Я спросил в городе про приют, они послали меня сюда.
Женщина в раздумье покачала головой.
– Иногда я присматриваю здесь за детишками, матери которых не могут ими заниматься, но приют… – Она сделала рукой жест. – Это всего лишь мой дом.
– И много у вас было таких детишек?
– Нет, немного, совсем немного, сеньор, – она пристально посмотрела на него. – Вы, случаем, не пропавшего ребенка ищете, сеньор? Кого-нибудь, кто по-вашему, мог здесь у меня оказаться.
Майкл покачал головой.
– Нет, не то. Та женщина из обители, сестра Магдалина, ведь она была у вас?
Ла Бруха не ответила. Она сидела, положив руки на колени. Потом быстро встала.
– Обождите, – решительно сказала она.
Прошло несколько минут, а она не возвращалась. Майклу пришло в голову: уж не оставила ли она сидеть его здесь, рассчитывая на то, что он не выдержит и уйдет. Но вскоре она вернулась с большой бутылью в руках и двумя кружками.
– Вот, я сама его готовлю. Попробуйте, он вам понравится.
С этими словами она разлила густоватую темную жидкость в кружки. Поставила бутыль на стол и залпом выпила свою. Майкл последовал ее примеру. Напиток был ромом домашнего приготовления. Майкл знал – местные жители изготовляли его из сахарного тростника, и он был гораздо крепче подаваемого в тавернах. Это был зверский напиток, который вышиб слезу у Майкла, но его желудок принял напиток весьма благодушно. Ощущение было таким, будто он проглотил пламя и теперь его жар приятно разливался по всему его, усталому от ночного путешествия, телу. Да и голова его отреагировала незамедлительно: он уже не казался себе дураком, который поперся к черту на рога к какой-то колдунье, вместо того, чтобы ехать в Сан-Хуан, где у него забот полон рот.
Ла Бруха вновь наполнила обе кружки. И эти были выпиты залпом, как и предыдущие. В голове исключительно приятно зашумело.
– Сестра Магдалина, – сказала женщина, закрыв бутылку толстой пробкой и поставив ее внизу у ног. – Да, она была у меня.
– Кем была ее мать? – допытывался Майкл. – У нее были еще дети?
– Если бы у Марии Ньевес, той которую сейчас называют сестра Магдалина, была бы мать, ее не было бы здесь у меня.
Майкл понимал, что началась игра в кошки-мышки, и что она не могла решить, что ему можно сказать.
– Странно, ведь у всех детей есть матери, даже если они и отказываются от своих детей.
– Мать Ньевес не отказывалась от дочери. Она просто оставалась у меня, эта девочка. Потому что…
– Почему?
– Потому что у матери были на то причины, – Ла Бруха избегала смотреть ему в глаза.
– Что же это были за причины? – Майкл достал из кармана горсть песет.
– Вот, возьмите это за ваши добрые дела. Я уверен, что вы сумеете распорядиться этим. – Так какие причины? – повторил он свой вопрос.
Она колебалась, потом взяла деньги и положила их в карман фартука.
– Я беру эти деньги потому, что вы человек, как я вижу, не из бедных и можете себе это позволить. Они у вас не последние, и я, как вы говорите, смогу ими распорядиться. Но вот только язык мой не продается.
– Извините. (Боже мой, не хватало еще, чтобы он ее оскорбил и тогда конец всему). Я не собирался выкупать из вас эти сведения. Я лишь хотел вам помочь, и именно потому что, по вашим словам, они у меня не последние.
– Иногда ко мне приходят женщины, у которых очень большие неприятности. И я делаю, что могу, чтобы им помочь.
– А мать Марии Ньевес тоже имела какие-то неприятности? – тихо спросил Майкл.
Ла Бруха говорила медленно, как объясняют вещи, исключительно трудные для понимания.
– Это были очень тяжелые роды. Она несколько дней не могла разродиться. Она приползла ко мне. Понимаете, ей вот-вот рожать, уже схватки начались, а она ползет ко мне. Вы можете мне поверить? – язык у старухи чуть заплетался.
– Я могу вам поверить. Люди способны на самые невероятные вещи, когда они в отчаянии. А роды были такие тяжелые, потому что у нее была двойня, правильно?
Он ждал ответа, а она не желала отвечать.
– Двойня, – повторил Майкл еще раз. – Она родила двух маленьких девочек, правильно?
Ла Бруха кивнула. Он почувствовал душевный подъем.
– Одну из них она оставила у вас, а вторую взяла с собой. Именно так все и было? Разве нет?
