На него ни в чем нельзя было положиться. О его технических навыках я ничего сказать не могу, но подозреваю, что он и тут звезд с неба не хватает. Вот, взгляните хотя бы на фотографию, которую он сделал мне на паспорт», – и Гюльденберг протянул Кесселю паспорт. Барона нельзя было узнать: на снимке он был похож не на прибалтийского аристократа, а на вождя какого-нибудь людоедского племени, истощенного долгим недоеданием и к тому же страдающего параличом лицевого нерва – Он ее передержал, не довел до конца на резкость и к тому же заставил меня откинуться так далеко назад, что воротник сдавил мне шею, а глаза чуть не выскочили из орбит. Нет, я лично думаю, что Бруно – только катализатор. Даже не думаю, а уверен в этом».
Несчастья посыпались на Ансамбль одно за другим сразу же, как только Бруно перевели в Берлин. Сначала заболела Штауде. Затем раскрылась афера с женой Курцмана, и начальство устроило Курцману скандал. Владелец дома, где находилось отделение, отказался продлить аренду, и Ансамблю было предложено освободить помещение к 1 октября. Наверху над Ансамблем прорвало трубу, и отделение затопило по самый потолок. Пришли водопроводчики и стали ремонтировать трубы, в том числе и в Ансамбле. Секретные документы удалось более или менее убрать с глаз долой, но о корзинах забыли. Среди водопроводчиков был восемнадцатилетний парень, к тому же сын беженцев из ГДР, как выяснилось позже; при ремонте он суетился больше всех и страшно гордился тем, что «спас» казенные корзины для мусоpa. Мусор, к счастью, состоял главным образом из газет, но там были черновики и довольно много копий, в том числе даже личных дел: он их все тщательно просушил, разгладил и на другой день вернул в отделение, ехидно улыбаясь при этом. Начальник первого отдела в Пуллахе чуть с ума не сошел, когда ему сообщили. Пуллаху ничего не оставалось, как принять этого недоумка и к тому же нахала к себе на службу. Чтобы не упустить такой шанс, ума у него все-таки хватило – хотя тут ему, возможно, кое-что подсказал папаша, трудившийся в скромной должности дворника. Цену парень заломил фантастическую. Для почину («это чтоб я не отказался») он потребовал бесплатную стажировку в Мексике. Само собой разумеется, что со всеми требованиями юного водопроводчика пришлось согласиться.
– В мае нам по плану снова нужно ехать в Вену. – печально сообщил Гюльденберг. – Что из этого выйдет, я боюсь даже думать.
Но самое худшее было даже не это. Хуже всего была история с Карусом, он же агент V-3003. Карус считался одним из ценнейших информаторов БНД; вел его сам Курцман и никого к нему не подпускал. Для БНД Карус оказался прямо-таки находкой. Он был неисчерпаем. Мало того: все, что он сообщал, было правдой. Все благополучие отделения А-626 зиждилось на сообщениях Каруса. Исчезни Карус, исчезло бы и отделение, а вместе с ним и Курцман. Когда из Центра приезжал очередной инспектор, отупевший от многолетнего безделья, и начинал выискивать нарушения, особенно в бухгалтерских книгах: «а вот тут у вас превышена смета», – Курцману стоило лишь взмахнуть рукой и произнести магическое слово: «Карус!» – и все претензии исчезали, будто по мановению волшебной палочки.
– Все шло просто чудесно, – вздохнул Гюльденберг. – И вдруг…
– …Карус умер? – предположил Кессель.
– Что вы! Все гораздо хуже.
Началось все в феврале. Тут следует сказать, что по профессии Карус был журналист, так что ездить ему приходилось много. Очень многие информаторы БНД работают журналистами, что уже само по себе говорит не в пользу начальников, их подбиравших. Карус, по словам Курцмана – кроме него, его никто больше в глаза не видел, – был жирный, потный коротышка, хвастун и к тому же страшный говорун. И вот однажды, в конце февраля, в отделение пришла докладная записка, в которой сообщалось, что 17 февраля с.г. сотрудник какого-то другого отделения разговорился в поезде Кельн-Париж с человеком, обнаружившим удивительно тонкое и подробное знание ситуации в Венгрии и Чехословакии.
Тот, другой сотрудник – само собой, не раскрывая себя, – охотно поддерживал разговор, надеясь завербовать для БНД нового перспективного информатора, и даже пошел вместе с ним в вагон-ресторан, где его попутчик принялся пить томатный сок пополам с белым вином…
– Это Карус! – воскликнул Курцман. дочитав до этого места.
