А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Вейн почувствовал, что завидует Рэнди. Натали Брукс была очень стойкой женщиной, и в ее отношении к мужу не было даже намека на страсть, но по крайней мере они не были соперниками в профессиональном отношении. Натали проводила свою жизнь – ту ее часть, которая не была посвящена светским приемам и магазинам, – создавая имидж своему мужу с настойчивостью и энергией, унаследованными ею от отца. Слава Рэнди была делом ее рук, и упаси Боже всякого, кто высказывал хоть малейшую критику в его адрес.Их брак был тем, что в Голливуде называли «хорошим» браком, имея при этом в виду, что он способствует кассовому успеху и положительно характеризуется на страницах газет. «Хорошие» браки – те, которые не распадались через год-другой – базировались на взаимном интересе, а не на страсти. Фелисия этого никогда не могла понять. Она, постоянно страдавшая от бессонницы, не признавала отдельные постели, не говоря уже об отдельных спальнях, как у Рэнди и Натали. Когда они с Вейном путешествовали или были на гастролях, в отель всегда посылалась подробная инструкция, чтобы в номере была обязательно двуспальная кровать, а руководство отеля предупреждали, что мисс Лайл привозит с собой собственные простыни и наволочки, без которых она всю ночь не сомкнет глаз. Вейн же, напротив, мог заснуть, лишь опустив голову на подушку.– Послушай, – услышал он голос Брукса, – это все равно, что окунуться рано утром в бассейн. Чем дольше ты об этом думаешь, тем труднее решиться.Вейн кивнул. Бассейн в доме Бруксов был хорошо виден Вейну из окон спальни, но он никогда не замечал, чтобы Рэнди плавал там по утрам, хотя иногда по выходным Брукс приглашал мальчишек и девчонок из простых семей поплавать, а сам устраивал для них настоящее представление, бултыхаясь в воде, а Натали стояла на краю бассейна, проверяя, чтобы фотографы из газет сделали достаточное количество снимков.– Просто скажи ей, что она замечательно выглядит, что ты рад ее видеть, и, помяни мое слово, все будет отлично.– Ты абсолютно прав, – сказал Вейн голосом человека, которого ведут на расстрел. – Я поеду. – Он помолчал. – И спасибо тебе, Рэнди. Ты настоящий друг.Брукс пожал плечами.– Я же всегда говорил, вы с Фелисией для меня как родные.Вейн встал и посмотрел на часы, чтобы скрыть легкое чувство неловкости: открытое проявление эмоций, принятое в Голливуде, вызывало у него смущение.– Может быть, мне сначала позвонить, как ты думаешь? – спросил он.– Не надо. Беседа с врачом только все осложнит. Мой тебе совет: пусть это будет сюрпризом для Фелисии.– Я привезу ей цветы. Хотя ее комната, должно быть, заполнена ими – я посылал их каждый день.– Отправляйся, – настойчиво сказал Брукс. – А когда вернешься, приходи к нам, пообедаешь, расскажешь, как съездил. Или скорее всего расскажешь мне одному – кажется, Натали собирается на обед к своему отцу. Ну как, по рукам или нет?– По рукам, – ответил Вейн, недоумевая, какой странный поворот судьбы сделал Рэнди Брукса его советчиком и доверенным лицом, и как он сам оказался в таком месте, где все превращалось в сделку.Брукс пристально посмотрел на него.– Чего ты медлишь, Робби? – спросил он. – Есть еще какие-то проблемы?Вейн вздохнул.– Да, – ответил он. – Самое ужасное то, что я должен оплатить пребывание Лисии в этом санатории. Они, конечно, терпеливо ждут, но я понимаю, что они хотели бы получить свои денежки. Когда все это случилось, Марти велел присылать все счета ему. Ха-ха! – Вейн нахмурился, выставил вперед подбородок и изобразил Марти Куика с его повадками уличного хулигана и скрипучим голосом с характерным нью-йоркско-еврейским выговором. – «Не волнуйся о таких пустяках, Робби, – проскрипел Вейн голосом Марти, – все будет сделано в лучшем виде. Предоставь это мне!»Он оскалил зубы в кривой улыбке, раздвинув губы, как будто держал огромную сигару, которую Марти Куик обычно не выпускал изо рта, пока говорил.Брукс засмеялся, даже слегка позавидовав искусству перевоплощения, которым обладал Вейн.– И он не сдержал обещания?– Конечно, не сдержал, подонок. Как я мог доверять человеку, который носит на пальце кольцо с огромным бриллиантом и пытается нацарапать свои инициалы на бокале с шампанским, чтобы проверить настоящий ли камень.