– Сначала она хотела оставить их обеих, – призналась старуха. – Тот мужчина, с которым она жила, не был отцом этих двойняшек. И она знала, что он никогда не пойдет на то, чтобы в семье было двумя голодными ртами больше, к тому же, и дети эти были не его. Ей нужно было выбирать. Так что она решила оставить двоих.
– Но не оставила?
– Нет. В последнюю минуту, когда она уже уходила, она прибежала обратно, взглянула на двух малышек, схватила одну из них и выбежала вот из этой самой двери с ней на руках.
Она показала на дверь, выходившую на дорогу. Луна тем временем уже высоко стояла на небе и бросала яркий свет на зеленую дверь. Этот лунный свет почему-то напомнил Майклу о том, что он вскоре должен возвращаться в свой мир к своим собственным заботам.
– Мне кажется, она не знала точно, кого она взяла с собой, – продолжала Ла Бруха. – Но я-то знала. С самой первой минуты я могла их различать. Она назвала их сама, как только они родились. Одну из них она звала Ньевес…
– А другую – Нурья, – закончил за нее Майкл.
– Все-то вы знаете, сеньор. Вы ведь приезжий, сеньор, и для приезжего вы много знаете. Но вы правы: она забрала Нурью, а оставила Ньевес. Надо было ее хоть предупредить. И я крикнула ей вслед: Нурью! Ты взяла Нурью.
Она замолчала, будто хотела припомнить что-то. Потом спросила его:
– Откуда вы это знаете?
– Это просто случайность, самая настоящая случайность. Стечение обстоятельств.
– Не думаю, что еще кто-нибудь на острове это знал. Ньевес всегда была очень смышленой девочкой, умницей. И она отмечена Богом. Она ведь такие вещи знала еще девочкой, что даже я сама, и то, бывало, не знала, что ей сказать.
Ла Бруха запрокинула голову и говорила теперь больше для себя, чем для своего гостя.
– Как же это бывает на свете, смотришь и думаешь: ну не может этого быть, однако, это есть. Здесь поблизости нет ни одной школы. И до самой близкой ого, сколько топать надо. Но когда Ньевес исполнилось семь лет, она уже могла читать и писать. Я ни того, ни другого не могу, а она вот могла.
– Где она всему этому научилась? – допытывался Майкл. – Как?
Ла Бруха пожала плечами.
– Этого я не знаю, сеньор. Может, сам Бог ее научил. – Она наклонилась к нему и пристально посмотрела на него. – И пусть вас это не удивляет, в один прекрасный день, когда она попросила меня отвезти ее в Сан-Хуан, я сделала это. Если она что-то говорила, я уже точно знала, что должна это сделать. Железной дороги тогда не было. И мы пошли пешком через горы. Целую неделю шли.
– А что было, когда вы добрались туда?
– Она отправилась в банк. К этой окаянной старухе, к Марии Ортеге. Я не знаю, что там у них произошло. Только Ньевес была очень этим довольна. Потом она сказала, что я должна отвести ее к епископу.
– И епископ отправил ее в обитель.
– Да. Ведь он тоже должен был делать все, как она велит. Он знал это, он с самой первой минуты это знал, будто только этого и ждал. Она объяснила ему, что должна стать отшельницей, не жить вместе с другими монахинями, и что ее лицо должно быть всегда закрыто покрывалом. И как только она это сказала, я сразу подумала, ведь тогда никто и никогда не узнает, что у тебя есть сестра-двойняшка.
Ла Бруха тряхнула головой.
– Так как же вы все-таки узнали это, сеньор?
– Волею случая, – повторил он. – Я же вам уже сказал. Это не очень важно. Скажите мне, а что сказал епископ, когда Ньевес ему сказала, что хочет стать отшельницей?
Ла Бруха засмеялась. Это было сипловатое хихиканье.
– Епископ выслушал ее, кивнул головой и сделал все в точности так, как она ему сказала.
И Майкл и Ла Бруха некоторое время сидели молча.
– Вам известно, что стало с Нурьей?
Старуха пожала плечами.
– Разное люди болтают. Правда это или нет, та самая эта Нурья или не она? – Я этого не ведаю, сеньор. Есть такие вещи, сеньор, про которые лучше вообще не знать.
Майкл встал, и она тоже поднялась. Ее седенькая головка едва доходила ему до плеча. Кэррен наклонился и поцеловал ее в обе щеки.
– Спасибо, донья Долорес. Вы мне очень помогли. И я никому не скажу, что я знаю и откуда.
