Вот, сказала она, и ни к чему нам было плакать… Видишь, как все прекрасно устраивается?
А потом все завертелось в бешеном ритме — она даже не успела опомниться, как снова забеременела, несмотря на угрозы врачей, и появилась на свет Анька, похожая на Андрея, его отражение в зеркале, и Лора тогда поняла, о.чем ей говорила мать.
О том самом главном оружии, которое дает тебе полную власть над мужчиной.
Когда ты можешь делать что тебе захочется и он будет во всем с тобой согласен, потому что — больше всего на свете будет бояться потерять это смешное существо, свое отражение…
Пока все не изменится, как сейчас. Пока что-то, или кто-то, не заставит его посмотреть на окружающий мир своими собственными глазами.
«Но почему мне кажется, что сейчас происходит именно это?» — подумала она. В конце концов, он ведь и раньше задерживался на работе. Из-за его странной улыбки?
Он писатель. Может, сейчас он просто думает о какой-то очередной сцене…
Она почти успокоила себя, и, когда они с Анькой ехали в машине к школе, за рулем была уже прежняя Лора — уверенная и красивая, та самая, на которую оглядывались и мужчины и женщины.
И все-таки, когда Анькина фигурка скрылась за массивной школьной дверью, Лора закурила, достала мобильник и набрала номер Веры.
Только Вера сейчас могла помочь ей советом. Только она.
— Шерри… Шурка, ты вставать собираешься?
Шерри приоткрыла глаза и тут же снова их закрыла. Губы сами сложились в улыбку. За окном было серо, , по небу медленно плыли набрякшие черные тучи, а в Шеррином сне было солнечно, и было море, и она в этом сне валялась на пляже, подставляя свое лицо солнечным лучам, и рядом был он.
— Шерри, я тебя сейчас водой оболью!
— Сейчас… Не вредничай! Ну, еще несколько минуток, Тонечка! Пожа-а-а-алуйста…
— Какие несколько минуточек? — возмутилась Тоня. — Нас же оштрафуют! Опаздывать нельзя, ты меня слышишь?
Шерри вздохнула. Опаздывать и в самом деле было нельзя. Разве можно опаздывать в реальность, а? Да никак нельзя. Она этого не любит.
Шерри захотелось закрыться подушкой и показать этой реальности язык. А потом продолжать спать, с надеждой снова увидеть море.
— Шурка! — В Тонином голосе зазвучали угрожающие интонации.
Шерри вздохнула.
— Все, — пообещала она. — Сейчас. Открываю глаза. Смиряюсь с серым небом. Одеваюсь и иду на каторгу.
— Вместе идем, — заметила Тоня. — Вместе каторгу легче переносить.
— Это кому как, — заметила Шерри. — Мне от осознания факта, что не я одна страдаю, легче не становится. Я добрый человек. А кофе будет?
Тоня посмотрела на часы.
— Это зависит от тебя, — сказала она. — Если ты сейчас встанешь, то мы успеем. А если проваляешься еще, то придется мчаться на работу сломя голову.
— Встаю, — вздохнула Шерри. — Кофе очень хочется…
Она потянулась всем телом, точно пытаясь оставить в себе хоть чуточку неги и моря и ЕГО улыбки, и резко поднялась на кровати.
— Пойду исследовать свой фингал, — сообщила она. — Пока ты делаешь кофе…
— Нахалка, — возмутилась Тоня. — Почему бы мне как раз не…
— У тебя нет фингала, — сообщила Шерри. — Тебе нечего исследовать. Так что — отправляйся на кухню, женщина без фингала.
Она прошлепала босыми ногами в ванную.
Фингал побледнел, и синий цвет местами уступил место желтому, но Шерри показалось, что дела это не улучшило, а даже наоборот.
— Эхма, — вздохнула она. — Похоже, я нынче потрясу их воображение. Они запомнят меня, завсегдатаи хороших ресторанов, любители высокой кухни… Может, я даже введу в моду фингалы.
Почистив зубы и сделав попытку замазать это безобразие тональным кремом, она немного приободрилась и, когда ее посетила следующая мысль, уже была совершенно готова к жизненным битвам.
— А собственно, что он во мне нашел? — поинтересовалась она у своего отражения. — Я была после долгого и утомительного рабочего дня. Вряд ли и в хорошие времена я выгляжу но вечерам как Катрин Денев. А уж с таким украшением — и вовсе кошмарная тетка.
Она продолжила свои рассуждения уже на кухне, решив, что вдвоем с Тоней они успешнее найдут решение этой задачи.
— Только не надо мне говорить, что он сумел увидеть мою прекрасную душу, — сразу предупредила она Тоню.
