Прохладная иссиня-зеленая заводь напоминает крытый сукном дорогой бильярдный стол, на котором можно сделать любой удар.
Пока мы с полковником распиваем бутылочку каберне и беседуем о Хемингуэе, мальчики успевают вытащить около двух дюжин форелей. Я рассказываю полковнику о посте, который я поклялся соблюдать в течение шести месяцев, воздерживаясь от секса и телевидения.
– Думаю, к зимнему солнцестоянию мои верхние и нижние чакры полностью очистятся.
– А средние?
– Это для меня слишком сложно. Боюсь перегрузиться. Смотри-ка! Сэм еще одну вытащил. Для первого раза у него здорово получается.
– Это твой Калеб хорошо ему все объясняет. Кстати, о погружении. Знаешь, что нужно, чтобы сделать киту обрезание?
– Ну?
– Всего лишь четыре аквалангиста.
Тридцать форелей. Мы успеваем вовремя вернуться, чтобы заморозить их и отдать полковнику: они в тот же день уезжают обратно к себе на юг. Вернувшись со станции, я застаю Дороти Джеймс по прозвищу Микроточка – из-за того, что она ездит на раскрашенном микробусе «фольксваген». Она привезла немного снежка и свою рыжеволосую созревшую четырнадцатилетнюю дочь в шортах и мужской рубашке с поднятым воротником. Девица стоит, прислонившись к автобусу, а ее мамаша, жуя жвачку, поднимается ко мне.
Точка раскуривает со мной пару косяков, а потом я предлагаю показать ей окрестности. По дороге на пруд к нам присоединяется ее дочь, которая уже сменила рубаху на синий топик. И теперь, пока я рассказываю ее матери о ферме, она липнет ко мне с другой стороны. Краем глаза я замечаю, что ее тело вылезает из топика, как веснушчатая зубная паста.
У пруда я обеих знакомлю с Квистоном, который охотится на окуней и все еще дуется, что его не взяли с собой на рыбалку. Однако вид рыжих волос и сжатого топиком тела заставляет его забыть обо всем, и он тут же спрашивает, не хочет ли она забросить удочку, так как в камышах возится огромная рыбина. Однако Рыжая, не отвечая, устремляется успокаивать с полдюжины возбужденных крякв, показывая всем своим видом, что ее не интересуют ровесники и рыбы, какого бы размера они ни были.
– Она довольно продвинутая девочка, – извиняющимся тоном объясняет мне Микроточка. – К тому же она уже почти год принимает лекарства.
Квис возвращается к своему окуню, Точка идет надоедать Бетси в сад, а я снова поднимаюсь наверх. За мной наблюдает сидящая на проводе ласточка. Квистон и Калеб вместе со Стюартом отправляются через поле встречать сына Олафа Бутча. Солнце близится к завершению своего самого длинного рабочего дня в году.
Девочка возвращается к микроавтобусу, улыбаясь мне, достает спальник и книжку Анаис Нин.
– Ты не возражаешь, если я устроюсь около вашего пруда? Я люблю спать под звездами, а потом, может, мне захочется искупаться на заходе солнца. Понимаешь, о чем я?
– Еще бы, – отвечаю я. – Устраивайся где хочешь и купайся в чем мать родила – да за ради Бога. Я не возражаю.
Ласточка срывается с места. Оса прерывает свое занятие и вылетает наружу, чтобы окинуть взором поле деятельности. Бетси с Точкой уходят в дом готовить сладкий горошек. Солнце движется к Горе Нибо. И я решаю обойти ферму, покормить уток и проверить, что делается у пруда, чтобы предотвратить возможные вечерние неприятности.
Обхватив колени руками, она сидит на берегу и смотрит на уток, которые в свою очередь смотрят на нее. Она улыбается. Я бросаю уткам корм. Те с криками на него бросаются.
– Пшено? – спрашивает она.
– Шелушеный рис, – отвечаю я. – Какие-то вегетарианцы, которые жили у нас, оставили нам целых два мешка. Они только этим и питались.
– И им нравилось?
– Не думаю. Их было около дюжины. Я имею в виду уток, а не вегетарианцев. Но шестеро куда-то делись. Мы думаем, это лиса.
– Плохо.
– Таков закон природы, – отвечаю я. – Одни уничтожают других.
– Все равно жалко. Бедняжки…
– Да.
Небо покрывается позолотой, и мы молча наблюдаем за утками. На душе у меня хорошо, я ощущаю в себе добродетель и чувствую себя чуть ли не праведником – последствия поста уже начинают сказываться. За целый день я даже близко не подошел к телевизору, и я не испытываю ни малейшего желания трахнуть какую-нибудь из этих уток.