– Меня никто не называл Долорес с самого детства, – прошептала пораженная женщина. – Я знаю – вы хороший человек, сеньор. Я чую в вас доброту. И опасность. Остерегайтесь, сеньор. Я знаю, что вам надо очень сильно остерегаться.
16
Суббота, 10 июля 1898 года
Лондон, 10 часов утра
В это летнее утро Риджент-парк был прекрасен. Было солнечно, летние цветы заполняли здесь буквально все. Расположенные на клумбах строго симметрично эти, яркие фрагменты причудливой мозаики демонстрировали буйство красок на фоне сочной зелени безупречно подстриженного ковра травы.
– Люблю ноготки, – призналась Лила.
– В таком виде, как они растут здесь, я их терпеть не могу, – Шэррик указал тростью с золотым набалдашником на клумбу, где росли ноготки и ярко-красные циннии в окружении лобелий. – Природа не должна быть втиснута в какие-то строгие геометрические формы и задыхаться от чуждой ей симметрии.
– У тебя вкус на редкость, ты предпочитаешь орхидеи или страстоцвет.
– Почему? Самые непритязательные цветы, если к ним относиться с уважением, выглядят чудесно.
В тени большого орехового дерева стояла незанятая скамейка. Лила, взяв лорда Шэррика под руку, подвела его к ней.
– Может быть, присядем? Чтобы не отставать от тебя, мне необходимо превратиться в деревенскую жительницу – олицетворение благоразумия, спокойствия и уравновешенности.
Усевшись, Лила вытянула вперед ногу и стала любоваться лакированным носком своих элегантных туфель. Шэррик увидел, как из-под ее роскошного туалета показалась обтянутая светлым шелком лодыжка и почувствовал волну желания. В присутствии этой женщины он неизменно становился на двадцать, а то и на тридцать лет моложе.
– Ты мне нравишься такая, как есть, – в его голосе зазвучала мечтательность. – Жизнь в деревне… В Глэнкри, например. Это очень красивое место. Изумительное, Лила. Лучше места я не знаю.
Она поняла, что скрывалось за этими словами и ей не хотелось ничем выдавать ту радость, которая охватила ее, стоило ей услышать его слова.
– Я верю, Шэррик, – она старалась говорить непринужденно. – Верю. Может быть когда-нибудь…
– Не когда-нибудь, а очень скоро.
Оба сидели, скрывая друг от друга нахлынувшие на них, не соответствовавшие моменту, чувства. Было жарко, Лила обмахивалась маленьким веером, который она захватила с собой. Шэррик сидел, возложив свою больную ногу на здоровую, облокотившись о спинку и поставив рядом трость.
– Как странно, все же как жарко может быть так далеко на севере, в этом северном Лондоне, – недоумевал он.
– Да, – отозвалась она. И потом, после долгой паузы: – Мне кажется, что и ты, и я пытаемся обойти какую-то неприятную тему разговора. Фергус, я не права? Что случилось?
– Почему что-то должно случиться? По-моему, все идет в полном соответствии с задуманным тобою планом. Разве нет?
– Мне тоже так кажется. И еще кажется, что ты меня хочешь о чем-то спросить или что-то мне сообщить.
– Кое-что я хочу тебе сообщить, ты права. Франсиско решил отойти от дел. Он не выдержал. И причем, все произошло именно так, как и предрекала твоя золовка. Двое суток назад он отстучал в Лондон телеграмму, в которой умолял прислать кого-нибудь в Кордову ему на замену.
– Фергус! Почему ты мне об этом сразу не сказал?
– Я пытался встретиться с тобой вчера, но ты отбилась от меня, сославшись на визиты к парикмахерам и портнихам.
– Но я не знала, что ты искал меня по этому поводу. Ты ведь ничего не сказал… – она замолчала.
Шэррик все еще сомневался в ее способностях, делал он это, скорее, для очистки совести, эту недоверчивость она в нем и любила и ненавидела.
– Как на это реагировал Норман и остальные? Тебе что-нибудь известно?
– Внешне Норман оставался таким же хладнокровным, как и всегда. Остальные сновали туда-сюда в отчаянье заламывая руки и ожидая указании от него.
Лила коротко усмехнулась.
– Извини, я не к тому. Не могу удержаться, представляю себе, как этот несчастный Франсиско отбивался от тучи этих обезумевших баб, одновременно пожелавших выгрести все свои песеты из банка.
– Добавь к этому еще и русских. Как ты думаешь, он расстроился по поводу изъятия ими золота из банка в Кордове? – сыронизировал лорд.