…Короче говоря, они почти подружились, и толстяк предложил обменяться адресами, чего другой сотрудник и добивался (сам он. разумеется, сообщил только кличку и адрес явочной квартиры). Толстяк сказал также, что ездит этим поездом в Париж два раза в месяц.
При последовавшей затем проверке в Пуллахе быстро убедились, что этот «перспективный информатор» давно уже работает на секретную службу: агент V-3003, к/л Карус. Неясным оставалось только одно: зачем ему понадобилось два раза в месяц ездить в Париж? Тем более, что в его счетах, поступавших в Пуллах. железнодорожные билеты по маршруту Кельн-Париж не фигурировали.
Курцману стало не по себе. Что-то тут явно не сходилось. Но Каруса ему тоже терять не хотелось. Он отправил наверх успокоительный отчет, сообщая, что Карусу как журналисту вообще приходится много ездить, у него достаточно дел и помимо секретной службы…
Однако Пуллах это не убедило, и вокруг Каруса незаметно для него (и для Курцмана) начала стягиваться сеть. За Карусом в его парижских вояжах установили наружное наблюдение. В то же время Курцману поручили осторожно прощупать Каруса.
– Конечно, они больше не могли отпускать Курцмана в Тутцинг одного (Карус жил в Тутцинге), – рассказывал Гюльденберг, с чисто профессиональным удовольствием смакуя детали – и эту. и все последующие беседы с Карусом решено было записывать. Потому что Курцман мог сболтнуть лишнее и нечаянно предупредить Каруса. Не то чтобы Курцмана подозревали в двойной игре – нет, наверху его тоже считают, – барон понизил голос, – человеком, скорее, простым и даже наивным.
Курцману было велено сообщить Карусу, что в ближайшее время его (Каруса) «в силу служебной необходимости», возможно, передадут другому сотруднику, который и будет дальше с ним работать. У Курцмана буквально сердце кровью облилось, когда он это услышал, так как это означало конец его карьеры. Однако при этом, чтобы успокоить Каруса, Курцману посоветовали намекнуть, что «служебная необходимость» в данном случае означает перевод Курцмана наверх, то есть на такую высокую должность, которая просто не позволит ему заниматься мелкими текущими делами.
– И представьте себе, дорогой герр Крегель, – продолжал Гюльденберг, – что Курцман оказался человеком…
– …Настолько простым и даже наивным… – догадался Кессель.
– …Что принял это за чистую монету. Ну, не совсем, быть может. но теперь он и в самом деле надеется, что этот «перевод наверх» может оказаться правдой. Хотя никаким переводом там и не пахнет.
Короче говоря, Курцман привез к Карусу другого сотрудника, еще довольно молодого человека, которого и представил как своего «сменщика». У этого сотрудника, фигурировавшего в данной операции под кличкой Хаманн, в портфеле был спрятан магнитофон, на который и записывался весь разговор. Разговор оказался довольно забавным потому что ловушки, расставлявшиеся Курцманом, были до чрезвычайности просты и наивны. Но он все же был не так глуп, чтобы дать Карусу повод для подозрений. Гораздо менее забавным оказалось одно открытие, сделанное Хаманном: чаша для пунша. Хаманн, судя по всему вообще отличался большой сообразительностью.
– Откуда вы все это знаете? – поразился Кессель – Это Курцман вам рассказал?
– Помилуйте, – возразил Гюльденберг – Разве Курцман признался бы в своем позоре? Я узнал об этом от герра Хизеля. Вы же знаете что Хизель Курцмана терпеть не может.
– Но вам-то он почему рассказал об этом?
– Ну, мне-то можно. Я выхожу на пенсию этим летом и, так сказать больше не опасен. Но слушайте дальше.
Карус был большим эстетом. Его дом в Тутцинге был обставлен наполовину в стиле модерн, наполовину в японском, выдержанных до последней детали. Там все подходило ко всему: лампы, ковры, картины на стенах. По словам Хаманна, стиль был выдержан даже слишком; еще чуть-чуть – и это была бы уже не эстетика, а эстетство. И тут вдруг эта чаша. Была ли она тут раньше, спросил он у Курцмана. Но Курцман не смог ответить.
