Франпузький — «неуд»! «Отлично» токо по религиоведению!
Я слышала приглушенные возражения Станислава и голос отца, который его дразнил:
— «Удовлетворительно»! Ха-ха! «Удовлетворительно»!
После этого раздался ужасный визг Валентины, а затем грохот, и в трубке наступила тишина. Я попыталась перезвонить, но было занято. И так несколько раз. У меня началась паника. Потом, минут через двадцать, пошел длинный гудок, но никто не отвечал. Я надела пальто и схватила ключи от машины. Его нужно спасать. Я в последний раз набрала номер, и отец снял трубку:
— Алло, Надежда? Да, добре, шо мы узнали правду. Психолог, шо написав заключение про интеллектуальне розвитие, був жулик. Станислав — ниякий не гений и даже не талант. В него просто средни способности.
— Эх, папа…
— Каки могут буть отговорки? По английському — ето да, даже у естествознании владение языком може буть решающим хвактором. Но математика — ето ж чисто интеллектуальный тест. «Удовлетворительно»! Ха!
— Папа, с тобой все в порядке? Что это был за грохот?
— А, трошки стукнувся. Понимаешь, она не може посмотреть правде у глаза. Ее сын — не гений, а она не хо-че у ето поверить.
— Станислав и Валентина еще у тебя?
Только бы он заткнулся, пока она не нанесла серьезного увечья.
— Не, ушли. У магазин.
— Папа, суд удовлетворил ходатайство больше двух недель назад. Почему они до сих пор у тебя живут? Они должны съехать сейчас же.
Мне было ясно, что у Валентины есть еще одна база, возможно даже, целый дом, где она и Станислав обосновались вместе со своим маленьким портативным ксероксом. Почему же она по-прежнему крутится возле отца?
— Бувае, шо тут, а бувае, шо не тут. Сегодня уходе, а назавтра вертаеться. Знаешь, Валентина — не поганый чоловек, но она не може смириться, шо хлопец — не гений.
— Так она съехала или не съехала? Где она живет? Долгая пауза.
— Папа?
Потом он тихо, почти с сожалением пробормотал:
— «Удовлетворительно»!
Вера ездила отдыхать в Тоскану, и поэтому я звякнула ей — сообщить о том, что произошло за последние две недели. Описала сцену в зале суда, пересказала речь Лоры Картер и упомянула о том, как вмешался отец, погрозив перстом.
— Браво! — воскликнула Вера.
Я описала, как страстно, хоть и косноязычно Валентина призналась в любви и как мы потом отметили победу сливянкой.
— Мы оба слегка опьянели, и он начал рассказывать, как работал на «Красном плуге».
— Ах да, «Красный плуг». — От голоса Старшей Сеструхи мне стало не по себе — он предвещал что-то недоброе. — Ты, конечно, знаешь, что в конце концов их сдали. Один из тех, кому они отремонтировали мотоцикл, донес в НКВД. Директора и большую часть сотрудников сослали в Сибирь.
— Не может быть!
— К счастью, это было уже после увольнения отца. А кто-то из соседей настучал на Анну с Виктором, и их расстреляли в Бабьем Яру. Ты, конечно, знаешь, что они были евреями.
— Нет, не знала.
— Всех нас в конце концов предают.
Я думала, что жизнь моих родителей — история со счастливым концом, рассказ о победе над невзгодами, о любви, преодолевающей любые преграды, но теперь понимала, что в их жизни были только мимолетные мгновения счастья, которые нужно ловить и смаковать, пока не пролетели.
— Никак не могу понять, Вера, почему люди так быстро друг друга предавали? Можно было бы предположить, что, находясь под таким гнетом, они проявят большую солидарность.
— Нет-нет, это наивная точка зрения, Надежда. Понимаешь, у человеческой души есть темная изнанка. Если кто-нибудь дорвется до власти, подчиненные пытаются снискать его расположение. Посмотри на отца: он всегда пытается угодить Валентине, даже если она издевается над ним. Посмотри, как твои лейбористы пресмыкаются… — (Она произносила «прысмыкаются».) — …и лебезят перед капиталистами, которых поклялись свергнуть. Это, конечно, касается не только политики… — («Политыки».) — …во всем животном мире происходит то же самое.
(Ах, Старшая Сеструха, какой же у тебя нюх на все порочное, грязное, продажное, компрометирующее! И откуда у тебя такие пессимистичные взгляды на жизнь?)
— Лейбористы — не мои, Вера.