Ежевика
Босоногие тетки и кусты ежевики –
Мне сознанье мутят ароматы и крики,
В сердце страсть, в жилах кровь
И бушует, и бродит,
Почему же любовь
Рот оскоминой сводит?
Красотка из Долины Смерти
Мы встретились в Барстоу у стойки,
В Форт-Уэрте я ее уболтал,
А в Фениксе после попойки
Я чувства ее растоптал.
О Молли из Смертной долины,
Ушла ты, навеки ушла.
Голубкой ни в чем не повинной
Твоя отлетела душа.
Во Фриско я ел фрикадельки.
Девчонку в объятьях держа,
И Молли, спустивши бретельку,
В меня запустила ножа.
Затем, подавив свои стоны
Швырнулась она в океан,
Где бродят во тьме скорпионы
И зреет полночный туман.
О Молли из Смертной долины,
Ушла ты, навеки ушла.
Голубкой ни в чем не повинной
Твоя отлетела душа.
Сладостная Руфь
Загадкой эта Руфь была,
Даря нам тень на солнцепеке,
Сколь ни пыталась бы молва
Вослед ей посылать упреки.
Ей мужем пустота была,
В отсутствие друзей и близких
Из чаши горечи пила
Она напиток грусти склизкой.
Наследство своего отца
Она слезами поливала,
И труд ее не знал конца, –
Казалось ей – все было мало.
Лишь ветер сеяла она,
А на заходе жала штормы,
И молотилкой для гумна
Служили ей гроза и волны.
Что ни весна – соседи ей
Спешили дать совет полезный,
Но Руфь в отсутствие друзей
Сама себе была любезной.
И шла она своим путем,
Как зверь, что сам дорогу знает,
Была сама себе питьем
И хлебом, что нас насыщает.
И вот когда ударил град,
И засуха спалила нивы,
Пришел к ней и сосед, и брат,
И все остались с Руфью живы.
И хоть не тешили земли
Ни плуг, ни борона,
Но марципаны расцвели
Там, где прошла она.
И зрела сочная нуга,
И колос зеленел,
Там, где прошла ее нога
И глаз куда глядел.
Но все проходит под луной,
И засуха прошла.
Река наполнилась водой,
Сурепка расцвела.
Собрал свои пожитки гость –
Ушел пахать и жать,
А Руфи Сладостной пришлось
Все за долги продать.
Циклодол
У сестренки Лу
Лавка на углу.
Четверо по лавкам,
Мужик – на полу.
Днем она стирает,
Бабам платья шьет,
По ночам мечтает
Раздеть солдатский взвод.
Циклодолу, Господь, мне пошли ради Бога,
И про Библию тоже смотри не забудь,
И тогда освещу я всем сирым дорогу
И на праведный выведу путь.
За столом профессор
Дохлый, как свинья, –
Лишь журчит процессор,
Отдохну и я.
Если алкоголем
Колеса запивать,
То и в чистом поле
Сладко будешь спать.
Циклодолу, Господь, мне пошли ради Бога,
И про Библию тоже смотри не забудь,
И тогда освещу я всем бедным дорогу
И на праведный выведу путь.
Вегетарианка
Анни Грин была
И на всякой пьянке
Только сок пила.
Как лихая нечисть,
Плясала на попойке
И носила челюсть,
Добытую в помойке.
Циклодолу, Господь, мне пошли ради Бога,
И про Библию тоже смотри не забудь,
И тогда освещу я всем черным дорогу
И на праведный выведу путь.
Феминисткой Лупа
Захотела стать,
И попала глупо
В лесбийскую кровать.
Ну а муж у Лупы –
Гринго молодой,
Он костюмчик тупо
Носит день-деньской.
Циклодолу, Господь, мне пошли ради Бога,
И про Библию тоже смотри не забудь,
И тогда освещу я всем черным дорогу
И на праведный выведу путь.
Преподобный Джексом
Свинятину любил,
Зашел за бифштексом –
Окорок купил.
В поезд сел спокойно,
Весел, сыт и рад,
Но силою убойной
Владеет трупный яд.
Циклодолу, Господь, мне пошли ради Бога,
И про Библию тоже смотри не забудь,
Освети нам всем бедным и черным дорогу
И на праведный выведи путь.