— Ты о чем? — удивленно спросила та.
— Я о своем прекрасном принце. Представь, что он зашел в этот идиотский магазин и увидел там тетку с фингалом. Страшную и измочаленную работой и жизнью. Ты бы в такой кошмар на тонких ножках влюбилась?
— Ножки у тебя очень даже симпатичные, — рассудительно заметила Тоня. — И совсем ты не кошмар.
— Еще скажи, что мне фингал к лицу, — усмехнулась Шерри.
— Нет, совсем даже не к лицу… Но — с чего ты взяла, что он уже влюбился?
Шерри нахмурилась. Да, Тоня права. С чего, в самом деле, ей пришла в голову такая нелепая мысль? Потому что ей этого хочется?
— Ну… Он же меня в этот навороченный ресторан пригласил…
— Может, из благодарности? — предположила Тоня. — Ты ведь помогла ему. Может, ему было очень важно порадовать девочку. Может, он в разводе и ему хочется, чтобы редкие встречи с ребенком запоминались ей именно радостью… А тут ты. Откуда он знает, как тебя отблагодарить? Ему показалось, что это тебе будет приятно…
Шерри и сама уже подумала так же, и нельзя сказать, что это новое направление мысли было ей в радость. Она даже приуныла.
— Нельзя так играть с человеческими чувствами, — пробормотала она. — А если я его полюбила на всю жизнь трагической любовию?
— Шерри! — строго сказала Тоня. — Мне кажется, ты слишком быстро трагически влюбляешься! Как девочка-подросток! Ты все-таки уже должна думать немножко.
Ах, как было неприятно расставаться с иллюзиями, как не хотелось… Но — в словах Тони есть истина, Шерри была вынуждена это признать.
Хотя и не хотелось этого признавать совершенно.
— Ага, — невесело согласилась она с Тоней. — Натура пылкая. Надо завязывать эти сериалы смотреть. Буду капал «Рамблер» смотреть. Развивать интеллект и взрослеть потихоньку.
Поэтому она сама посмотрела на часы и подскочила:
— Ох, Тонька, опаздываем! Все! Думать будем потом. Завтра. Когда я посещу места общественного пользования для богатых и знаменитых! Мы опаздываем!
Она стремительно собралась — Тоня за ней едва поспевала, и уже спустя несколько мгновений они мчались по улице к автобусу.
От свежего прохладного воздуха Шерри снова повеселела и даже перестала задаваться вопросом, что он в ней, собственно, нашел. И влюблен ли он в нее вообще.
В конце концов, все еще только начинается. Посмотрим…
— Да вы сошли с ума, — сказал ему режиссер. — Андрей, это сериал. Его смотрят домохозяйки. Вы что, не понимаете этого? Все хотите стать отечественным Кингом?
Он бросил распечатку сценария на стол.
— Я не понимаю этого. Все было нормально сначала… А это? Что это такое?
Палец ткнулся в его строчки, точно пытаясь расплющить их, уничтожить. Ему даже стало так жаль эти свои строчки, точно они были живыми и, убивая их, он на самом деле убьет на потребу этим самым домохозяйкам что-то важное…
— По логике герой должен погибнуть, — упрямо возразил он.
— Госпо-о-о-оди, — простонал режиссер. — По какой такой логике? Да нет у нас в бизнесе другой логики, кроме необходимости нравиться, как же вы этого не понимаете? Не мальчик уже… Логика ему… С логикой будете без штанов сидеть, ага…
Режиссер был его моложе. Намного. Почему-то именно это сейчас бросилось ему в глаза. Раньше он как-то спокойнее относился к чужой молодости. А сейчас… «Он меня моложе и уже знает, что надо делать и как жить, — подумалось ему. — Как понравиться домохозяйкам…»
Почти с ненавистью он смотрел на полное лицо, украшенное самоуверенной значимостью, пытаясь рассмотреть глаза — тщетно… Андрею пришло вдруг в голову, что большинство людей сейчас нарочно надевают очки. Чтобы никто не мог увидеть глаз. Потому что в глазах их уже ничего нет. Никаких чувств. Только… Он рассмеялся. «Стремление понравиться домохозяйкам».
— Что? — вскинул брови режиссер, поймав его тихий смех. — Хотите сказать мне что-нибудь о законах драматургии? Про ружье, которое должно выстрелить? Про накал страстей и пограничные ситуации, в которых глубже раскрывается человек?