— Ну и не мои же. И не мамины, как ты прекрасно знаешь.
Да уж, моя мама с сердцем как галушка, стремившаяся «напхать нас, пока не полопаемся», была убежденной сторонницей миссис Тэтчер.
— Давай не будем о политике, Вера. А то обязательно поссоримся.
— Да, о некоторых неприятных вещах лучше не говорить.
Вместо этого мы начали готовиться к заседанию иммиграционного суда, которое незаметно приближалось — до него оставалось каких-то пару недель. Мы с Верой непроизвольно поменялись ролями. Теперь я стала миссис Эксперт-по-разводам или, по крайней мере, должна была заботиться обо всем, что связано с разводом. Вера же выступала в роли миссис Понаехали-тут-всякие. И играла ее великолепно.
— Весь секрет, Надя, в тщательной подготовке.
Вера посетила зал судебных заседаний, изучила его обстановку и подружилась с судебным приставом. Она связалась с судебным ведомством и, не признаваясь, что действует от лица миссис Маевской, договорилась о переводчике.
Я поехала в Лондон на суд, потому что не хотела пропустить это захватывающее событие. Мы с Верой встретились в кафе напротив здания в Ислингтоне, где должно было состояться заседание. Хоть мы и разговаривали по телефону, на самом деле это была первая наша встреча после маминых похорон. Мы окинули друг друга взглядом. Я уделила внимание своему внешнему виду — надела «оксфамовский» жакет по погоде, белую блузку и темные брюки. Вера была в стильном мятом жакете и льняной юбке земляного цвета. Мы осторожно подались вперед и, коснувшись друг дружки щеками, поцеловали воздух.
— Рада тебя видеть, Надя.
— Я тоже, Вера.
Мы обе вели себя сторожко.
Придя заранее, мы заняли свои места в глубине зала суда — мрачного, обшитого дубовыми панелями помещения. Косые солнечные лучи проникали сквозь окна, расположенные выше человеческого роста. За несколько минут до начала слушания вошли Валентина и Станислав. Валентина превзошла себя — никакого костюма из темно-синего полиэстера на розовой подкладке. Она была в белом платье и жакете в неровную черную и белую клетку с низким вырезом спереди, открывавшим ложбинку, причем удачный покрой жакета скрадывал полноту. Ее белокурую шевелюру увенчивала маленькая белая шляпка с аппликацией из черных шелковых цветов. Губная помада и лак для ногтей — кроваво-красного цвета. Станислав был в форме и галстуке своей шикарной школы, на голове — аккуратная стрижка.
Едва войдя в зал, Валентина заметила нас и негромко вскрикнула. Сопровождавший ее молодой блондин, которого мы приняли за ее адвоката, проследил за ее взглядом, и, заняв свои места, они тихо посовещались. На парне был такой красивый костюм и такой яркий галстук, что мы сразу поняли: он не из Питерборо.
Принарядились все, за исключением трех членов суда, которые вошли несколько минут спустя — в немодных мешковатых брюках и нестильных мятых пиджаках. Они представились, а Валентинин адвокат тотчас же вскочил и попросил переводчика для своей клиентки. Члены суда посовещались, проконсультировались со стенографисткой, и затем через боковую дверь вошла полная женщина с завивкой, которая села напротив Валентины и Станислава и представилась им. Я услышала, как те разочарованно вздохнули. Тогда молодой барристер снова встал, показал на меня и Веру, сидевших в глубине зала, и заявил протест относительно нашего присутствия. Протест отклонили.
Наконец, он поднялся опять и произнес длинную убедительную речь о том, что Валентина с отцом женились по любви, влюбились друг в друга с первого взгляда на приеме в Украинском клубе Питерборо, отец умолял ее выйти за него, засыпал ее письмами и стихами — молодой человек помахал в воздухе целой грудой ксерокопий — и они были счастливы, пока не начали вмешиваться две дочери — он показал на нас с Верой.
Он говорил уже, наверное, минут десять, как вдруг возникло замешательство: в зал вбежал судебный пристав с несколькими листами бумаги, которые положил перед председателем. Тот бегло их просмотрел и затем передал двум другим членам суда.
— И он явился бы лично, дабы подтвердить свою любовь к моей клиентке, если бы ему не помешали сегодня сюда приехать легочная инфекция вкупе с преклонным возрастом и общей дряхлостью. — Молодого человека охватило воодушевление. Председатель вежливо дождался, пока он закончит, и потом протянул ему документы, принесенные судебным приставом.