– Ничего себе расстроился! Да он рассудка лишился от этого. Но добили его, несомненно, женщины. Еще Хуан Луис смог бы с ними справиться, в это я могу поверить, а вот Франсиско…
– Сколько же ты на него натравила этих женщин? Пятьдесят?
– Да, около того. Я послала двадцати разным сеньорам по телеграмме с сообщением о том, что бал состоится двадцать шестого. Это был шифр – они знали, что от этого числа следует отнять двадцать и получить искомую дату.
– Таким образом, в этот день, а именно шестого, все до единой они должны были явиться в банк и затребовать свои деньги?
– Да, и, кроме того, каждая из них должна была рассказать об этом своей приятельнице, а та, в свою очередь, еще кому-нибудь. Представляешь? Что мол, у «Банко Мендоза» трудности, может случиться так, что вы, дескать, своих денег не увидите и так далее.
– Как ты считаешь, некоторые из этих сеньор могли убедить своих мужей поступить так же? Ведь вклады их мужей, я думаю, побольше?
– Без сомнения, могли попытаться и, наверняка, поделились с ними своими опасениями. Но ты не знаешь мужчин-испанцев, Фергус. Они не очень склонны сразу сорваться с места и предпринимать какие-либо действия лишь потому, что какая-нибудь женщина что-то сказала. И они, если бы пожелали это проверить, сразу убедились бы в том, что все это женские сплетни. И нет никаких признаков того, что мужская часть вкладчиков последует за женской. Нет, я не думаю, что Кордова действительно охвачена паникой. Это всего лишь бабьи страсти. Правда, их оказалось достаточно, чтобы свалить Франсиско.
– Стало быть, ты защитила Кордову?
– Естественно. Зачем Майклу сталкиваться с такими сложностями, когда он возьмет на себя банк? Зачем рубить сук, на котором сидишь? Для чего окунаться по доброй воле в кризис?
– А как он вообще думает справляться с банком? – поинтересовался Шэррик, будто эта мысль лишь сейчас посетила его. – Если я не ошибаюсь, у него ведь нет никакого опыта банковской деятельности?
– Лишь только то, что я могла объяснить ему в последние годы. Ему приходилось быть в курсе всех моих операций, когда я имела дело с банками. Для него этого достаточно. Майкл ведь очень умен. Весь этот замысел с кофейными плантациями принадлежит целиком ему, это его идея.
– Очень умен, возможно. Это неудивительно, если имеешь такой пример перед глазами.
Шэррик протянул к ней руку и положил свою ладонь на ее.
– Однако он будет вынужден обратиться за помощью, дорогая моя.
– Ничего, осилит, – по ее тону чувствовалось, что она обороняется. – Майкл был рожден для того, чтобы стать у руля в Кордове – это его предназначение. Вот увидишь, он все освоит очень быстро.
Ей не хотелось продолжать разговор в таком русле.
– Что решил Норман с той самой телеграммой Франсиско?
– Он отправил туда своего Чарльза. Вчера вечером тот сел на поезд в Кале, а оттуда отправится в Испанию в персональном вагоне. По моим расчетам, он должен уже скоро прибыть в Кордову.
Лила подняла голову и внимательно посмотрела на него.
– Ты неплохо осведомлен о всех деталях. Я и не знала, что у тебя такие хорошие подходы к Мендоза.
– Это могло сильно осложниться после этого случая с Тимоти. Тебе ведь известно об этом происшествии?
Она кивнула.
– Да. Беатрис умудрилась дозвониться до меня и поведала мне эту историю. В Уэстлэйке нет телефона, так она нашла способ позвонить из какой-то близлежащей деревеньки.
Лила помолчала, Шэррик – тоже.
– Ты ожидаешь от меня крокодиловых слез, Фергус?
– Отнюдь. Ненавидеть ты мастерица, Лила Кэррен. Возможно, даже больше, чем мастерица.
– То есть?
– То есть, ты временами забываешь, кого тебе следует ненавидеть. Если у тебя под рукой не оказывается подходящего объекта для ненависти, ты тут же выбираешь другой.
– Я никак не могу понять, к чему ты клонишь, – она убрала свою руку.
Он увидел длинные ухоженные ногти, перстни, блеснувшие на солнце сквозь тончайшие ажурные перчатки.
– К чему я клоню? – негромко спросил он. – Да все к тому, что ты готова себе навредить, лишь бы другому досадить, прости меня за такое выражение.
Лила молча ждала, когда последуют объяснения, зная, что они последуют лишь тогда, когда он сам соизволит их дать, она чувствовала его силу, его решимость, которые ее когда-то убедили в том, что они – прекрасная пара. Фергус был первым в ее жизни мужчиной, которого она считала умнее себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
Женщина в раздумье покачала головой.