— Да что вам говорить, вы и сами все это, оказывается, знаете…
— Знаю. Но… В этом мире все идет по другому закону. Главное — что можно продать. А вот это… — Он снова безжалостно ткнул в страницу. — Это продать будет нельзя. Ни один канал не возьмет вот это…
Сказано было с таким отвращением, что Андрею стало противно.
Не возьмут, согласился он молча. Зато возьмут много мусора. И будут кричать, что это и есть искусство. Настоящее. Скоро все должно будет напоминать рекламу. Просто. Понятно. Со вкусом. Все стали богатыми, поженились, а потом Господь послал за ними колесницы, украшенные гавайскими венками, и они под звуки бравурного вальса вознеслись прямо на небо, где им уже приготовили коттедж с ванной-джакузи.
Главное — все домохозяйки заплакали от счастья и умиления.
А режиссер и сценарист срубили «капусты» в баксах. Всем хорошо. И нечего артачиться. И незачем вспоминать старика Шекспира — говорят, его вовсе не было… И никого не было. Только — этот режиссер и его армия домохозяек, которые мечтают о счастливых концах…
Он прикрыл глаза.
Он еще помнил, как писал эту сцену. Где старый Волк погибал, спасая прелестную, юную девочку. Полуволк-получеловек, он не мог сказать ей правды, боясь испугать ее. Он просто отдал за нее жизнь, когда было нужно. Это была простая любовь, без счастливого конца. Несмотря на то что сериал был «мистическим», сама история — удивительно жизненной и реальной. Почему-то сейчас ему она казалась особенно реальной. Как будто он напророчил себе судьбу.
И та сцена, где Волк изо всех сил пытается устоять на ногах, не подпуская к себе уже подкравшуюся Смерть, и невольно рычит на нее, немного пугая и девочку, а потом требует, чтобы она убиралась прочь, единственная, кого он смог полюбить так, чтобы отдать жизнь, и девочка уходит, и он остается, чтобы умереть… Одному.
Как он выл вместе с Волком на луну, когда писал это… Как боль стискивала сердце, а руки дрожали. В тот момент он был счастлив. Да, ему было нестерпимо больно — ведь он выполнял условие творца — испытывал и сам все, что происходило с его героем. Но это было — настоящим. Пусть больным. Но — именно это и есть творчество.
А сейчас ему предлагают выкинуть именно эту сцену. И вообще переписать все. Чтобы его Волк стал нормальным человеком. А он не сможет. А если сможет — будет уже не Волк. Будет простой оборотень.
Без той внутренней борьбы с самим собой. Без его Великой Любви к хрупкой девочке. Обычной, смертной девочке, которую надо защищать от оборотней-крыс…
«Да что мой сценарий… Они и жизнь готовы переписать под домохозяек. И Библию. И все замыслы Господа Бога подгоняют под запросы домохозяек… Надо смириться».
Надо смириться. Хотя ему не хочется. Ему не хочется до дрожи в пальцах этого делать.
Он каждый раз ощущает себя Иудой, продающимся за тридцать сребреников, когда это делает. Потому что каждый раз он убивает героя, делает его мертвым в угоду публике. Как объяснить этому напыщенному идиоту, режиссеру «признанному», продукту меинстрима, что очень часто именно через СМЕРТЬ приходит бессмертие, а неубедительный, размытый герой, не совершивший того, для чего он был задуман, превращается в безвольную куклу, ничего не значащую марионетку из балагана? И нельзя превращать это великое оружие добра и зла, это самое искусство в валериановые капли на ночь для пресыщенных жизнью дамочек бальзаковского возраста. Но — по всем законам жанра, особенно теперешнего, уже навязанного им всем извне мужьями этих самых дам, режиссер был прав. А Андрей — нет.
— Но, если мой герой останется жив, весь фильм будет мертвым, — еще пытался сопротивляться он. — И — мне придется переписывать практически весь конец… Как же вы не понимаете, что все потеряет смысл?
— Андрей, это вы не понимаете, наверное… В жизни и так много трагичного. Много, очень много… Люди устают от этого. — Режиссер промокнул большим клетчатым платком капельки пота, выступившие на лбу. — Посмотрите, мир ужасен. Вы хотите, чтобы зрители, включая телевизор, не расслаблялись, забывая обо всех этих кошмарах, о растущих ценах, о взрывах в метро? Вы хотите, чтобы их еще и там ожидали великие потрясения?
«Я хочу, чтобы они задумались! Чтобы они почувствовали, какой бывает настоящая любовь! Не ее жалкое подобие, а та самая, которую не так часто можно встретить и за которую не жаль и жизнь отдать!» — хотелось закричать ему, но он, как всегда, промолчал. Презирая себя за это. Ненавидя. Уже готовый снова совершить предательство.