— Ваша речь показалась бы мне убедительной, мистер Эриксон, — сказал председатель, — если бы мы только что не получили факс из Питерборо от поверенного мужа миссис Маевской, где приводятся подробности заявления о разводе, поданного им от лица вашей клиентки.
Валентина вскочила и повернулась в нашу с Верой сторону:
— Етоусе проделки отой пакостной видьмы-сестры! — заорала она, рассекая воздух алыми ногтями. — Пожалуста, послухайте, мистер сэр, — она молитвенно сложила руки и обратилась к председателю. — Я кохаю мужа.
Переводчица, недовольная тем, что ее отстранили от участия в драме, бесцеремонно вмешалась в разговор:
— Она говорит, что сестры — злобные ведьмы. Хочет сказать, что любит своего мужа.
Мы с Верой молчали, напустив на себя важный вид.
— Мистер Эриксон? — спросил председатель. Молодой человек побагровел до самых корней своих светлых волос:
— Я хотел бы попросить о десятиминутном перерыве, чтобы посовещаться со своей клиенткой.
— Ваша просьба удовлетворена.
Пока они выходили из зала суда, я расслышала, как он прошипел на ухо Валентине что-то типа:
— …Вы меня выставили полным идиотом… Десять минут спустя мистер Эриксон вернулся один.
— Моя клиентка отзывает свою апелляцию, — сказал он.
— Видела, как он нам подмигнул? — спросила Вера.
— Кто?
— Председатель. Он подмигнул.
— А я и не заметила. Что, правда подмигнул?
— Он такой сексуальный.
— Сексуальный?
— Натуральный англичанин, весь такой мятый. Обожаю английских мужиков.
— Кроме Дика.
— Когда мы познакомились, Дик был англичанином и вдобавок мятым. Тогда он мне нравился. Пока не встретился с Персефоной.
Мы сидели поджав ноги на широком диване в Вериной квартире в Путай. Перед нами на низеньком столике стояли два бокала и бутылка охлажденного белого вина, уже почти пустая. В глубине комнаты негромко играл Дейв Брубек. После нашего сплочения в зале суда мне казалось вполне естественным, что я очутилась здесь. Это была крутая квартира с белыми стенами, неяркими пушистыми коврами и очень небольшим количеством очень дорогой мебели. Я никогда здесь раньше не бывала.
— Нравится мне твоя квартира, Вера. Намного лучше той, где вы жили с Диком.
— Ты что, ни разу здесь не была? Ну разумеется. Может, еще как-нибудь приедешь.
— Да, надеюсь. Или, может, ты приедешь к нам на выходные в Кембридж.
— Может быть.
Когда Вера жила с Диком, я заходила к ним пару раз: там была куча полированной деревянной мебели, а на стенах — обои с замысловатым узором, которые показались мне претенциозными и унылыми.
— Как ты думаешь, Вера, что это означает — она отозвала свою апелляцию? Она полностью сдалась? Или ты считаешь, что она попросит назначить другую дату?
— Наверное, просто сольется с криминальной средой, где ей и место. Ведь если даже ее найдут, то сразу же депортируют.
Вера закурила и сбросила туфли.
— Или это может означать, что она вернется и начнет обрабатывать папу. Уговаривать его забрать заявление. Уверена: если она подойдет к делу с умом, он согласится.
— С этого кретина станется. — Вера смотрела на длинную трубочку пепла, рдевшую на конце сигареты. — Но мне кажется, она заляжет на дно. Спрячется в каком-нибудь укромном местечке. Будет обманным путем требовать пособия и промышлять проституцией. — Пепел бесшумно упал в стеклянную пепельницу. Вера вздохнула. — И в скором времени найдет новую жертву.
— Но папа же может развестись с нею в ее отсутствие.
— Будем надеяться. Вопрос в том, сколько ему придется заплатить, чтобы от нее избавиться.
Пока мы говорили, я блуждала взглядом по комнате. На каминной доске стояла ваза с бледно-розовыми пионами, а рядом — несколько фотографий, в основном — Веры, Дика и детей: одни цветные, другие черно-белые. Но один снимок был сепией и заключен в серебряную рамку. Я уставилась на него в изумлении. Не может быть. Да нет же, это фотография мамы в шляпке. Наверное, Вера взяла ее из ящика в гостиной. Но когда? И почему ничего сказала? От злости у меня к щекам прилила кровь.
— Вера, мамина фотография…
— Ах, да. Правда, красивая? Такая прелестная шляпка.
— Но она же не твоя.
— Не моя? Шляпка?