Поиски доктора Фэна
Каждый раз, встречаясь с кем-нибудь, кто понимает по-английски, я задаю один и тот же вопрос: «Да, кстати, вам что-нибудь известно о судьбе и местонахождении прославленного философа доктора Фэн Юланя?» На что практически каждый раз получаю один и тот же ответ: «Фэн Ю… как?». После чего один из моих американских спутников непременно пускается в какие-нибудь словесные игры, видя, что я вновь устремляюсь допрашивать какого-нибудь китайца.
Вся их троица – главный редактор нашего журнала, спортивный фотограф и Блинг – уроженец Пекина, воспитанный в Питтсбурге и специализирующийся в области китайского права, – еще несколько дней тому назад пришла к выводу, что целью моего исследования является пыль веков и безвозвратно ушедшей славы Китая. Искусственно раздуваемое в очередной раз любопытство к изнаночной стороне какой-то мелкой исторической интермедии Доктора Времени. Впрочем, мое расследование придавало нашему путешествию определенную значимость, так что никто не проявлял по этому поводу никакого раздражения.
Непонимающие взгляды, которыми окружающие встречали мои вопросы, тоже меня не обескураживали, так как и я сам узнал о пропавшем докторе всего несколько недель назад, когда летел сюда из Орегона. Вместо того чтобы самолетом добраться до Сан-Франциско и там пересесть на китайский клипер, я решил ехать на машине. У меня было с собой несколько старых номеров нашего маленького литературного журнала «Плевок в океан», которые я намеревался распространить на побережье. То есть в действительности – полный багажник и битком забитое заднее сиденье, если говорить начистоту. Мой осевший на задние колеса «мустанг» выл от натуги, когда я выезжал из Нибо за два дня до вылета самолета, опасаясь, что тяжелый груз и большое расстояние могут затруднить мое передвижение. Однако старая развалина с брезентовым верхом почти без остановок проделала шестьсот миль по темному шоссе, как молодая кобыла в расцвете сил. Так что, когда впереди замаячил смутный изгиб Прибрежного моста, у меня еще оставалось полтора дня до вылета, поэтому я свернул в Беркли, чтобы навестить своего старого приятеля священника.
Разыскать церковь было не так-то просто. Свернув на нужную улицу и доехав до того самого угла, я обнаружил там совсем не то здание – оно совершенно не походило на бывшую прядильную фабрику, облик которой так гармонировал с косматой и нечесаной паствой моего приятеля. Теперь на месте грязно-серого бетонного строения высилась аккуратная церквушка с фронтоном из ярко-красного кирпича. Зарешеченные окна фабрики были заменены яркими витражами, а там, где когда-то торчала грязная труба, в лучах утреннего солнца поблескивала колокольня, увенчанная медным шпилем. Я уже засомневался – туда ли я попал, пока не обошел здание вокруг: гараж на заднем дворе, служивший, домом моему приятелю, походил на мусорную кучу, как и пять лет тому назад.
Увитая виноградной лозой дверь была приоткрыта, и я вошел внутрь. Когда мои уставшие глаза привыкли к сумрачному беспорядку, я различил на высокой водокровати голого человека, погруженного в глубокий сон. Огромный пластикатовый пузырь был захламлен не меньше, чем остальное помещение, представляя собой Саргассово море мусора, посередине которого мирно покачивался мой приятель. Я чуть хлопнул по поверхности пузыря, и по нему от края до края пробежала мерцающая волна, после чего на бородатом лице начали проявляться проблески сознания. Наконец священник приподнялся на шатком локте, отчего вокруг заколыхались книги, бутылки, пивные банки, коробки из-под пиццы и карты Таро, и, прищурившись, уставился на меня. Глаза у него были еще краснее, чем мои после ночного пробега. Он выдавил приветствие и, рухнув навзничь, принялся натягивать на себя свитер. Я пододвинул ближайший ящик из-под апельсинов, уселся и начал вываливать на священника все орегонские новости, которые не производили на него почти никакого впечатления, пока я случайно не упомянул о том, почему у него оказался. Это заставило его резко сесть, подняв настоящий шторм.
– Куда ты едешь? О чем писать?!
– В Пекин. Освещать Китайский марафон.
– В Китай?!! Боже всемогущий! Да ты же сможешь выяснить, что случилось с Фэн Юланем!
– С кем?
– Доктором Фэн Юланем! – вскричал священник. – Учителем Фэн Юланем! Одним из наиболее влиятельных философов современности!
Он выждал, когда поднятая им приливная волна уляжется, после чего по-пластунски начал продвигаться к береговой линии.