Чаша, походившая, скорее, на горшок, была каменная и стояла вместе с прилагавшимися к ней стаканчиками на каменном же подносе. Хаманну она сразу бросилась в глаза, потому что была сработана в псевдофольклорном стиле, причем довольно безвкусно, так что место ей было, скорее, на серванте какого-нибудь средней руки чиновника из городского совета, но уж никак не в этой квартире, не среди утонченной карусовской эстетики. Тут она разом нарушала всю гармонию. Неужели Курцман до сих пор этого не замечал? Нет, не замечал. Курцман был не в состоянии отличить стиль квартиры чиновника городского совета от стиля модерн в трактовке эстета Каруса. Этому не учат ни в высшей школе БНД, ни на курсах повышения квалификации.
Между тем. как уже говорилось, в Париже за Карусом следили. Группа наружного наблюдения вслед за ним выезжала туда трижды. Карус, судя по всему, ни о чем не догадывался. В Париже он останавливался в отеле «Король Георг V» – другие отели, видимо, не отвечали его тонкому вкусу. В отеле он встречался с каким-то человеком и обменивался с ним портфелями. Потом этот человек уходил и, как выяснилось в первый же раз, направлялся в чехословацкое посольство. Карус оказался двойным агентом.
У Курцмана после этого начались спазмы желудка, он больше не мог есть торты и на целых десять дней слег в постель.
Чехословацкого связного, само собой, незаметно сфотографировали. Пуллах связался с французской секретной службой, и та очень скоро выяснила, что он занимает должность третьего секретаря посольства, а зовут его Франтишек Жабник. Французы и сами подозревали, правда, по своим причинам, что он вовсе не дипломат, а сотрудник секретной службы. Хотя он, разумеется, пользовался всеми привилегиями дипломата.
– Дальше все произошло очень быстро. Французы, знаете, не любят лишних церемоний, – сообщил герр фон Гюльденберг. – Не то что мы. Нам всегда хочется соблюсти законность… Хотя теперь это уже не моя забота, ведь я выхожу на пенсию.
Дождавшись третьей встречи Жабника с Карусом, французская секретная служба разобралась с ним по-своему. Если пойти по официальному пути, решили они, то будет международный скандал, газеты поднимут вой, а Жабнику ничего не будет, его всего лишь объявят персоной нон грата, и он преспокойно вернется в свою Прагу.
Поэтому они сделали по-другому. Как уже говорилось, церемониться французские коллеги действительно не стали.
Выйдя из отеля. Жабник остановился на углу улицы короля Георга V и Елисейских полей, чтобы поймать такси. Он всегда ловил такси здесь: ошибка, для профессионала совершенно непростительная. В этот раз к нему подъехало не такси, а оперативная машина французской секретной службы. Жабника долго и с наслаждением били, а потом отняли портфель. После этого ему залепили пластырем ссадины, замазали синяки, посадили в обычное такси и отправили домой, в чехословацкое посольство.
В портфеле оказались донесения Каруса. адресованные чехословацкой секретной службе. А также счет с перечнем всех расходов, включая те самые железнодорожные билеты два раза в месяц, аккуратно отпечатанный в трех экземплярах на специальном бланке. Карус оказался не только эстетом, но и большим педантом.
– Да, но Жабника-то за что? – невольно вырвалось у Кесселя. – Что он им сделал?
– Для острастки. Дело-то заварилось большое, и он оказался той самой щепкой, которые летят, когда лес рубят. Кроме того, как сказал мне Хизель, албанцы недавно избили одного французского агента. В Риме.
– Но Жабник же не албанец, а чех…
– Значит, теперь чехи отмутузят в Праге какого-нибудь албанского коллегу, и круг замкнется. Зато все останется, так сказать, между нами Жабник, сами понимаете, болтать не будет. Чехи тоже. Его даже не придется объявлять персоной нон грата: как только синяки заживут, он сам тихо исчезнет из Парижа, и на этом все закончится.
Чтобы Каруса не успели предупредить, Хаманн и еще один сотрудник (которому, впрочем, отводилась лишь роль молчаливого свидетеля) поехали в Тутцинг сразу же после его возвращения из Парижа. Точнее, они уже ждали Каруса у него дома. Сообщив, что у него есть доказательства недобросовестности Каруса. Хаманн потребовал объяснений. Карус попытался разыграть возмущение, и тогда Хаманн направился к чаше для пунша. Карус метнулся ему наперерез, как кошка, но Хаманн, как оказалось, обладал не только сообразительностью и тонким вкусом, но и хорошей спортивной подготовкой: он нанес Карусу сильный удар ребром ладони, после которого тот рухнул в изящный шезлонг 1901 года, работы мастера Гимара из Нанси, судорожно ловя ртом воздух. В псевдофольклорную вазу был вмонтирован передатчик. Отдышавшись, Карус запричитал, умоляя Хаманна пощадить его бедную женушку и малых детушек и обещая рассказать все, как на духу.
