт. Ты еще не все знаешь — остатками нашего застолья кормились теща, невестка, младший сын, служанка и несколько малых ребят.Якоб. Ты лишь умножил мое недоумение, но никак не рассеял.Гильберт. Едва ли я смогу тебе это объяснить, если сперва не опишу порядка нашего застолья.Якоб. За чем же дело стало? Опиши.Гильберт. Во главе стола сидел Антроний, по правую руку от него — я, на правах почетного гостя, напротив Антрония — Ортрогон, подле Ортрогона — Обрезаний, подле Обрезания — Стратег, грек родом. Слева от Антрония садился старший сын;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
. Постарайся понравиться тем, кто уже победил зависть славою; пойди в дружбу с теми, чей добрый отзыв легко доставит тебе благосклонность народа.Филодокс. А если вдруг вспыхнет зависть, какое укажешь мне лекарство?Симбул. Поступай так же, как смоловары: едва лишь сверкнет пламя, они льют воду. Это должно повторять и часто и неукоснительно — иначе разбушуется пожар.Филодокс. Что за загадка такая? Симбул. Зарождающуюся зависть лучше подавлять благодеяниями, чем местью. Геркулес ничего не добился, отсекая Лернейской гидре одну голову за другой, — греческим огнем одолел он смертоносное чудовище.Филодокс. Какой огонь ты зовешь «греческим»?Симбул. Который горит и в воде Секрет изготовления этого боевого состава, известного византийцам, забыт. Видимо, в него входили негашеная известь, смола и сера
. Его применяет тот, кто, в ответ на незаслуженные обиды, продолжает оказывать услуги всем без различия.Филодокс. Что я слышу? Только что доброта была водой, теперь стала огнем?Симбул. А что этому помехой, если Христос в аллегориях — то солнце, то огонь, то камень? Говорил я с усердием, но если нападешь на что-нибудь лучшее, лучшему и следуй, а моими советами пренебреги. Скаредный достаток
Якоб. Гильберт Якоб. Откуда ты к нам, такой иссохший, точно бы все это время питался одной росою, вместе с кузнечиками? Прямо выползок человека, да и только!Гильберт. Тени в преисподней насыщаются мальвою и пореем; а я прожил десять месяцев в таком месте, где и того не доставалось.Якоб. Где же это? Объясни, пожалуйста! Может тебя похитили и ты попал на галеру?Гильберт. Ничего похожего. Я был в Синодии Прежде всего, можно было бы предположить, что этим вымышленным именем обозначен Аугсбург, где годом раньше происходил имперский сейм, а сейм обозначается латинским словом conventus, которое можно перевести греческим synodos. Но это умышленный отвод глаз. Эразм как бы заручается алиби, чтобы затем достаточно прозрачно намекнуть на события более чем двадцатилетней давности, происходившие в Венеции, где он жил с марта по декабрь 1508 г., готовя к печати первое издание «Адагий». Он поселился в доме Андреа Торрезано, тестя и старшего компаньона Альда Мануция — лучшего типографа Италии и всего тогдашнего мира. Сам Альд и все ученые, группировавшиеся вокруг него и его печатни, оказали Эразму огромную помощь, без которой, по его же собственным словам, работа над «Адагиями» не могла бы быть исполнена. И вот теперь, когда ни Альда, ни его тестя уже не было в живых, Эразм отплатил приютившему его дому такими воспоминаниями, которые, даже если они и верны, лучше бы не ворошить. Объясняется этот не слишком красивый поступок нападками ученых-гуманистов, оскорбленных диалогом «Цицеронианец» (см. прим. к «Эхо»). Самой злобной из нападок была «Речь в защиту Цицерона от Эразма», принадлежавшая итальянскому врачу и филологу Джулио Чезаре делла Скала (Юлий Цезарь Скалигер) и ставшая известной Эразму еще до напечатания. Помимо прочих обвинений, Скалигер укорял Эразма и в том, что он будто бы пьянствовал в Венеции в 1508 г. Но Эразм был уверен, что под именем Скалигера скрывается бывший друг, а в ту пору непримиримый враг Джеронимо Алеандро (1480—1542), когда-то входивший в основанное Альдом сообщество ученых в Венеции («Новую академию»), но успевший сделать блестящую церковную карьеру (он был архиепископом еще в 1524 г.). Итак, Антроний в диалоге — это Андреа Торрезано; Ортрогон — Альд Минуций; ученый Обрезаний — Алеандро (ходили слухи о его еврейском происхождении, и Эразм делал вид, будто верит этим слухам); Стратег — Сципион Картеромах (Шипьоне Фортигуэрра), отличный знаток греческого языка, вместе с Альдом основатель «Новой академии» в Венеции.