— Фотография, Вера. Она не твоя.
Я вскочила, опрокинув бокал с вином. На столике образовалась лужица «совиньона-блан», стекавшая на ковер.
— Что случилось, Надя? Господи, это всего лишь фотография.
— Мне пора. А не то опоздаю на последнюю электричку.
— Но разве ты не можешь переночевать у меня? Я постелила в маленькой комнате.
— Извини, не могу.
Какое это имеет значение? Всего лишь фотография. Но именно эта фотография! Стоит ли она того, чтобы терять вновь обретенную сестру? Эти мысли проносились у меня в голове, пока я ехала домой на последней электричке, наблюдая, как мое отражение в окне скользило поверх темнеющих лесов и полей. Лицо в окне казалось бледным в сумеречном свете и имело те же очертания, что и лицо на сепии. Оно даже улыбалось такой же улыбкой.
На следующий день я позвонила Вере: — Извини, что вчера сбежала. Совсем забыла, что у меня утром встреча.
21
ЛЕДИ ИСЧЕЗАЕТ
Через несколько дней после проигранного суда Эрик Пайк заехал к отцу на большом синем «вольво» с вместительным багажником. Они сидели с отцом в задней комнате, дружелюбно беседуя об авиации, пока Валентина и Станислав бегали вверх-вниз по лестнице, складывая свои пожитки в черные мешки для мусора, и грузили их в багажник. Мы с Майком появились как раз в тот момент, когда они уже собирались уезжать. Эрик Пайк пожал отцу руку и сел за руль, а Станислав с Валентиной втиснулись вдвоем на пассажирское сиденье. Отец стоял на пороге. Валентина опустила стекло, высунула голову и прокричала:
— Ты думаеш, шо ты дуже умный, мистер Инженер, но подожди. Запомни, шо я всегда получаю то, шо хочу. — И плюнула: — Тьпху!
Машина уже тронулась. Вязкая харкотина упала на дверцу, секунду провисела, а потом медленно стекла на землю. После этого они уехали.
— С тобой все в порядке, папа? Все нормально? — Я крепко его обняла. Костлявые плечи под кардиганом.
— Усё у порядку. Да, усё нормально. Молодци. Може, когда-нибудь я подзвоню Валентине и помирюсь из нею.
Тогда я впервые услышала в голосе отца новую нотку: я поняла, как он одинок.
Я позвонила Вере. Нам нужно было составить план, как поддержать отца теперь, когда он остался один. Старшая Сеструха была обеими руками за то, чтобы освидетельствовать его и упечь в дом престарелых.
— Мы должны смотреть правде в глаза, Надежда, как бы она ни была горька. Отец — сумасшедший. Рано или поздно у него появится новая безумная идея. Лучше поместить его туда, где он больше не сможет доставлять неприятности.
— Я не считаю его сумасшедшим, Вера. Он, конечно, со странностями, однако не сможет находиться в приюте.
Я не представляла себе, как отец со своими яблоками, разговорами о тракторах и странными привычками сможет приспособиться к больничному распорядку. Я считала более подходящим местом «защищенное жилище» , где у него будет больше свободы, и Вера согласилась, многозначительно добавив, что этим нужно заняться в первую очередь. Она решила, что одержала победу. Я не возражала.
После отъезда Валентины и Станислава я вынесла из их комнат столько мусора, что понадобилось четырнадцать черных пластиковых мешков. Выбросила использованную вату, мятые упаковки, флакончики и баночки из-под косметики, дырявые колготки, газеты и журналы, каталоги «товары — почтой», буклеты и листовки, сношенную обувь и одежду. Выбросила недоеденный бутерброд с ветчиной, несколько яблочных огрызков и протухший пирожок со свининой, который нашла в том самом месте, где когда-то обнаружила презерватив. В комнате Станислава меня ждал небольшой сюрприз — целый пакет с порнографическими журналами под кроватью. Ай-яй-яй.
Потом перешла в ванную и проволочным крючком от вешалки выковыряла слипшийся комок спутанных светлых и темных лобковых волос, которыми был забит сток для воды. И как один человек способен производить столько грязи? Пока я занималась уборкой, меня вдруг осенило, что, наверное, за Валентиной всю жизнь убирал кто-то другой.
Я взялась за кухню и кладовку: принялась чистить плиту и стены, покрытые таким толстым слоем жира, что я соскребала его ножом. Избавлялась от объедков и отдраивала липкие пятна на полу, полках и крышках столов, где была пролита, но так и не вытерта та или иная неопознанная жидкость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Я слышала приглушенные возражения Станислава и голос отца, который его дразнил:
— «Удовлетворительно»! Ха-ха! «Удовлетворительно»!