– Я не преувеличиваю. Двадцать пять лет тому назад Фэн считался самой яркой звездой в созвездии восточных философов. В течение пятидесяти лет он был маяком для феноменалистских странников. А потом в один прекрасный день вдруг исчез. Ни слуху ни духу. Все его следы затерялись в черной туче, известной под названием «Культурная революция».
Я говорю, что моей основной задачей является освещение забега с вполне живыми участниками, а не раскопки какой-то древней окаменелости.
– По крайней мере так считают производители обуви – владельцы спортивного журнала, оплачивающего мою поездку в Китай. В общем, я предпочитаю придерживаться плана. Так сказать – кто платит, тот и заказывает музыку.
– Но ведь это не значит, что ты должен согласовывать с ними каждый свой шаг? – заявляет он. – Это можно будет вставить в репортаж. Небольшое отступление от темы ни у кого не вызовет раздражения. А если вызовет, скажи этим обувным капиталистам, чтобы они заткнулись. Чтобы держали язык за зубами. Поиски Фэна гораздо важнее, чем какое-то дерби буржуазных шишек. И это не просто древняя окаменелость, а раритетное ископаемое. Он… Он… Постой, я сейчас тебе покажу.
Он отпускает мою руку, снова влезает на водокровать и пробирается через ее перекаты к стенке, сколоченной из ящиков из-под апельсинов, где стоят книги. Он начинает рыться в своей библиотеке, насчитывающей сотни книг, разбрасывает их, проверяя названия, и при этом продолжает говорить не умолкая.
– Шестьдесят с лишним лет назад молодой ученый Фэн обратил внимание на то, что все философские светила упрямо придерживаются либо восточной линии философии, либо западной. И им никогда не суждено объединиться. Трансцендентальное против Экзистенциального. Бодхисатва, рассматривающий свой пуп под деревом бо, против большевика, мастерящего бомбы в подвале. Эти противоборствующие лагеря в течение многих веков стоят, сцепившись рогами, как твердолобые сохатые, высасывая друг из друга силы, что неизбежно приведет их к голодной смерти. И тогда наш друг решил, что это не его чашечка чая пикоу. Или там улунга. Однако какие оставались варианты? Все равно можно было идти либо на Запад, либо на Восток. И вот в один прекрасный день перед ним мелькнула третья, радикально новая возможность, от которой интеллектуальный мореплаватель не мог отказаться. Этот путь был настолько радикальным, что даже тогда Фэн понимал, что о нем не следует распространяться в академических кругах как Востока, так и Запада. Он продолжал уважительно относиться к этим классическим направлениям мысли, однако твердо решил, что не станет присоединяться ни к одному из лагерей. Вместо этого он посвятил себя тому, что я называю «Путем Моста». Он создал эмпирическую концепцию, соединившую эти противоположные взгляды. Нехилая такая конструкция получилась. Этот чувак был Фрэнком Ллойдом Райтом, Дагом Хаммарскольдом и Марко Поло в одном лице. Сечешь?
Я на всякий случай кивнул, как всегда потрясенный хаотичным разбросом познаний своего приятеля.
– И он начал трудиться над созданием этого гигантского связующего моста. Притом, обрати внимание: родовое имя «Фэн» означает «способный пересекать дикий поток», а точнее – мифическую реку варварских племен Маньчжурии, а его нареченное имя означает «избранный друг». Так что полное имя этого строителя значит «Избранный друг, пересекающий реку». Улавливаешь? И своей жизнью он доказал правомерность этого имени. В течение почти полувека он путешествовал по всему земному шару, читая лекции, публикуя книги и занимаясь преподавательской деятельностью. И в то же время занимаясь познанием. В конце тридцатых он целый год бесплатно преподавал в Гарварде, утверждая, что единственное, к чему он стремится, это познакомиться с американской музыкой. Он увез с собой в Китай всего-навсего солдатский сундучок, набитый пластинками со свингом, которые ему подарили студенты. Ага, вот…
Это он нашел книгу, которую искал, и теперь вылезает из бушующих волн водокровати, сдувая пыль с черной кожаной обложки. Спустившись на пол, он наугад открывает книгу и застывает в почтительном молчании, не обращая внимания на собственную наготу, как на нее не обращают внимания бронзовые статуи Родена. Затем со вздохом закрывает книгу и поднимает голову:
– Для меня настолько важно, старина, приобщить тебя к этому делу, что я готов нарушить одно из своих кардинальных правил и отдать тебе на время эту книгу.