– Иногда я присматриваю здесь за детишками, матери которых не могут ими заниматься, но приют… – Она сделала рукой жест. – Это всего лишь мой дом.
– И много у вас было таких детишек?
– Нет, немного, совсем немного, сеньор, – она пристально посмотрела на него. – Вы, случаем, не пропавшего ребенка ищете, сеньор? Кого-нибудь, кто по-вашему, мог здесь у меня оказаться.
Майкл покачал головой.
– Нет, не то. Та женщина из обители, сестра Магдалина, ведь она была у вас?
Ла Бруха не ответила. Она сидела, положив руки на колени. Потом быстро встала.
– Обождите, – решительно сказала она.
Прошло несколько минут, а она не возвращалась. Майклу пришло в голову: уж не оставила ли она сидеть его здесь, рассчитывая на то, что он не выдержит и уйдет. Но вскоре она вернулась с большой бутылью в руках и двумя кружками.
– Вот, я сама его готовлю. Попробуйте, он вам понравится.
С этими словами она разлила густоватую темную жидкость в кружки. Поставила бутыль на стол и залпом выпила свою. Майкл последовал ее примеру. Напиток был ромом домашнего приготовления. Майкл знал – местные жители изготовляли его из сахарного тростника, и он был гораздо крепче подаваемого в тавернах. Это был зверский напиток, который вышиб слезу у Майкла, но его желудок принял напиток весьма благодушно. Ощущение было таким, будто он проглотил пламя и теперь его жар приятно разливался по всему его, усталому от ночного путешествия, телу. Да и голова его отреагировала незамедлительно: он уже не казался себе дураком, который поперся к черту на рога к какой-то колдунье, вместо того, чтобы ехать в Сан-Хуан, где у него забот полон рот.
Ла Бруха вновь наполнила обе кружки. И эти были выпиты залпом, как и предыдущие. В голове исключительно приятно зашумело.
– Сестра Магдалина, – сказала женщина, закрыв бутылку толстой пробкой и поставив ее внизу у ног. – Да, она была у меня.
– Кем была ее мать? – допытывался Майкл. – У нее были еще дети?
– Если бы у Марии Ньевес, той которую сейчас называют сестра Магдалина, была бы мать, ее не было бы здесь у меня.
Майкл понимал, что началась игра в кошки-мышки, и что она не могла решить, что ему можно сказать.
– Странно, ведь у всех детей есть матери, даже если они и отказываются от своих детей.
– Мать Ньевес не отказывалась от дочери. Она просто оставалась у меня, эта девочка. Потому что…
– Почему?
– Потому что у матери были на то причины, – Ла Бруха избегала смотреть ему в глаза.
– Что же это были за причины? – Майкл достал из кармана горсть песет.
– Вот, возьмите это за ваши добрые дела. Я уверен, что вы сумеете распорядиться этим. – Так какие причины? – повторил он свой вопрос.
Она колебалась, потом взяла деньги и положила их в карман фартука.
– Я беру эти деньги потому, что вы человек, как я вижу, не из бедных и можете себе это позволить. Они у вас не последние, и я, как вы говорите, смогу ими распорядиться. Но вот только язык мой не продается.
– Извините. (Боже мой, не хватало еще, чтобы он ее оскорбил и тогда конец всему). Я не собирался выкупать из вас эти сведения. Я лишь хотел вам помочь, и именно потому что, по вашим словам, они у меня не последние.
– Иногда ко мне приходят женщины, у которых очень большие неприятности. И я делаю, что могу, чтобы им помочь.
– А мать Марии Ньевес тоже имела какие-то неприятности? – тихо спросил Майкл.
Ла Бруха говорила медленно, как объясняют вещи, исключительно трудные для понимания.
– Это были очень тяжелые роды. Она несколько дней не могла разродиться. Она приползла ко мне. Понимаете, ей вот-вот рожать, уже схватки начались, а она ползет ко мне. Вы можете мне поверить? – язык у старухи чуть заплетался.
– Я могу вам поверить. Люди способны на самые невероятные вещи, когда они в отчаянии. А роды были такие тяжелые, потому что у нее была двойня, правильно?
Он ждал ответа, а она не желала отвечать.
– Двойня, – повторил Майкл еще раз. – Она родила двух маленьких девочек, правильно?
Ла Бруха кивнула. Он почувствовал душевный подъем.
– Одну из них она оставила у вас, а вторую взяла с собой. Именно так все и было? Разве нет?