– Послушай, Робби, приятель, сосед, гений – сколько ты должен заплатить врачам?Вейн закрыл рукой глаза.– За две недели. Около десяти тысяч долларов. «Десять косых», как выражается Марти.– Робби, это же ерунда. Заработок за неделю.– Да, верно, старина, недельный заработок, если он у тебя есть. А у меня его нет. Проблемы с Лисией отпугнули все студии – включая и твоего тестя, между прочим.– Робби, я оплачу счет за Лисию, согласен? Иди, заботься о ней, а остальное предоставь мне.Вейн озадаченно посмотрел на Брукса, удивленный и смущенный его щедростью, от которой он не мог отказаться.– Это очень любезно с твоей стороны, Рэнди, – сказал он, жалея, что не может побороть свою обычную английскую сдержанность. – А ты уверен, что это тебе по силам? Я не знаю, когда смогу вернуть тебе долг.– Забудь об этом. Вернешь, когда сможешь. – Брукс сунул солнечные очки в карман рубашки, встал и, взяв руку Вейна обеими руками, крепко сжал ее. На левой руке он носил массивный золотой браслет со своим именем, выложенным бриллиантами. Он стоял рядом с Вейном, слезы туманили его взгляд. Продолжая держать Вейна за руку одной рукой, другой он обнял его за плечи и дружески по-мужски похлопал по спине, будто тренер, поздравляющий спортсмена-победителя после забега.Вейн, не любивший таких жестов, не мог отстраниться от своего благодетеля.– Не могу выразить, как я тебе благодарен, – смущенно сказал он. Он чувствовал, что в самые эмоциональные моменты он начинал говорить как надменный англичанин, которых так не любили американцы. Даже Фелисия часто говорила ему об этом. Он также чувствовал, что Брукс, вероятно, ждал более бурного проявления благодарности в духе русско-еврейской эмоциональности.Вейн не был антисемитом. В худшем случае он разделял некоторые предрассудки своего класса, которые почти стерлись за двадцать лет работы в театре и кино; там даже в Англии многие из самых умных людей были евреями. Он смотрел на жизнь глазами Шекспира: старость – это «Король Лир»; ревность – «Отелло»; еврейство – «Венецианский купец», которого он играл с такой самоотдачей и страстью, что критики обвинили его в том, что он превратил Шейлока в героя, каким он и стал для многих англичан, которые слышали о расистской политике нацистов.Однако, какие бы чувства он не изливал на сцене, в личной жизни он тщательно скрывал их. Его тронула щедрость Брукса, но он не мог ради него разыграть слезливую сцену благодарности.– Спасибо, – тихо сказал он.Брукс похлопал Вейна по загривку; его рука была сухой, но неприятно горячей. Он задержал ее чуть дольше, чем нужно.– Пустяки, – сказал он. – Для чего же существуют друзья? Сцена вторая – Он не «мой друг», доктор.– Как же вы хотите, чтобы я называл его?– Не знаю. Может быть, Робби. Как угодно, только не «ваш друг мистер Вейн», если не возражаете.– А если просто «мистер Вейн»? Согласны?– Так лучше.– Почему вам не нравится слово «друг»? Вы же с мистером Вейном друзья, не так ли?– Мы любовники. Если мы оба когда-нибудь разведемся, мы станем мужем и женой, я надеюсь.– Значит, любовники не могут быть друзьями?– Не имею представления. Но друзья – это те люди, к которым обращаются, когда не ладятся отношения с любовником. Или с мужем. Вы друзья с вашей женой, доктор?– Да, мы с миссис Фогель друзья. Мы все обсуждаем вместе. Мы любим все делать вместе: играть в теннис, бридж и тому подобное.– Я рада за вас. Однако мы с мистером Вейном не друзья. Я не играю в теннис. Он не играет в бридж. Мы – любовники. Честно сказать, временами я готова его убить, такого не может быть между друзьями.– И все же вы пытались убить себя? Не мистера Вейна?– Мы уже сто раз говорили об этом, доктор. Я не пыталась убить себя! Я устала, не могла спать, стала забывать свои слова – Робби всегда злится, когда я замолкаю на сцене, хотя такое случается редко. Я выпила рюмку-другую в тот вечер, а потом, когда снотворное не подействовало, я приняла еще одну таблетку…– Только одну?– Может быть, две, я не помню. Во всяком случае я не пыталась убить себя. Если бы Робби не запаниковал и не позвал Марти Куика, а тот не вызвал бы скорую помощь, я бы просто проспала до обеда, а потом проснулась бы с головной болью.