Он в последний раз проводит рукой по потертой обложке и передает книгу мне. Я подхожу к грязному окошку, чтобы прочитать полустершуюся золотую надпись на корешке:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Пока мы с полковником распиваем бутылочку каберне и беседуем о Хемингуэе, мальчики успевают вытащить около двух дюжин форелей. Я рассказываю полковнику о посте, который я поклялся соблюдать в течение шести месяцев, воздерживаясь от секса и телевидения.
– Думаю, к зимнему солнцестоянию мои верхние и нижние чакры полностью очистятся.
– А средние?
– Это для меня слишком сложно. Боюсь перегрузиться. Смотри-ка! Сэм еще одну вытащил. Для первого раза у него здорово получается.
– Это твой Калеб хорошо ему все объясняет. Кстати, о погружении. Знаешь, что нужно, чтобы сделать киту обрезание?
– Ну?
– Всего лишь четыре аквалангиста.
Тридцать форелей. Мы успеваем вовремя вернуться, чтобы заморозить их и отдать полковнику: они в тот же день уезжают обратно к себе на юг. Вернувшись со станции, я застаю Дороти Джеймс по прозвищу Микроточка – из-за того, что она ездит на раскрашенном микробусе «фольксваген». Она привезла немного снежка и свою рыжеволосую созревшую четырнадцатилетнюю дочь в шортах и мужской рубашке с поднятым воротником. Девица стоит, прислонившись к автобусу, а ее мамаша, жуя жвачку, поднимается ко мне.
Точка раскуривает со мной пару косяков, а потом я предлагаю показать ей окрестности. По дороге на пруд к нам присоединяется ее дочь, которая уже сменила рубаху на синий топик. И теперь, пока я рассказываю ее матери о ферме, она липнет ко мне с другой стороны. Краем глаза я замечаю, что ее тело вылезает из топика, как веснушчатая зубная паста.
У пруда я обеих знакомлю с Квистоном, который охотится на окуней и все еще дуется, что его не взяли с собой на рыбалку. Однако вид рыжих волос и сжатого топиком тела заставляет его забыть обо всем, и он тут же спрашивает, не хочет ли она забросить удочку, так как в камышах возится огромная рыбина. Однако Рыжая, не отвечая, устремляется успокаивать с полдюжины возбужденных крякв, показывая всем своим видом, что ее не интересуют ровесники и рыбы, какого бы размера они ни были.
– Она довольно продвинутая девочка, – извиняющимся тоном объясняет мне Микроточка. – К тому же она уже почти год принимает лекарства.
Квис возвращается к своему окуню, Точка идет надоедать Бетси в сад, а я снова поднимаюсь наверх. За мной наблюдает сидящая на проводе ласточка. Квистон и Калеб вместе со Стюартом отправляются через поле встречать сына Олафа Бутча. Солнце близится к завершению своего самого длинного рабочего дня в году.
Девочка возвращается к микроавтобусу, улыбаясь мне, достает спальник и книжку Анаис Нин.
– Ты не возражаешь, если я устроюсь около вашего пруда? Я люблю спать под звездами, а потом, может, мне захочется искупаться на заходе солнца. Понимаешь, о чем я?
– Еще бы, – отвечаю я. – Устраивайся где хочешь и купайся в чем мать родила – да за ради Бога. Я не возражаю.
Ласточка срывается с места. Оса прерывает свое занятие и вылетает наружу, чтобы окинуть взором поле деятельности. Бетси с Точкой уходят в дом готовить сладкий горошек. Солнце движется к Горе Нибо. И я решаю обойти ферму, покормить уток и проверить, что делается у пруда, чтобы предотвратить возможные вечерние неприятности.
Обхватив колени руками, она сидит на берегу и смотрит на уток, которые в свою очередь смотрят на нее. Она улыбается. Я бросаю уткам корм. Те с криками на него бросаются.
– Пшено? – спрашивает она.
– Шелушеный рис, – отвечаю я. – Какие-то вегетарианцы, которые жили у нас, оставили нам целых два мешка. Они только этим и питались.
– И им нравилось?
– Не думаю. Их было около дюжины. Я имею в виду уток, а не вегетарианцев. Но шестеро куда-то делись. Мы думаем, это лиса.
– Плохо.
– Таков закон природы, – отвечаю я. – Одни уничтожают других.
– Все равно жалко. Бедняжки…
– Да.
Небо покрывается позолотой, и мы молча наблюдаем за утками. На душе у меня хорошо, я ощущаю в себе добродетель и чувствую себя чуть ли не праведником – последствия поста уже начинают сказываться. За целый день я даже близко не подошел к телевизору, и я не испытываю ни малейшего желания трахнуть какую-нибудь из этих уток.