.Якоб. В таком богатом городе — и чуть не умереть голодною смертью?Гильберт. Именно.Якоб. Но по какой причине? Денег не было?Гильберт. И деньги были, и друзья.Якоб. Так в чем же дело?Гильберт. Я гостил у Антрония.Якоб. У этого богача?Гильберт. Но страшнейшего скареда!Якоб. Диво какое-то!Гильберт. Дива нет никакого. Все богачи таковы, если они выбились из крайней бедности.Якоб. Но что за охота была оставаться столько месяцев у такого хозяина?Гильберт. Так я решил в ту пору: были обстоятельства, которые меня удерживали.Якоб. Расскажи, заклинаю тебя, как устроена его жизнь.Гильберт. Охотно: воспоминания о пережитых бедствиях доставляют удовольствие.Якоб. А у меня удовольствие впереди.Гильберт. Когда я приехал, на Синодию обрушилась беда oνρανοθεv С небес (греч.).
: целых три месяца задувал борей, хотя — по какой причине, не знаю — дольше недели кряду он не держался.Якоб. Тогда каким же образом он дул целых три месяца?Гильберт. На восьмой день ветер, так сказать, снимался с лагеря, но восемь часов спустя разбивал шатры на прежнем месте.Якоб. Тут слабому телу понадобился жаркий очаг.Гильберт. Жара было бы вдоволь, если бы хозяин запасся дровами. Но наш любезный Антроний, спасаясь от расходов, корчевал на островах пни, на которые никто больше не польстился; трудился он главным образом по ночам. Вот этими-то дровами, почти совсем еще сырыми, он и топил; дыма много, огня мало, да и тот не греет — скорее одна видимость, чтобы нельзя было сказать, будто огня вообще не разводили. Один огонечек тлел целый день — до того был чахлый.Якоб. Да, тяжелая выпала тебе зима. Гильберт. Но лето — еще тяжелее. Якоб. Почему?Гильберт. Столько в этом доме блох и клопов, что и днем нет покоя, и ночью глаз не сомкнешь.Якоб. Пакостное богатство!Гильберт. Да, такого рода скотинкою хвастаться не стоит.Якоб. Как видно, женщины там ленивые.Гильберт. Они прячутся по своим углам и среди мужчин не показываются. Так и получается, что женщины там — только утеха для мужчин, а той заботы, которую обычно слабый пол оказывает сильному, мужчины лишены.Якоб. А что Антроний? Ему это запустение разве не в тягость, не в досаду?Гильберт. Он вырос в такой же самой грязи, и ничто, кроме барыша, ему не дорого. Он проводил время где угодно, только не дома, и совал нос во все дела подряд. Ты знаешь, что этот город под особым покровительством Меркурия. Прославленный живописец Греческий художник Апеллес (IV в. до н. э.).
считал потерянным день, в который он не провел хотя бы одной линии; Антроний гораздо горше оплакивал тот день, который не приносил ему никакого барыша. И если так случалось, искал даров Меркурия в собственном доме.Якоб. Что же он делал?Гильберт. В доме был водоем, — по обычаю того города, — и Антроний зачерпывал несколько ковшей и подливал в винные кувшины. Вот тебе и доход!Якоб. Вино, наверно, было слишком крепкое?Гильберт. Наоборот, жиже помоев! Он всегда покупал только дрянное вино, чтобы купить подешевле. И чтобы ни капли не пропало даром, все время подмешивал гущу десятилетней давности и старательнейшим образом взбалтывал, чтобы с виду напоминало сусло; так и гущи у него не пропадало ни крошки — он бы это го ни за что не допустил.Якоб. Но если верить врачам, вино с гущею рождает камни в пузыре Эразм всегда утверждал, что каменной болезнью, которою он страдал до конца жизни, его наградило дрянное венецианское вино.