После этого раздался ужасный визг Валентины, а затем грохот, и в трубке наступила тишина. Я попыталась перезвонить, но было занято. И так несколько раз. У меня началась паника. Потом, минут через двадцать, пошел длинный гудок, но никто не отвечал. Я надела пальто и схватила ключи от машины. Его нужно спасать. Я в последний раз набрала номер, и отец снял трубку:
— Алло, Надежда? Да, добре, шо мы узнали правду. Психолог, шо написав заключение про интеллектуальне розвитие, був жулик. Станислав — ниякий не гений и даже не талант. В него просто средни способности.
— Эх, папа…
— Каки могут буть отговорки? По английському — ето да, даже у естествознании владение языком може буть решающим хвактором. Но математика — ето ж чисто интеллектуальный тест. «Удовлетворительно»! Ха!
— Папа, с тобой все в порядке? Что это был за грохот?
— А, трошки стукнувся. Понимаешь, она не може посмотреть правде у глаза. Ее сын — не гений, а она не хо-че у ето поверить.
— Станислав и Валентина еще у тебя?
Только бы он заткнулся, пока она не нанесла серьезного увечья.
— Не, ушли. У магазин.
— Папа, суд удовлетворил ходатайство больше двух недель назад. Почему они до сих пор у тебя живут? Они должны съехать сейчас же.
Мне было ясно, что у Валентины есть еще одна база, возможно даже, целый дом, где она и Станислав обосновались вместе со своим маленьким портативным ксероксом. Почему же она по-прежнему крутится возле отца?
— Бувае, шо тут, а бувае, шо не тут. Сегодня уходе, а назавтра вертаеться. Знаешь, Валентина — не поганый чоловек, но она не може смириться, шо хлопец — не гений.
— Так она съехала или не съехала? Где она живет? Долгая пауза.
— Папа?
Потом он тихо, почти с сожалением пробормотал:
— «Удовлетворительно»!
Вера ездила отдыхать в Тоскану, и поэтому я звякнула ей — сообщить о том, что произошло за последние две недели. Описала сцену в зале суда, пересказала речь Лоры Картер и упомянула о том, как вмешался отец, погрозив перстом.
— Браво! — воскликнула Вера.
Я описала, как страстно, хоть и косноязычно Валентина призналась в любви и как мы потом отметили победу сливянкой.
— Мы оба слегка опьянели, и он начал рассказывать, как работал на «Красном плуге».
— Ах да, «Красный плуг». — От голоса Старшей Сеструхи мне стало не по себе — он предвещал что-то недоброе. — Ты, конечно, знаешь, что в конце концов их сдали. Один из тех, кому они отремонтировали мотоцикл, донес в НКВД. Директора и большую часть сотрудников сослали в Сибирь.
— Не может быть!
— К счастью, это было уже после увольнения отца. А кто-то из соседей настучал на Анну с Виктором, и их расстреляли в Бабьем Яру. Ты, конечно, знаешь, что они были евреями.
— Нет, не знала.
— Всех нас в конце концов предают.
Я думала, что жизнь моих родителей — история со счастливым концом, рассказ о победе над невзгодами, о любви, преодолевающей любые преграды, но теперь понимала, что в их жизни были только мимолетные мгновения счастья, которые нужно ловить и смаковать, пока не пролетели.
— Никак не могу понять, Вера, почему люди так быстро друг друга предавали? Можно было бы предположить, что, находясь под таким гнетом, они проявят большую солидарность.
— Нет-нет, это наивная точка зрения, Надежда. Понимаешь, у человеческой души есть темная изнанка. Если кто-нибудь дорвется до власти, подчиненные пытаются снискать его расположение. Посмотри на отца: он всегда пытается угодить Валентине, даже если она издевается над ним. Посмотри, как твои лейбористы пресмыкаются… — (Она произносила «прысмыкаются».) — …и лебезят перед капиталистами, которых поклялись свергнуть. Это, конечно, касается не только политики… — («Политыки».) — …во всем животном мире происходит то же самое.
(Ах, Старшая Сеструха, какой же у тебя нюх на все порочное, грязное, продажное, компрометирующее! И откуда у тебя такие пессимистичные взгляды на жизнь?)
— Лейбористы — не мои, Вера.
— Ну и не мои же. И не мамины, как ты прекрасно знаешь.