Ежевика
Босоногие тетки и кусты ежевики –
Мне сознанье мутят ароматы и крики,
В сердце страсть, в жилах кровь
И бушует, и бродит,
Почему же любовь
Рот оскоминой сводит?
Красотка из Долины Смерти
Мы встретились в Барстоу у стойки,
В Форт-Уэрте я ее уболтал,
А в Фениксе после попойки
Я чувства ее растоптал.
О Молли из Смертной долины,
Ушла ты, навеки ушла.
Голубкой ни в чем не повинной
Твоя отлетела душа.
Во Фриско я ел фрикадельки.
Девчонку в объятьях держа,
И Молли, спустивши бретельку,
В меня запустила ножа.
Затем, подавив свои стоны
Швырнулась она в океан,
Где бродят во тьме скорпионы
И зреет полночный туман.
О Молли из Смертной долины,
Ушла ты, навеки ушла.
Голубкой ни в чем не повинной
Твоя отлетела душа.
Сладостная Руфь
Загадкой эта Руфь была,
Даря нам тень на солнцепеке,
Сколь ни пыталась бы молва
Вослед ей посылать упреки.
Ей мужем пустота была,
В отсутствие друзей и близких
Из чаши горечи пила
Она напиток грусти склизкой.
Наследство своего отца
Она слезами поливала,
И труд ее не знал конца, –
Казалось ей – все было мало.
Лишь ветер сеяла она,
А на заходе жала штормы,
И молотилкой для гумна
Служили ей гроза и волны.
Что ни весна – соседи ей
Спешили дать совет полезный,
Но Руфь в отсутствие друзей
Сама себе была любезной.
И шла она своим путем,
Как зверь, что сам дорогу знает,
Была сама себе питьем
И хлебом, что нас насыщает.
И вот когда ударил град,
И засуха спалила нивы,
Пришел к ней и сосед, и брат,
И все остались с Руфью живы.
И хоть не тешили земли
Ни плуг, ни борона,
Но марципаны расцвели
Там, где прошла она.
И зрела сочная нуга,
И колос зеленел,
Там, где прошла ее нога
И глаз куда глядел.
Но все проходит под луной,
И засуха прошла.
Река наполнилась водой,
Сурепка расцвела.
Собрал свои пожитки гость –
Ушел пахать и жать,
А Руфи Сладостной пришлось
Все за долги продать.
Циклодол
У сестренки Лу
Лавка на углу.
Четверо по лавкам,
Мужик – на полу.
Днем она стирает,
Бабам платья шьет,
По ночам мечтает
Раздеть солдатский взвод.
Циклодолу, Господь, мне пошли ради Бога,
И про Библию тоже смотри не забудь,
И тогда освещу я всем сирым дорогу
И на праведный выведу путь.
За столом профессор
Дохлый, как свинья, –
Лишь журчит процессор,
Отдохну и я.
Если алкоголем
Колеса запивать,
То и в чистом поле
Сладко будешь спать.
Циклодолу, Господь, мне пошли ради Бога,
И про Библию тоже смотри не забудь,
И тогда освещу я всем бедным дорогу
И на праведный выведу путь.
Вегетарианка
Анни Грин была
И на всякой пьянке
Только сок пила.
Как лихая нечисть,
Плясала на попойке
И носила челюсть,
Добытую в помойке.
Циклодолу, Господь, мне пошли ради Бога,
И про Библию тоже смотри не забудь,
И тогда освещу я всем черным дорогу
И на праведный выведу путь.
Феминисткой Лупа
Захотела стать,
И попала глупо
В лесбийскую кровать.
Ну а муж у Лупы –
Гринго молодой,
Он костюмчик тупо
Носит день-деньской.
Циклодолу, Господь, мне пошли ради Бога,
И про Библию тоже смотри не забудь,
И тогда освещу я всем черным дорогу
И на праведный выведу путь.
Преподобный Джексом
Свинятину любил,
Зашел за бифштексом –
Окорок купил.
В поезд сел спокойно,
Весел, сыт и рад,
Но силою убойной
Владеет трупный яд.
Циклодолу, Господь, мне пошли ради Бога,
И про Библию тоже смотри не забудь,
Освети нам всем бедным и черным дорогу
И на праведный выведи путь.