.Гильберт. Врачи правы: года не проходило, чтобы один или двое из его домочадцев не умирали от камня; но Антрония траур в доме не страшил.Якоб. Нет?Гильберт. Он даже с мертвых драл подать. Не гнушался любым, самым ничтожным прибытком.Якоб. Ты говоришь о воровстве?Гильберт. Торговцы называют это барышом.Якоб. А что сам Антроний пил?Гильберт. Тот же нектар.Якоб. И ему не было худо?Гильберт. Он до того здоров, что хоть сено мог бы жевать, и смолоду, как я уже сказал, воспитан на подобных лакомствах. По его мнению, нет дохода вернее.Якоб. Как это?Гильберт. Если сочтешь всех — жену, сыновей, дочерей, зятя, работников и служанок, выйдет, что в доме кормилось тридцать три человека. Чем сильнее разбавлено было вино, тем меньше пили, тем дольше тянулся запас. Теперь сообрази, если всякий день прибавлять по ковшу воды, какая кругленькая сумма соберется за год.Якоб. Какая гнусная жадность!Гильберт. Но не меньше сберегалось и на хлебе.Якоб. Объясни.Гильберт. Он покупал испорченную пшеницу, которую никто другой брать не хотел. Тут сразу и доход, потому что обходилось дешевле. А порчу исправляли.Якоб. Как же исправляли-то?Гильберт. Есть белая глина, несколько схожая с хлебом. Ее любят лошади — они грызут стены, охотно пьют из рытвин, где вода взмучена такою глиной. Вот ее он и подмешивал: на две части зерна одну часть глины.Якоб. И это значит «исправлять»?Гильберт. Во всяком случае — на вкус. А доход и здесь совсем не шуточный. И еще одну хитрость прибавь сюда же. Хлебы месили дома, и не чаще, чем дважды в месяц, даже летом.Якоб. Но это значит подавать на стол камни, а не хлебы!Гильберт. Нет, камни, пожалуй, мягче. Впрочем, и тут нашлись, как пособить беде.Якоб. Я слушаю.Гильберт. Куски сухаря размачивали в вине.Якоб. Одно под стать другому. А работники терпели такое обхождение?Гильберт. Сперва расскажу тебе, как кормят родных, — тогда ты легче поймешь, как обходятся в этом доме с работниками.Якоб. Я весь слух.Гильберт. О завтраке там и речи не было, обед же задерживался чуть не до первого часа пополудни.Якоб. Почему?Гильберт. Дожидались Антрония, главу семейства. А ужинали иногда в десятом часу.Якоб. Но ты всегда плохо переносил пост.Гильберт. Вот я и кричал что ни день Ортрогону, зятю Антрония (мы с ним жили в одной комнате): «Эй, Ортрогон, нынче в Синодии не едят?» Он отвечал учтиво, что Антроний сейчас будет. На стол, однако же, не накрывали, а в животе урчало вовсю, и я снова говорил Ортрогону: «Эй, Ортрогон, нынче придется умирать с голоду?» Он ссылался на ранний час или еще на что-либо. Урчание в животе делалось невыносимым, и я опять спрашивал Ортрогона, занятого своими делами: «Что ж будет? Погибнем голодной смертью?» Исчерпав все отговорки, Ортрогон шел к слугам и приказывал накрывать. Но Антрония все не было, и стол по-прежнему был пуст; наконец Ортрогон, уступая моим попрекам, спускался к жене, к теще и к детям и кричал, чтобы подавали ужин.Якоб. Ну, теперь-то уж подадут.Гильберт. Не торопись. Приходит хромой слуга, который ведает столом, очень похожий на Вулкана; постилает скатерть. Это первое предвкушение трапезы. После долгой переклички приносят стеклянные чаши с чистою и прозрачною водой.Якоб. Вот и другое предвкушение.Гильберт. Не торопись, говорю. Снова ожесточенные крики — и появляется кувшин того мутного от гущи нектара.Якоб. О, радость!Гильберт. Но без хлеба. Пока опасности никакой: даже самая сильная жажда не прибавит вкуса этакому вину. Опять кричат до хрипоты, и лишь после этого ставят на стол хлеб, который и медведь едва ли угрызет.Якоб. Ясно, что решили спасти тебя от смерти.Гильберт. Поздним вечером возвращается, наконец, Антроний, но еще на пороге делает сообщение, которое не сулит ничего доброго: оказывается, у него разболелся живот. Чего ждать гостю, если хозяин нездоров?Якоб. Он и вправду худо себя чувствовал?Гильберт. До того худо, что один слопал бы трех каплунов, если бы кто дал задаром.Якоб. Я жду трапезы.Гильберт. Прежде всего, ставят перед хозяином тарелку бобовой каши — это у них обычное кушанье бедняков. Антроний говорил, что бобовая каша помогает ему от всех болезней.Якоб. Сколько вас бывало за столом?Гильберт. Восемь, иногда девять, в том числе — ученый Обрезаний, я полагаю, тебе небезызвестный, и старший сын Антрония.Якоб. А им что подавали?Гильберт. Разве не довольно людям воздержным того, что Мелхиседек вынес Аврааму, победителю пяти царей В библейской книге «Бытие» (гл. XIV) рассказывается, как патриарх Авраам, узнав, что уведен в плен его племянник Лот, вооружает триста восемнадцать своих рабов и наносит поражение четырем (а не пяти) царям. На возвратном пути его встретил царь и священник Мелхиседек, дал ему хлеба и вина и благословил Авраама.