Да уж, моя мама с сердцем как галушка, стремившаяся «напхать нас, пока не полопаемся», была убежденной сторонницей миссис Тэтчер.
— Давай не будем о политике, Вера. А то обязательно поссоримся.
— Да, о некоторых неприятных вещах лучше не говорить.
Вместо этого мы начали готовиться к заседанию иммиграционного суда, которое незаметно приближалось — до него оставалось каких-то пару недель. Мы с Верой непроизвольно поменялись ролями. Теперь я стала миссис Эксперт-по-разводам или, по крайней мере, должна была заботиться обо всем, что связано с разводом. Вера же выступала в роли миссис Понаехали-тут-всякие. И играла ее великолепно.
— Весь секрет, Надя, в тщательной подготовке.
Вера посетила зал судебных заседаний, изучила его обстановку и подружилась с судебным приставом. Она связалась с судебным ведомством и, не признаваясь, что действует от лица миссис Маевской, договорилась о переводчике.
Я поехала в Лондон на суд, потому что не хотела пропустить это захватывающее событие. Мы с Верой встретились в кафе напротив здания в Ислингтоне, где должно было состояться заседание. Хоть мы и разговаривали по телефону, на самом деле это была первая наша встреча после маминых похорон. Мы окинули друг друга взглядом. Я уделила внимание своему внешнему виду — надела «оксфамовский» жакет по погоде, белую блузку и темные брюки. Вера была в стильном мятом жакете и льняной юбке земляного цвета. Мы осторожно подались вперед и, коснувшись друг дружки щеками, поцеловали воздух.
— Рада тебя видеть, Надя.
— Я тоже, Вера.
Мы обе вели себя сторожко.
Придя заранее, мы заняли свои места в глубине зала суда — мрачного, обшитого дубовыми панелями помещения. Косые солнечные лучи проникали сквозь окна, расположенные выше человеческого роста. За несколько минут до начала слушания вошли Валентина и Станислав. Валентина превзошла себя — никакого костюма из темно-синего полиэстера на розовой подкладке. Она была в белом платье и жакете в неровную черную и белую клетку с низким вырезом спереди, открывавшим ложбинку, причем удачный покрой жакета скрадывал полноту. Ее белокурую шевелюру увенчивала маленькая белая шляпка с аппликацией из черных шелковых цветов. Губная помада и лак для ногтей — кроваво-красного цвета. Станислав был в форме и галстуке своей шикарной школы, на голове — аккуратная стрижка.
Едва войдя в зал, Валентина заметила нас и негромко вскрикнула. Сопровождавший ее молодой блондин, которого мы приняли за ее адвоката, проследил за ее взглядом, и, заняв свои места, они тихо посовещались. На парне был такой красивый костюм и такой яркий галстук, что мы сразу поняли: он не из Питерборо.
Принарядились все, за исключением трех членов суда, которые вошли несколько минут спустя — в немодных мешковатых брюках и нестильных мятых пиджаках. Они представились, а Валентинин адвокат тотчас же вскочил и попросил переводчика для своей клиентки. Члены суда посовещались, проконсультировались со стенографисткой, и затем через боковую дверь вошла полная женщина с завивкой, которая села напротив Валентины и Станислава и представилась им. Я услышала, как те разочарованно вздохнули. Тогда молодой барристер снова встал, показал на меня и Веру, сидевших в глубине зала, и заявил протест относительно нашего присутствия. Протест отклонили.
Наконец, он поднялся опять и произнес длинную убедительную речь о том, что Валентина с отцом женились по любви, влюбились друг в друга с первого взгляда на приеме в Украинском клубе Питерборо, отец умолял ее выйти за него, засыпал ее письмами и стихами — молодой человек помахал в воздухе целой грудой ксерокопий — и они были счастливы, пока не начали вмешиваться две дочери — он показал на нас с Верой.
Он говорил уже, наверное, минут десять, как вдруг возникло замешательство: в зал вбежал судебный пристав с несколькими листами бумаги, которые положил перед председателем. Тот бегло их просмотрел и затем передал двум другим членам суда.
— И он явился бы лично, дабы подтвердить свою любовь к моей клиентке, если бы ему не помешали сегодня сюда приехать легочная инфекция вкупе с преклонным возрастом и общей дряхлостью. — Молодого человека охватило воодушевление. Председатель вежливо дождался, пока он закончит, и потом протянул ему документы, принесенные судебным приставом.