Поиски доктора Фэна
Каждый раз, встречаясь с кем-нибудь, кто понимает по-английски, я задаю один и тот же вопрос: «Да, кстати, вам что-нибудь известно о судьбе и местонахождении прославленного философа доктора Фэн Юланя?» На что практически каждый раз получаю один и тот же ответ: «Фэн Ю… как?». После чего один из моих американских спутников непременно пускается в какие-нибудь словесные игры, видя, что я вновь устремляюсь допрашивать какого-нибудь китайца.
Вся их троица – главный редактор нашего журнала, спортивный фотограф и Блинг – уроженец Пекина, воспитанный в Питтсбурге и специализирующийся в области китайского права, – еще несколько дней тому назад пришла к выводу, что целью моего исследования является пыль веков и безвозвратно ушедшей славы Китая. Искусственно раздуваемое в очередной раз любопытство к изнаночной стороне какой-то мелкой исторической интермедии Доктора Времени. Впрочем, мое расследование придавало нашему путешествию определенную значимость, так что никто не проявлял по этому поводу никакого раздражения.
Непонимающие взгляды, которыми окружающие встречали мои вопросы, тоже меня не обескураживали, так как и я сам узнал о пропавшем докторе всего несколько недель назад, когда летел сюда из Орегона. Вместо того чтобы самолетом добраться до Сан-Франциско и там пересесть на китайский клипер, я решил ехать на машине. У меня было с собой несколько старых номеров нашего маленького литературного журнала «Плевок в океан», которые я намеревался распространить на побережье. То есть в действительности – полный багажник и битком забитое заднее сиденье, если говорить начистоту. Мой осевший на задние колеса «мустанг» выл от натуги, когда я выезжал из Нибо за два дня до вылета самолета, опасаясь, что тяжелый груз и большое расстояние могут затруднить мое передвижение. Однако старая развалина с брезентовым верхом почти без остановок проделала шестьсот миль по темному шоссе, как молодая кобыла в расцвете сил. Так что, когда впереди замаячил смутный изгиб Прибрежного моста, у меня еще оставалось полтора дня до вылета, поэтому я свернул в Беркли, чтобы навестить своего старого приятеля священника.
Разыскать церковь было не так-то просто. Свернув на нужную улицу и доехав до того самого угла, я обнаружил там совсем не то здание – оно совершенно не походило на бывшую прядильную фабрику, облик которой так гармонировал с косматой и нечесаной паствой моего приятеля. Теперь на месте грязно-серого бетонного строения высилась аккуратная церквушка с фронтоном из ярко-красного кирпича. Зарешеченные окна фабрики были заменены яркими витражами, а там, где когда-то торчала грязная труба, в лучах утреннего солнца поблескивала колокольня, увенчанная медным шпилем. Я уже засомневался – туда ли я попал, пока не обошел здание вокруг: гараж на заднем дворе, служивший, домом моему приятелю, походил на мусорную кучу, как и пять лет тому назад.
Увитая виноградной лозой дверь была приоткрыта, и я вошел внутрь. Когда мои уставшие глаза привыкли к сумрачному беспорядку, я различил на высокой водокровати голого человека, погруженного в глубокий сон. Огромный пластикатовый пузырь был захламлен не меньше, чем остальное помещение, представляя собой Саргассово море мусора, посередине которого мирно покачивался мой приятель. Я чуть хлопнул по поверхности пузыря, и по нему от края до края пробежала мерцающая волна, после чего на бородатом лице начали проявляться проблески сознания. Наконец священник приподнялся на шатком локте, отчего вокруг заколыхались книги, бутылки, пивные банки, коробки из-под пиццы и карты Таро, и, прищурившись, уставился на меня. Глаза у него были еще краснее, чем мои после ночного пробега. Он выдавил приветствие и, рухнув навзничь, принялся натягивать на себя свитер. Я пододвинул ближайший ящик из-под апельсинов, уселся и начал вываливать на священника все орегонские новости, которые не производили на него почти никакого впечатления, пока я случайно не упомянул о том, почему у него оказался. Это заставило его резко сесть, подняв настоящий шторм.
– Куда ты едешь? О чем писать?!
– В Пекин. Освещать Китайский марафон.
– В Китай?!! Боже всемогущий! Да ты же сможешь выяснить, что случилось с Фэн Юланем!
– С кем?
– Доктором Фэн Юланем! – вскричал священник. – Учителем Фэн Юланем! Одним из наиболее влиятельных философов современности!
Он выждал, когда поднятая им приливная волна уляжется, после чего по-пластунски начал продвигаться к береговой линии.