– Сначала она хотела оставить их обеих, – призналась старуха. – Тот мужчина, с которым она жила, не был отцом этих двойняшек. И она знала, что он никогда не пойдет на то, чтобы в семье было двумя голодными ртами больше, к тому же, и дети эти были не его. Ей нужно было выбирать. Так что она решила оставить двоих.
– Но не оставила?
– Нет. В последнюю минуту, когда она уже уходила, она прибежала обратно, взглянула на двух малышек, схватила одну из них и выбежала вот из этой самой двери с ней на руках.
Она показала на дверь, выходившую на дорогу. Луна тем временем уже высоко стояла на небе и бросала яркий свет на зеленую дверь. Этот лунный свет почему-то напомнил Майклу о том, что он вскоре должен возвращаться в свой мир к своим собственным заботам.
– Мне кажется, она не знала точно, кого она взяла с собой, – продолжала Ла Бруха. – Но я-то знала. С самой первой минуты я могла их различать. Она назвала их сама, как только они родились. Одну из них она звала Ньевес…
– А другую – Нурья, – закончил за нее Майкл.
– Все-то вы знаете, сеньор. Вы ведь приезжий, сеньор, и для приезжего вы много знаете. Но вы правы: она забрала Нурью, а оставила Ньевес. Надо было ее хоть предупредить. И я крикнула ей вслед: Нурью! Ты взяла Нурью.
Она замолчала, будто хотела припомнить что-то. Потом спросила его:
– Откуда вы это знаете?
– Это просто случайность, самая настоящая случайность. Стечение обстоятельств.
– Не думаю, что еще кто-нибудь на острове это знал. Ньевес всегда была очень смышленой девочкой, умницей. И она отмечена Богом. Она ведь такие вещи знала еще девочкой, что даже я сама, и то, бывало, не знала, что ей сказать.
Ла Бруха запрокинула голову и говорила теперь больше для себя, чем для своего гостя.
– Как же это бывает на свете, смотришь и думаешь: ну не может этого быть, однако, это есть. Здесь поблизости нет ни одной школы. И до самой близкой ого, сколько топать надо. Но когда Ньевес исполнилось семь лет, она уже могла читать и писать. Я ни того, ни другого не могу, а она вот могла.
– Где она всему этому научилась? – допытывался Майкл. – Как?
Ла Бруха пожала плечами.
– Этого я не знаю, сеньор. Может, сам Бог ее научил. – Она наклонилась к нему и пристально посмотрела на него. – И пусть вас это не удивляет, в один прекрасный день, когда она попросила меня отвезти ее в Сан-Хуан, я сделала это. Если она что-то говорила, я уже точно знала, что должна это сделать. Железной дороги тогда не было. И мы пошли пешком через горы. Целую неделю шли.
– А что было, когда вы добрались туда?
– Она отправилась в банк. К этой окаянной старухе, к Марии Ортеге. Я не знаю, что там у них произошло. Только Ньевес была очень этим довольна. Потом она сказала, что я должна отвести ее к епископу.
– И епископ отправил ее в обитель.
– Да. Ведь он тоже должен был делать все, как она велит. Он знал это, он с самой первой минуты это знал, будто только этого и ждал. Она объяснила ему, что должна стать отшельницей, не жить вместе с другими монахинями, и что ее лицо должно быть всегда закрыто покрывалом. И как только она это сказала, я сразу подумала, ведь тогда никто и никогда не узнает, что у тебя есть сестра-двойняшка.
Ла Бруха тряхнула головой.
– Так как же вы все-таки узнали это, сеньор?
– Волею случая, – повторил он. – Я же вам уже сказал. Это не очень важно. Скажите мне, а что сказал епископ, когда Ньевес ему сказала, что хочет стать отшельницей?
Ла Бруха засмеялась. Это было сипловатое хихиканье.
– Епископ выслушал ее, кивнул головой и сделал все в точности так, как она ему сказала.
И Майкл и Ла Бруха некоторое время сидели молча.
– Вам известно, что стало с Нурьей?
Старуха пожала плечами.
– Разное люди болтают. Правда это или нет, та самая эта Нурья или не она? – Я этого не ведаю, сеньор. Есть такие вещи, сеньор, про которые лучше вообще не знать.
Майкл встал, и она тоже поднялась. Ее седенькая головка едва доходила ему до плеча. Кэррен наклонился и поцеловал ее в обе щеки.
– Спасибо, донья Долорес. Вы мне очень помогли. И я никому не скажу, что я знаю и откуда.