— Ваша речь показалась бы мне убедительной, мистер Эриксон, — сказал председатель, — если бы мы только что не получили факс из Питерборо от поверенного мужа миссис Маевской, где приводятся подробности заявления о разводе, поданного им от лица вашей клиентки.
Валентина вскочила и повернулась в нашу с Верой сторону:
— Етоусе проделки отой пакостной видьмы-сестры! — заорала она, рассекая воздух алыми ногтями. — Пожалуста, послухайте, мистер сэр, — она молитвенно сложила руки и обратилась к председателю. — Я кохаю мужа.
Переводчица, недовольная тем, что ее отстранили от участия в драме, бесцеремонно вмешалась в разговор:
— Она говорит, что сестры — злобные ведьмы. Хочет сказать, что любит своего мужа.
Мы с Верой молчали, напустив на себя важный вид.
— Мистер Эриксон? — спросил председатель. Молодой человек побагровел до самых корней своих светлых волос:
— Я хотел бы попросить о десятиминутном перерыве, чтобы посовещаться со своей клиенткой.
— Ваша просьба удовлетворена.
Пока они выходили из зала суда, я расслышала, как он прошипел на ухо Валентине что-то типа:
— …Вы меня выставили полным идиотом… Десять минут спустя мистер Эриксон вернулся один.
— Моя клиентка отзывает свою апелляцию, — сказал он.
— Видела, как он нам подмигнул? — спросила Вера.
— Кто?
— Председатель. Он подмигнул.
— А я и не заметила. Что, правда подмигнул?
— Он такой сексуальный.
— Сексуальный?
— Натуральный англичанин, весь такой мятый. Обожаю английских мужиков.
— Кроме Дика.
— Когда мы познакомились, Дик был англичанином и вдобавок мятым. Тогда он мне нравился. Пока не встретился с Персефоной.
Мы сидели поджав ноги на широком диване в Вериной квартире в Путай. Перед нами на низеньком столике стояли два бокала и бутылка охлажденного белого вина, уже почти пустая. В глубине комнаты негромко играл Дейв Брубек. После нашего сплочения в зале суда мне казалось вполне естественным, что я очутилась здесь. Это была крутая квартира с белыми стенами, неяркими пушистыми коврами и очень небольшим количеством очень дорогой мебели. Я никогда здесь раньше не бывала.
— Нравится мне твоя квартира, Вера. Намного лучше той, где вы жили с Диком.
— Ты что, ни разу здесь не была? Ну разумеется. Может, еще как-нибудь приедешь.
— Да, надеюсь. Или, может, ты приедешь к нам на выходные в Кембридж.
— Может быть.
Когда Вера жила с Диком, я заходила к ним пару раз: там была куча полированной деревянной мебели, а на стенах — обои с замысловатым узором, которые показались мне претенциозными и унылыми.
— Как ты думаешь, Вера, что это означает — она отозвала свою апелляцию? Она полностью сдалась? Или ты считаешь, что она попросит назначить другую дату?
— Наверное, просто сольется с криминальной средой, где ей и место. Ведь если даже ее найдут, то сразу же депортируют.
Вера закурила и сбросила туфли.
— Или это может означать, что она вернется и начнет обрабатывать папу. Уговаривать его забрать заявление. Уверена: если она подойдет к делу с умом, он согласится.
— С этого кретина станется. — Вера смотрела на длинную трубочку пепла, рдевшую на конце сигареты. — Но мне кажется, она заляжет на дно. Спрячется в каком-нибудь укромном местечке. Будет обманным путем требовать пособия и промышлять проституцией. — Пепел бесшумно упал в стеклянную пепельницу. Вера вздохнула. — И в скором времени найдет новую жертву.
— Но папа же может развестись с нею в ее отсутствие.
— Будем надеяться. Вопрос в том, сколько ему придется заплатить, чтобы от нее избавиться.
Пока мы говорили, я блуждала взглядом по комнате. На каминной доске стояла ваза с бледно-розовыми пионами, а рядом — несколько фотографий, в основном — Веры, Дика и детей: одни цветные, другие черно-белые. Но один снимок был сепией и заключен в серебряную рамку. Я уставилась на него в изумлении. Не может быть. Да нет же, это фотография мамы в шляпке. Наверное, Вера взяла ее из ящика в гостиной. Но когда? И почему ничего сказала? От злости у меня к щекам прилила кровь.
— Вера, мамина фотография…
— Ах, да. Правда, красивая? Такая прелестная шляпка.
— Но она же не твоя.
— Не моя? Шляпка?
— Фотография, Вера. Она не твоя.