И снова откуда-то донеслись строчки из той песенки — наверное, в ассистентской включили магнитофон.
«Я же своей рукою сердце твое прикрою, можешь лететь и не бояться больше ничего».
И ему показалось на одну секунду, что его Волк — это он сам, пытающийся устоять на ногах, чтобы сохранить хотя бы одну живую душу. Душу той девочки, и у этой девочки теперь было лицо Шерри, а совсем не прелестной кукольной юной актрисочки, и под глазом у нее был фингал. И сердце Андрея-Волка сжималось от нежности, любви, ревности и непонятной печали, что в этих широтах такой любви не бывает, или — если она случается, все заканчивается так быстро, что ты не успеваешь даже понять, что это была именно она…
— Андрей, вы меня слышите?
Весь облик режиссера говорил: как же трудно разговаривать с этими писателями, с этими «ранимыми» душами…
— Да, я слышу, — глухо отозвался он. «Па небе ухмыляется луна, и мы с тобой попали на прицел…»
Волк смотрел на него, печально и осторожно, словно спрашивая: ты меня убьешь? Ты сделаешь из меня куклу? Ты отнимешь у меня возможность погибнуть за мое право любить и защищать? «Что поделаешь, брат, — молча вздохнул Андрей. — Такова жизнь…»
Волк ничего больше ему не сказал. Только развернулся и потрусил прочь, поджав хвост и став похожим на дворнягу…
И Андрею стало нестерпимо больно и хотелось остановить Волка, но… Он не имел права. В этом праве ему было отказано. Он ведь должен зарабатывать деньги. Он должен содержать семью.
— Ладно, — сказал он. — Попробую исправить до завтра…
И пошел прочь, зажав в руке сценарий, почему-то тоже став похожим на обычную дворнягу.
Вера Анатольевна, положив телефонную трубку, задумчиво посмотрела в окно. Нельзя сказать, что она обрадовалась грядущему визиту. Лору она недолюбливала по вполне понятной причине. Это Лорин супруг, глупый и смешной рогоносец, не знал про Лорины шашни с Дмитрием Вороновым. А она-то, Вера, знала. От ее взгляда никогда ничего не укрывалось — и она подметила уже давно, как загораются Лорины глаза, когда она видит Димочку, и как сам Димочка покрывается испариной и краснеет, да и сколько раз Вера Анатольевна могла воочию наблюдать эту парочку. Однажды она даже застукала их на месте преступления. И хотя Лора, пытаясь сохранять спокойствие, нагло врала ей, что забежала к Дмитрию по делу, на минуточку, а он вот пригласил испить кофею, Вера Анатольевна все прекрасно поняла.
«Неужели именно о Димочке решила со мной поговорить моя юная приятельница?» — усмехнулась она, умело накладывая макияж. Перед соперницей, даже не подозревающей, что она таковой является, надо было выглядеть комильфо, надо было выглядеть красивее, сильнее, увереннее.
Особенно если соперница счастливее тебя.
Конечно, все еще досаждала Вере Анатольевне эта тупая головная боль, это проклятое давление и нежелание организма быть независимым от погодных условий и дурацких снов.
Она выпила еще таблетку баралгина — несмотря на то что ненавидела этот баралгин, от него голова проходила, но кружилась, и все-таки это было лучше.
Когда в дверь позвонили, Вера Анатольевна уже была воплощением изысканности, строгой элегантности и красоты. В ее понимании, конечно.
По телевизору шла старая «Сильва», и Сильва там была в возрасте за …. и почему-то казалось Вере Анатольевне, что Сильва эта на нее похожа, отчего в сердце у нее тут же возникла симпатия к этой актрисе с губами бантиком и пошленькой мушкой над губой.
— Ах, Лорочка, — всплеснула она руками, открывая дверь и впуская гостью. — Что случилось? На тебе лица нет…
Лора и в самом деле выглядела не лучшим образом — была бледна, а в глазах жило странное, лихорадочное беспокойство. Вере Анатольевне даже почудилось, что она вот-вот расплачется.
Вера Анатольевна, несмотря на чувство тайного удовлетворения, даже невольно пожалела бедняжку, так странно выглядела ее соперница.
— Вера, я вас разбудила? — спросила та, пытаясь улыбнуться. — Простите меня…
Да что ты, Лорочка, — рассмеялась Вера Анатольевна, источая добродушие. — Что ты… С утра уж на ногах. Вся в работе. Пьеса, дружочек, пишется с невероятным трудом, а в театре ждут, торопят…
Никто ее особенно не ждал и не торопил, по признаваться в этом даже себе Вера Анатольевна не собиралась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28