– Меня никто не называл Долорес с самого детства, – прошептала пораженная женщина. – Я знаю – вы хороший человек, сеньор. Я чую в вас доброту. И опасность. Остерегайтесь, сеньор. Я знаю, что вам надо очень сильно остерегаться.
16
Суббота, 10 июля 1898 года
Лондон, 10 часов утра
В это летнее утро Риджент-парк был прекрасен. Было солнечно, летние цветы заполняли здесь буквально все. Расположенные на клумбах строго симметрично эти, яркие фрагменты причудливой мозаики демонстрировали буйство красок на фоне сочной зелени безупречно подстриженного ковра травы.
– Люблю ноготки, – призналась Лила.
– В таком виде, как они растут здесь, я их терпеть не могу, – Шэррик указал тростью с золотым набалдашником на клумбу, где росли ноготки и ярко-красные циннии в окружении лобелий. – Природа не должна быть втиснута в какие-то строгие геометрические формы и задыхаться от чуждой ей симметрии.
– У тебя вкус на редкость, ты предпочитаешь орхидеи или страстоцвет.
– Почему? Самые непритязательные цветы, если к ним относиться с уважением, выглядят чудесно.
В тени большого орехового дерева стояла незанятая скамейка. Лила, взяв лорда Шэррика под руку, подвела его к ней.
– Может быть, присядем? Чтобы не отставать от тебя, мне необходимо превратиться в деревенскую жительницу – олицетворение благоразумия, спокойствия и уравновешенности.
Усевшись, Лила вытянула вперед ногу и стала любоваться лакированным носком своих элегантных туфель. Шэррик увидел, как из-под ее роскошного туалета показалась обтянутая светлым шелком лодыжка и почувствовал волну желания. В присутствии этой женщины он неизменно становился на двадцать, а то и на тридцать лет моложе.
– Ты мне нравишься такая, как есть, – в его голосе зазвучала мечтательность. – Жизнь в деревне… В Глэнкри, например. Это очень красивое место. Изумительное, Лила. Лучше места я не знаю.
Она поняла, что скрывалось за этими словами и ей не хотелось ничем выдавать ту радость, которая охватила ее, стоило ей услышать его слова.
– Я верю, Шэррик, – она старалась говорить непринужденно. – Верю. Может быть когда-нибудь…
– Не когда-нибудь, а очень скоро.
Оба сидели, скрывая друг от друга нахлынувшие на них, не соответствовавшие моменту, чувства. Было жарко, Лила обмахивалась маленьким веером, который она захватила с собой. Шэррик сидел, возложив свою больную ногу на здоровую, облокотившись о спинку и поставив рядом трость.
– Как странно, все же как жарко может быть так далеко на севере, в этом северном Лондоне, – недоумевал он.
– Да, – отозвалась она. И потом, после долгой паузы: – Мне кажется, что и ты, и я пытаемся обойти какую-то неприятную тему разговора. Фергус, я не права? Что случилось?
– Почему что-то должно случиться? По-моему, все идет в полном соответствии с задуманным тобою планом. Разве нет?
– Мне тоже так кажется. И еще кажется, что ты меня хочешь о чем-то спросить или что-то мне сообщить.
– Кое-что я хочу тебе сообщить, ты права. Франсиско решил отойти от дел. Он не выдержал. И причем, все произошло именно так, как и предрекала твоя золовка. Двое суток назад он отстучал в Лондон телеграмму, в которой умолял прислать кого-нибудь в Кордову ему на замену.
– Фергус! Почему ты мне об этом сразу не сказал?
– Я пытался встретиться с тобой вчера, но ты отбилась от меня, сославшись на визиты к парикмахерам и портнихам.
– Но я не знала, что ты искал меня по этому поводу. Ты ведь ничего не сказал… – она замолчала.
Шэррик все еще сомневался в ее способностях, делал он это, скорее, для очистки совести, эту недоверчивость она в нем и любила и ненавидела.
– Как на это реагировал Норман и остальные? Тебе что-нибудь известно?
– Внешне Норман оставался таким же хладнокровным, как и всегда. Остальные сновали туда-сюда в отчаянье заламывая руки и ожидая указании от него.
Лила коротко усмехнулась.
– Извини, я не к тому. Не могу удержаться, представляю себе, как этот несчастный Франсиско отбивался от тучи этих обезумевших баб, одновременно пожелавших выгрести все свои песеты из банка.
– Добавь к этому еще и русских. Как ты думаешь, он расстроился по поводу изъятия ими золота из банка в Кордове? – сыронизировал лорд.
– Ничего себе расстроился! Да он рассудка лишился от этого. Но добили его, несомненно, женщины. Еще Хуан Луис смог бы с ними справиться, в это я могу поверить, а вот Франсиско…
– Сколько же ты на него натравила этих женщин? Пятьдесят?