– Разве нельзя предположить, что реакцией мистера Вейна была не паника, а забота о вас?– Нет. Робби не любит размолвок. Особенно он не выносит их, когда сам является их причиной, а в этот вечер он ужасно накричал на меня после спектакля. Поэтому, естественно, когда он не смог разбудить меня, то сделал неправильный вывод, потому что чувствовал себя виноватым. Как будто я могла убить себя из-за того, что он на меня накричал! Но если вы играете «Ромео и Джульетту» несколько вечеров подряд, вы привыкаете к мысли, что люди убивают себя. Ромео убивает себя. Джульетта убивает себя. Так что вы видите, что такая ошибка вполне естественна.– Мистер Куик так не думал. Врач скорой помощи тоже.– Мистер Куик обожает драмы. Он ими живет. Когда я впервые познакомилась с ним, он рассказал мне, что только что отвез в больницу девушку, которая пыталась покончить с собой на яхте Си Кригера, проглотив стекло. Марти готов поджечь ваш дом ради того, чтобы иметь удовольствие спасти вас. А врач в Сан-Франциско решил, что это попытка самоубийства только потому, что так сказал ему Марти. Ничего подобного не было, вот и все.– Хорошо. Я вас понял.– Со мной все в порядке, доктор Фогель. Честно сказать, я чувствую себя как симулянтка. Я уже достаточно отдохнула.– Да? Ну, отдых, несомненно, важен. Вы стали хорошо спать.– Замечательно! Здесь так спокойно. Не надо каждый вечер готовиться к выходу на сцену в «Ромео и Джульетте» – как я стала ненавидеть эту пьесу! Нет никаких фотографов и репортеров, скрывающихся за каждым деревом. Нет вопящих поклонников, которые хватают меня за одежду… Я чувствую себя другим человеком, и все благодаря вам.– Не благодаря мне. Вы удалились от ваших проблем благодаря этому, скажем, несчастному случаю. Проблемы остались где-то в стороне, поэтому вам стало лучше, верно? Но меня беспокоит, что вам все равно придется столкнуться с этими проблемами, мисс Лайл, разве нет? Они по-прежнему существуют и поджидают вас. Отдых и изоляция хороши на короткое время, но они не панацея. Я не могу лечить вас, если вы не хотите говорить о том, что вас волнует.– Дорогой доктор Фогель, меня не надо лечить. Я вполне готова вернуться к работе.– На сцену?Она с легким раздражением подняла бровь.– Ну, конечно, на сцену, – сказала она, теряя терпение. – Куда же еще?– Снова играть с мистером Вейном?Она кивнула.Фогель улыбнулся усталой, скептической улыбкой, как человек, вынужденный мириться со скверными новостями.– Это большое напряжение, верно? Играть на сцене с человеком, которого любишь?– Напряжение? Что вы имеете в виду? Да на свете нет никого лучше Робби! – Она не сказала, что она жила ради того, чтобы играть с ним; что с первого момента, как увидела его на сцене, она поняла, что их карьеры должны переплестись, как и их жизни; что если бы она не могла играть с Робби, она не хотела бы играть вообще – скорее бы умерла. Единственным червячком сомнения, который иногда точил ее душу бессонными ночами, было опасение, что Робби мог думать иначе, но она отказывалась вспоминать об этом при свете дня.– Я готова приступить к работе, – весело сказала она, широко улыбнувшись. – Чем скорее, тем лучше!Фогель кивнул с видом человека, которого не смогли убедить.– Значит, так, – сказал он. – А вы готовы увидеться с мистером Вейном, как вы думаете?– Почему вы спрашиваете?– Потому что он ждет вас внизу в приемной с дюжиной роз.– Черт бы его побрал! – воскликнула Фелисия Лайл; она уже забыла, что сама позвала его. – Давно пора было приехать!
«И черт бы побрал этого доктора Фогеля!» – подумала она у себя в комнате, усаживаясь к туалетному столику и рассматривая в зеркале свое лицо.Когда представители прессы пытались охарактеризовать красоту Фелисии Лайл, они неизбежно обращались к слову «кошачий». Фелисия читала, иногда с веселой улыбкой, бесчисленные описания ее зеленых «как у кошки» глаз, ее «кошачьей» грации, ее очарования «маленького котенка» (которое исчезало, стоило ей «выпустить коготки»), пока ей не стало казаться, что критики и журналисты не успокоятся, если она в конце концов не отрастит шерсть и усы. Когда она была маленькой, ее отец имел привычку называть ее «мой котенок» или «моя киска», но даже тогда она не видела в себе никакого сходства с этими животными и, размышляя о них, не чувствовала себя польщенной таким сравнением. Кошки были ленивыми, тщеславными и сдержанными, а в ней не было этих качеств, что бы люди ни говорили.