Я вскочила, опрокинув бокал с вином. На столике образовалась лужица «совиньона-блан», стекавшая на ковер.
— Что случилось, Надя? Господи, это всего лишь фотография.
— Мне пора. А не то опоздаю на последнюю электричку.
— Но разве ты не можешь переночевать у меня? Я постелила в маленькой комнате.
— Извини, не могу.
Какое это имеет значение? Всего лишь фотография. Но именно эта фотография! Стоит ли она того, чтобы терять вновь обретенную сестру? Эти мысли проносились у меня в голове, пока я ехала домой на последней электричке, наблюдая, как мое отражение в окне скользило поверх темнеющих лесов и полей. Лицо в окне казалось бледным в сумеречном свете и имело те же очертания, что и лицо на сепии. Оно даже улыбалось такой же улыбкой.
На следующий день я позвонила Вере: — Извини, что вчера сбежала. Совсем забыла, что у меня утром встреча.
21
ЛЕДИ ИСЧЕЗАЕТ
Через несколько дней после проигранного суда Эрик Пайк заехал к отцу на большом синем «вольво» с вместительным багажником. Они сидели с отцом в задней комнате, дружелюбно беседуя об авиации, пока Валентина и Станислав бегали вверх-вниз по лестнице, складывая свои пожитки в черные мешки для мусора, и грузили их в багажник. Мы с Майком появились как раз в тот момент, когда они уже собирались уезжать. Эрик Пайк пожал отцу руку и сел за руль, а Станислав с Валентиной втиснулись вдвоем на пассажирское сиденье. Отец стоял на пороге. Валентина опустила стекло, высунула голову и прокричала:
— Ты думаеш, шо ты дуже умный, мистер Инженер, но подожди. Запомни, шо я всегда получаю то, шо хочу. — И плюнула: — Тьпху!
Машина уже тронулась. Вязкая харкотина упала на дверцу, секунду провисела, а потом медленно стекла на землю. После этого они уехали.
— С тобой все в порядке, папа? Все нормально? — Я крепко его обняла. Костлявые плечи под кардиганом.
— Усё у порядку. Да, усё нормально. Молодци. Може, когда-нибудь я подзвоню Валентине и помирюсь из нею.
Тогда я впервые услышала в голосе отца новую нотку: я поняла, как он одинок.
Я позвонила Вере. Нам нужно было составить план, как поддержать отца теперь, когда он остался один. Старшая Сеструха была обеими руками за то, чтобы освидетельствовать его и упечь в дом престарелых.
— Мы должны смотреть правде в глаза, Надежда, как бы она ни была горька. Отец — сумасшедший. Рано или поздно у него появится новая безумная идея. Лучше поместить его туда, где он больше не сможет доставлять неприятности.
— Я не считаю его сумасшедшим, Вера. Он, конечно, со странностями, однако не сможет находиться в приюте.
Я не представляла себе, как отец со своими яблоками, разговорами о тракторах и странными привычками сможет приспособиться к больничному распорядку. Я считала более подходящим местом «защищенное жилище» , где у него будет больше свободы, и Вера согласилась, многозначительно добавив, что этим нужно заняться в первую очередь. Она решила, что одержала победу. Я не возражала.
После отъезда Валентины и Станислава я вынесла из их комнат столько мусора, что понадобилось четырнадцать черных пластиковых мешков. Выбросила использованную вату, мятые упаковки, флакончики и баночки из-под косметики, дырявые колготки, газеты и журналы, каталоги «товары — почтой», буклеты и листовки, сношенную обувь и одежду. Выбросила недоеденный бутерброд с ветчиной, несколько яблочных огрызков и протухший пирожок со свининой, который нашла в том самом месте, где когда-то обнаружила презерватив. В комнате Станислава меня ждал небольшой сюрприз — целый пакет с порнографическими журналами под кроватью. Ай-яй-яй.
Потом перешла в ванную и проволочным крючком от вешалки выковыряла слипшийся комок спутанных светлых и темных лобковых волос, которыми был забит сток для воды. И как один человек способен производить столько грязи? Пока я занималась уборкой, меня вдруг осенило, что, наверное, за Валентиной всю жизнь убирал кто-то другой.
Я взялась за кухню и кладовку: принялась чистить плиту и стены, покрытые таким толстым слоем жира, что я соскребала его ножом. Избавлялась от объедков и отдраивала липкие пятна на полу, полках и крышках столов, где была пролита, но так и не вытерта та или иная неопознанная жидкость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29