– Да, около того. Я послала двадцати разным сеньорам по телеграмме с сообщением о том, что бал состоится двадцать шестого. Это был шифр – они знали, что от этого числа следует отнять двадцать и получить искомую дату.
– Таким образом, в этот день, а именно шестого, все до единой они должны были явиться в банк и затребовать свои деньги?
– Да, и, кроме того, каждая из них должна была рассказать об этом своей приятельнице, а та, в свою очередь, еще кому-нибудь. Представляешь? Что мол, у «Банко Мендоза» трудности, может случиться так, что вы, дескать, своих денег не увидите и так далее.
– Как ты считаешь, некоторые из этих сеньор могли убедить своих мужей поступить так же? Ведь вклады их мужей, я думаю, побольше?
– Без сомнения, могли попытаться и, наверняка, поделились с ними своими опасениями. Но ты не знаешь мужчин-испанцев, Фергус. Они не очень склонны сразу сорваться с места и предпринимать какие-либо действия лишь потому, что какая-нибудь женщина что-то сказала. И они, если бы пожелали это проверить, сразу убедились бы в том, что все это женские сплетни. И нет никаких признаков того, что мужская часть вкладчиков последует за женской. Нет, я не думаю, что Кордова действительно охвачена паникой. Это всего лишь бабьи страсти. Правда, их оказалось достаточно, чтобы свалить Франсиско.
– Стало быть, ты защитила Кордову?
– Естественно. Зачем Майклу сталкиваться с такими сложностями, когда он возьмет на себя банк? Зачем рубить сук, на котором сидишь? Для чего окунаться по доброй воле в кризис?
– А как он вообще думает справляться с банком? – поинтересовался Шэррик, будто эта мысль лишь сейчас посетила его. – Если я не ошибаюсь, у него ведь нет никакого опыта банковской деятельности?
– Лишь только то, что я могла объяснить ему в последние годы. Ему приходилось быть в курсе всех моих операций, когда я имела дело с банками. Для него этого достаточно. Майкл ведь очень умен. Весь этот замысел с кофейными плантациями принадлежит целиком ему, это его идея.
– Очень умен, возможно. Это неудивительно, если имеешь такой пример перед глазами.
Шэррик протянул к ней руку и положил свою ладонь на ее.
– Однако он будет вынужден обратиться за помощью, дорогая моя.
– Ничего, осилит, – по ее тону чувствовалось, что она обороняется. – Майкл был рожден для того, чтобы стать у руля в Кордове – это его предназначение. Вот увидишь, он все освоит очень быстро.
Ей не хотелось продолжать разговор в таком русле.
– Что решил Норман с той самой телеграммой Франсиско?
– Он отправил туда своего Чарльза. Вчера вечером тот сел на поезд в Кале, а оттуда отправится в Испанию в персональном вагоне. По моим расчетам, он должен уже скоро прибыть в Кордову.
Лила подняла голову и внимательно посмотрела на него.
– Ты неплохо осведомлен о всех деталях. Я и не знала, что у тебя такие хорошие подходы к Мендоза.
– Это могло сильно осложниться после этого случая с Тимоти. Тебе ведь известно об этом происшествии?
Она кивнула.
– Да. Беатрис умудрилась дозвониться до меня и поведала мне эту историю. В Уэстлэйке нет телефона, так она нашла способ позвонить из какой-то близлежащей деревеньки.
Лила помолчала, Шэррик – тоже.
– Ты ожидаешь от меня крокодиловых слез, Фергус?
– Отнюдь. Ненавидеть ты мастерица, Лила Кэррен. Возможно, даже больше, чем мастерица.
– То есть?
– То есть, ты временами забываешь, кого тебе следует ненавидеть. Если у тебя под рукой не оказывается подходящего объекта для ненависти, ты тут же выбираешь другой.
– Я никак не могу понять, к чему ты клонишь, – она убрала свою руку.
Он увидел длинные ухоженные ногти, перстни, блеснувшие на солнце сквозь тончайшие ажурные перчатки.
– К чему я клоню? – негромко спросил он. – Да все к тому, что ты готова себе навредить, лишь бы другому досадить, прости меня за такое выражение.
Лила молча ждала, когда последуют объяснения, зная, что они последуют лишь тогда, когда он сам соизволит их дать, она чувствовала его силу, его решимость, которые ее когда-то убедили в том, что они – прекрасная пара. Фергус был первым в ее жизни мужчиной, которого она считала умнее себя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57