– Я не преувеличиваю. Двадцать пять лет тому назад Фэн считался самой яркой звездой в созвездии восточных философов. В течение пятидесяти лет он был маяком для феноменалистских странников. А потом в один прекрасный день вдруг исчез. Ни слуху ни духу. Все его следы затерялись в черной туче, известной под названием «Культурная революция».
Я говорю, что моей основной задачей является освещение забега с вполне живыми участниками, а не раскопки какой-то древней окаменелости.
– По крайней мере так считают производители обуви – владельцы спортивного журнала, оплачивающего мою поездку в Китай. В общем, я предпочитаю придерживаться плана. Так сказать – кто платит, тот и заказывает музыку.
– Но ведь это не значит, что ты должен согласовывать с ними каждый свой шаг? – заявляет он. – Это можно будет вставить в репортаж. Небольшое отступление от темы ни у кого не вызовет раздражения. А если вызовет, скажи этим обувным капиталистам, чтобы они заткнулись. Чтобы держали язык за зубами. Поиски Фэна гораздо важнее, чем какое-то дерби буржуазных шишек. И это не просто древняя окаменелость, а раритетное ископаемое. Он… Он… Постой, я сейчас тебе покажу.
Он отпускает мою руку, снова влезает на водокровать и пробирается через ее перекаты к стенке, сколоченной из ящиков из-под апельсинов, где стоят книги. Он начинает рыться в своей библиотеке, насчитывающей сотни книг, разбрасывает их, проверяя названия, и при этом продолжает говорить не умолкая.
– Шестьдесят с лишним лет назад молодой ученый Фэн обратил внимание на то, что все философские светила упрямо придерживаются либо восточной линии философии, либо западной. И им никогда не суждено объединиться. Трансцендентальное против Экзистенциального. Бодхисатва, рассматривающий свой пуп под деревом бо, против большевика, мастерящего бомбы в подвале. Эти противоборствующие лагеря в течение многих веков стоят, сцепившись рогами, как твердолобые сохатые, высасывая друг из друга силы, что неизбежно приведет их к голодной смерти. И тогда наш друг решил, что это не его чашечка чая пикоу. Или там улунга. Однако какие оставались варианты? Все равно можно было идти либо на Запад, либо на Восток. И вот в один прекрасный день перед ним мелькнула третья, радикально новая возможность, от которой интеллектуальный мореплаватель не мог отказаться. Этот путь был настолько радикальным, что даже тогда Фэн понимал, что о нем не следует распространяться в академических кругах как Востока, так и Запада. Он продолжал уважительно относиться к этим классическим направлениям мысли, однако твердо решил, что не станет присоединяться ни к одному из лагерей. Вместо этого он посвятил себя тому, что я называю «Путем Моста». Он создал эмпирическую концепцию, соединившую эти противоположные взгляды. Нехилая такая конструкция получилась. Этот чувак был Фрэнком Ллойдом Райтом, Дагом Хаммарскольдом и Марко Поло в одном лице. Сечешь?
Я на всякий случай кивнул, как всегда потрясенный хаотичным разбросом познаний своего приятеля.
– И он начал трудиться над созданием этого гигантского связующего моста. Притом, обрати внимание: родовое имя «Фэн» означает «способный пересекать дикий поток», а точнее – мифическую реку варварских племен Маньчжурии, а его нареченное имя означает «избранный друг». Так что полное имя этого строителя значит «Избранный друг, пересекающий реку». Улавливаешь? И своей жизнью он доказал правомерность этого имени. В течение почти полувека он путешествовал по всему земному шару, читая лекции, публикуя книги и занимаясь преподавательской деятельностью. И в то же время занимаясь познанием. В конце тридцатых он целый год бесплатно преподавал в Гарварде, утверждая, что единственное, к чему он стремится, это познакомиться с американской музыкой. Он увез с собой в Китай всего-навсего солдатский сундучок, набитый пластинками со свингом, которые ему подарили студенты. Ага, вот…
Это он нашел книгу, которую искал, и теперь вылезает из бушующих волн водокровати, сдувая пыль с черной кожаной обложки. Спустившись на пол, он наугад открывает книгу и застывает в почтительном молчании, не обращая внимания на собственную наготу, как на нее не обращают внимания бронзовые статуи Родена. Затем со вздохом закрывает книгу и поднимает голову:
– Для меня настолько важно, старина, приобщить тебя к этому делу, что я готов нарушить одно из своих кардинальных правил и отдать тебе на время эту книгу.
Он в последний раз проводит рукой по потертой обложке и передает книгу мне. Я подхожу к грязному окошку, чтобы прочитать полустершуюся золотую надпись на корешке:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45