– Я вас внимательно слушаю, – сказал Хаманн, усаживаясь в другой шезлонг.
Эстет и педант Карус подошел к своему секретеру (мастер Толвин Моррис, Глазго, 1895 год, вишневое дерево с латунными украшениями и инкрустацией, изображавшей изысканную даму, целующую невероятных размеров розу) и достал из него три папки.
В папках хранились аккуратно собранные и подшитые в хронологическом порядке копии донесений Каруса секретной службе Египта.
– Это все? – не моргнув глазом, спросил Хаманн.
– Все, – вздохнул Карус.
– А где же копии ваших донесений пану Жабнику?
Вот тут-то Карус и сломался.
– Так что Карус был не двойным, а даже тройным агентом. Курцман тоже сломался, узнав об этом. А он только-только оправился от своей болезни.
– И что же дальше?
– Конечно, он тут же слег снова. Взял бюллетень на две недели по поводу нервного истощения.
– Да я не о Курцмане, а о Карусе.
– А я уже рассказал вам все, что знаю. Что было или будет с Карусом дальше, Бог ведает. Может быть, мы узнаем из газет, чем закончилась эта история. Во всяком случае, в одном я совершенно уверен: ничего бы этого не случилось, если бы Курцман не отпустил Бруно. На этот раз Курцман подбросил в воздух вазу…
– В стиле модерн…
– И, как и следовало ожидать, от нее остались одни черепки.
– Но ведь нам… – начал Кессель, – я имею в виду, секретной службе повезло, что такого агента раскрыли.
– На секретной службе никогда не знаешь, где тебе повезло. а где нет, – вздохнул герр фон Гюльденберг.
Теория Гюльденберга о том, что Бруно всегда везет – или, точнее, везет тому, на кого Бруно работает, – блестяще подтвердилась в Берлине. Столь же блестяще подтвердилась и другая его теория – о том, что на секретной службе никогда не знаешь, где тебе повезет, а где нет. Правда, в Берлине никто не подбрасывал в воздух черепки, чтобы получить вазу. В Берлине Альбин Кессель подбросил лишь пару сухих, сморщенных горошин, и они обернулись золотым дождем. Это была не горсть монет, а целый мешок золота, и не один даже, а столько мешков, что Кессель в конце концов оказался погребенным под ними.
Это началось почти сразу, еще до того, как Кессель перебрался в новую квартиру на Везерштрассе, которую нашел все тот же везунчик-Бруно. Фантасмагория началась в понедельник, седьмого марта, ровно в десять часов тридцать минут утра.
Цветы, присланные фрау Земмельрок к открытию фирмы – букетик альпийских фиалок («Очень мило с ее стороны», – заметил по этому поводу Кессель), – Бруно установил в витрине, между берлинскими медведями всех калибров, маленькими шенебергскими ратушами, копиями западноберлинской телебашни и памятника «воздушному мосту» связывавшему Берлин с остальной некоммунистической Германией пивными стаканами с названиями футбольных клубов и поддельными обломками Стены с кусками колючей проволоки. Бруно, сам закупавший весь товар, не мог отказать себе в удовольствии разместить его так, как ему хотелось. Фиалки от фрау Земмельрок пришли в отделение еще первого марта (их принес посыльный из цветочного магазина на Германплатц). К ним была приложена поздравительная открытка Фрау Земмельрок очевидно предполагала, что Кессель (Крегель) откроет магазин первого числа. Однако Кессель еще раньше сказал Бруно: «Торопиться нам некуда. Откроемся седьмого».
Идея с раздачей пива пришла в голову не Бруно, а Кесселю. Открытие магазина, сказал Кессель, это все-таки праздник, мы приглашаем гостей, а гостей надо угощать. Иначе что подумают соседи?
– Соседи не будут покупать у нас сувениры.
– Да их, может, вообще никто покупать не будет, – резюмировал Кессель, – но легенду-то поддерживать надо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52