Однако самым красивым в ее лице действительно были глаза – огромные, ясные, темно-зеленые, цвета дорогого нефрита, с ресницами столь длинными и густыми, что ей никогда не требовались накладные даже для крупных планов здесь, в Голливуде. У нее были высокие, красиво очерченные скулы (кто когда-нибудь слышал о кошке со скулами?!); лицо имело форму сердечка, сужающегося к твердому маленькому подбородку.Однако нос, который тоже получал восторженные похвалы («У мисс Лайл такой носик, которого не постыдилась бы и Елена Троянская», писал Джордж Кристи в «Лос-Анджелес Ньюс», когда она приехала в Голливуд), всегда казался ей немного простоватым, маленьким, дерзким, «носом продавщицы», как однажды сказал ее ужасный дядя Гарри… К черту дядю Гарри, подумала она.Она не имела претензий ни к своим губам, чувственным, изогнутым как лук Купидона, ни к цвету лица, который, несмотря на долгие годы применения густого театрального грима, по-прежнему оставался нежным как английская роза, ни к своей шее, длинной, стройной, лебединой и даже в таком возрасте (Фелисии был тридцать один год) лишенной морщин. Сотни тысяч слов были написаны и напечатаны, чтобы отобразить совершенство этого лица, отражение которого сейчас смотрело на нее из зеркала.Сколько времени в своей жизни она провела перед зеркалом! Сколько раз она садилась к столу в гримерной, чтобы превратиться в Клеопатру (густые тени под глазами, темный цвет лица, четко очерченные брови, алые губы), в Дездемону (очень бледное, почти белое лицо, чтобы сделать контраст между ней и черным Отелло еще резче), Офелию (невинно розовые щеки и светлый парик), в Джульетту (она поежилась) – не говоря уже о сотне, может быть, тысяче небольших ролей… Для роли Клеопатры она всегда надевала корону в форме золотой змеи, голова которой поднималась у нее над лбом, с зелеными камнями вместо глаз, под стать цвету ее собственных; для Корделии – скромный обруч; для Дездемоны – прозрачную вуаль, наброшенную на голову как шарф, которой Отелло в финале душил ее; для Офелии – венок из полевых цветов (искусственных, потому что от настоящих Вейн начинал чихать на сцене).Она сосредоточила внимание на своих бровях, потом на губах, стараясь не думать о Робби, шагающем взад-вперед по приемной внизу и явно чувствующем себя здесь весьма неловко.Что ж, ему есть отчего чувствовать себя неловко! Этим она не поделилась с доктором Фогелем. Фелисии многое нравилось в Калифорнии, но только не страсть местных жителей раскрывать свою душу перед психоаналитиками. Рэнди и Натали Брукс, например, и шагу не могли ступить без совета своего психоаналитика, и не только рассказывали о своих визитах к нему, но и приглашали своего доктора к себе в дом на обед!В решении своих проблем Фелисия привыкла полагаться только на себя, привыкла смотреть в глаза фактам, а не говорить о них. Отец учил ее быть сильной. И эта сила характера сейчас ей очень нужна, подумала она, вспомнив своего отца, красивого, остроумного пьяницу, который постепенно скатился вниз по социальной лестнице с высот своего дворянского происхождения (хотя ему, как второму сыну, оставалось только смотреть, как титул и земли переходили в руки его брата Гарри) до того, что окончил свои дни охотником в Кении, где он выслеживал львов для богатых клиентов и мимоходом соблазнял их жен. А тем временем мать Фелисии, прекрасная, утонченная и безрассудная, переходила от одной скандальной любовной связи к другой и так до самой смерти, которая для всех, даже для Фелисии, показалась благом.Она вгляделась в свое отражение в поисках признаков возраста, не нашла таковых и вздохнула. На ее туалетном столике, как всегда в ее жизни, даже здесь, далеко от дома (Но где был ее дом? Уж наверняка не в Беверли-Хиллз!), все было аккуратно разложено, безупречно чисто, заботливо расставлено, как это умела делать только она: баночки, бутылочки и тюбики с кремом выставлены строго в одну линию.С одной стороны стояла складная серебряная рамка с тремя фотографиями, которую она всегда возила с собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52