?Якоб. Значит, кроме хлеба и вина, ничего?Гильберт. Нет, кое-что перепадало.Якоб. Что именно?Гильберт. Помню, сидели мы вдевятером, а в миске я насчитал лишь семь листиков салата, которые плавали в уксусе, но без масла.Якоб. Значит, Антроний поедал свои бобы один?Гильберт. А их и покупали-то всего на пол-обола. Впрочем, он не возражал, если соседу по столу приходила охота отведать, да только невежливым казалось вырывать у бедняги пищу изо рта.Якоб. Значит, листья салата делили на части — как в поговорке про тминное зернышко?Гильберт. Нет, салат съедали самые почтенные сотрапезники, а остальные макали хлеб в уксус.Якоб. А после седьмого листочка что?Гильберт. Что же еще, как не сыр — заключение застолья?Якоб. И так постоянно?Гильберт. Почти постоянно. Лишь изредка, в день, когда Меркурий улыбался особенно милостиво, стол бывал несколько обильнее.Якоб. И что же тогда?Гильберт. Антроний приказывал купить три грозди винограда на одну медную монетку; и весь дом радовался.Якоб. Как же иначе!Гильберт. Но исключительно в ту пору, когда виноград всего дешевле.Якоб. Стало быть, кроме как осенью, он ничего лишнего не тратил?Гильберт. Тратил. Есть там рыбаки, которые вылавливают мелкие раковины, главным образом — в отхожих местах; особым криком они дают знать, что у них за товар. У них иной раз он распоряжался купить на полушку (эту монетку синодийцы зовут «багаттино»). Тут ты бы решил, что в доме свадьба: надо было разводить огонь, чтобы поскорее все сварить. Это подавали после сыра — вместо сладкого.Якоб. Сладкое отменное, клянусь Геркулесом! Однако ни мяса, ни рыбы на столе не было никогда?Гильберт. В конце концов он все же сдался на мои жалобы и стал чуть щедрее. Когда же хотел показать себя вторым Лукуллом См. прим. к «Благочестивому застолью» (стр. 648).
, перемены были примерно вот какие.Якоб. Очень любопытно!Гильберт. На первое подавалась похлебка, которую там, не знаю почему, зовут «служанкою».Якоб. И недурная?Гильберт. Приправляли ее так. Ставят на огонь горшок с водою, а в воду кладут несколько кусков буйволового сыра, сухого и твердого, как камень, без доброго топора ни крошки не отколешь. Размякая в горячей воде, сыр слегка закрашивает ее — и уже никто не может сказать, будто это одна вода. Это у них преддверие пира.Якоб. Хлебово для свиней!Гильберт. Потом — требуха от старой коровы, но, во-первых, в ничтожном количестве, а во-вторых, сваренная недели две назад. Якоб. Значит, смердит?Гильберт. Невыносимо! Но и тут беде умеют помочь.Якоб. Как?Гильберт. Я скажу, но ты не вздумай подражать.Якоб. Будь покоен!Гильберт. Разбалтывают яйцо в горячей воде и этой подливою заливают мясо; правда, скорее это обман зрения, чем обоняния, потому что смрада ни под какою подливою не спрячешь. Если день требует рыбного стола, подают в иных случаях три маленькие златобровки, — это на семь или на восемь человек.Якоб. А больше ничего?Гильберт. Ничего, кроме того же каменного сыра.Якоб. И вправду, второй Лукулл! Но чтобы такого скудного припаса хватило на столько сотрапезников, да еще и без завтрака, — как это возможно?Гильберт. Ты еще не все знаешь — остатками нашего застолья кормились теща, невестка, младший сын, служанка и несколько малых ребят.Якоб. Ты лишь умножил мое недоумение, но никак не рассеял.Гильберт. Едва ли я смогу тебе это объяснить, если сперва не опишу порядка нашего застолья.Якоб. За чем же дело стало? Опиши.Гильберт. Во главе стола сидел Антроний, по правую руку от него — я, на правах почетного гостя, напротив Антрония — Ортрогон, подле Ортрогона — Обрезаний, подле Обрезания — Стратег, грек родом. Слева от Антрония садился старший сын;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69