а отец Фелисии сумел откуда-то из глубины африканской саванны отправить телеграмму с добрыми пожеланиями, часть которой была написана на суахили. Когда текст расшифровали, то получилось: «Я думал, что вы уже женаты, но вам виднее». Дядя Гарри умудрился вызвать раздражение у Робби – Фелисия была уверена, что он сделал это намеренно – прислав ей прекрасную маленькую акварель работы Тернера, Джозеф Тернер (1775–1851) – английский художник-пейзажист, мастер акварельной живописи.
одну из ее любимых в его коллекции в Лэнглите, затмив своим подарком даже антикварное ожерелье из рубинов и бриллиантов, которое по совету Филипа купил для нее Робби на аукционе. Тоби Иден, согласившийся быть шафером, прислал маленького щенка чау-чау, который тут же испортил два ковра, укусил горничную и был сослан в деревню. Филип со своим прекрасным вкусом выбрал для них замечательный серебряный чайный сервиз старинной работы; Марти прислал, очевидно, с намеком, экземпляр «Дон Кихота» Сервантеса в чудесном кожаном переплете; Рэнди – бронзовую фигурку балерины Дега.По мере того, как приближался день свадьбы, Фелисия все больше чувствовала, как у нее портится настроение – «наступает депрессия», как сказал бы доктор Фогель. Она ни с кем не могла поделиться своими ощущениями и не находила оправдание собственному настроению. Весь мир, казалось, готов был осыпать ее розовыми лепестками и конфетти, а она мрачно размышляла о перспективах семейной жизни.Робби, обиженно думала она, было легко: он продолжал с успехом играть своего Ричарда. Каждый вечер в семь тридцать (время начала спектаклей было перенесено на более ранний срок из-за проблем с транспортом в военное время) он выходил на сцену под аплодисменты почти полутора тысяч зрителей, заранее знавших, что он покажет им такое актерское мастерство, которое они никогда не забудут.Это было ни с чем не сравнимое удовольствие, с которым ничто не могло соперничать, и если детали обыденной жизни – или его предстоящей женитьбы – выпадали у него из памяти или даже иногда раздражали его, это вполне можно было понять. Фелисия и сама ощущала то же самое, когда работала – но пока, увы, каждое утро она просто репетировала с Робби, потому что на этот раз он решил сам с помощью Гиллама Пентекоста поставить «Отелло».В целом, она поддерживала его решение. Гаррик, Кин, сэр Генри Ирвинг, Филип Чагрин – все сами ставили свои пьесы без привлечения режиссеров, а Робби давно страдал оттого, что за всю свою театральную карьеру он ни разу не попробовал себя в роли постановщика. Смог бы он поставить пьесу с несколькими сложными ролями и одновременно сыграть в ней главную роль? – спрашивали критики. Смог бы он давать указания актрисе, играющей главную женскую роль? Или точнее, смог бы он давать указания Фелисии Лайл?А еще точнее, думала она, смогла бы она сыграть Дездемону? Чем больше она вникала в роль, тем меньше она ей нравилась. Дездемона казалась ей бесхарактерной и излишне доверчивой, неоправданно долго терпевшей приступы плохого настроения и ревности своего надменного, заблуждающегося мужа, когда любая разумная женщина на ее месте давно бы ушла от него. Фелисия чувствовала, что начинает презирать ее; одновременно с тем она считала, что опоздала по крайней мере лет на пять, чтобы играть легкомысленную девственницу, очарованную мужчиной много старше нее, пусть и мавром.Хуже всего было то, что сцена смерти Дездемоны в пьесе беспокоила Фелисию больше, чем она хотела в этом признаться. Она всегда страдала от страха задохнуться, поэтому спала на жестких подушках и с открытыми окнами. Доктор Фогель определил это как легкую форму клаустрофобии. Фелисия не видела в этом ничего удивительного – ее отец предпочитал жить на африканской равнине, ставил свою палатку всегда в таких местах, откуда на сотни миль открывались широкие просторы; ее мать боялась темноты и всю ночь держала включенным свет в своей спальне.Ее страх быть задушенной в конце пьесы был реальным и очень сильным – настолько сильным, что она начинала нервничать, забывать свои слова и не могла сосредоточиться на репетициях. Это было похоже на ожидание назначенного на конец дня визита к дантисту – какие бы события ни происходили в этот день, он был испорчен сознанием того, что в конце тебе будет больно. По мере того, как проходила репетиция, она не могла думать ни о чем другом, кроме приближающегося момента, когда Отелло – Робби – толкнет ее на кровать и накроет лицо подушкой.Робби жаловался, что она противится роли, противится ему. Она знала, конечно, чего он хочет – ему нужна была Дездемона, обреченная на гибель силой своей любви, захваченная чувственной страстью, которую разбудил в ней Отелло, потому что сама пьеса была в некотором смысле самой сексуальной из шекспировских пьес. Но Фелисия не могла дать ему такую Дездемону, частично из-за его представления об Отелло.Он решил создать, как он говорил, «настоящего негритянского Отелло». У него уходило по три часа ежедневно на то, чтобы покрыть гримом свое тело с головы до ног, потому что он считал необходимым быть черным, чтобы творить черные дела. Раньше все актеры предпочитали делать себя чуть-чуть темнее обычного; Робби не только делал себя абсолютно черным, он еще втирал в кожу черный сапожный крем, потом полировал ее влажной тканью, чтобы придать ей вид лоснящейся кожи полнокровного африканского негра. Он красил ладони розовой краской, надевал ослепительно белые накладные зубы, делал более толстыми губы, вдевал в ухо золотое кольцо и закрывал свои волосы курчавым черным париком с проседью – все это превращало его в Отелло одновременного экзотического и дикого. Фелисия не могла не чувствовать, что он на каждом шагу затмевает ее.Она была поражена этим новым, удивительным проявлением способности Робби перевоплощаться, но что он оставлял ей? Как она могла заставить публику обратить внимание на свою Дездемону, когда он доминировал на сцене – черный как ночь, со сверкающими белыми зубами, с обнаженной широкой грудью, двигающийся и говорящий как африканский вождь?Конечно, она чувствовала, что Робби был переутомлен, играя в одной пьесе и одновременно репетируя другую, и к тому же он недооценил то, насколько тяжело руководить собственным театром. Его вызывали с репетиции, чтобы решить проблему протекающей крыши, выбитых стекол, неисправного водопровода в здании, которое было построено еще в начале восемнадцатого века и, очевидно, наспех.Все же усталость была не главным, считала Фелисия. Выступая в глазах публики в роли романтических влюбленных, они вели жизнь, почти начисто лишенную романтики.Это, кажется, совсем не волновало Робби, который был слишком занят, чтобы что-то заметить, но Фелисия переживала из-за этого все больше, особенно потому что ей каждый день приходилось терпеть его недовольство на репетициях. Она видела, что он недоволен ею; она читала на его лице гнев и раздражение, когда произносила слова своей роли, но не могла добиться от него прямой критики в свой адрес.– Отлично, – цедил он сквозь зубы без всякого энтузиазма. – Превосходно. – Но она знала, что это не так.Именно с таким нарастающим раздражением Фелисия готовилась вступить в брак с его неизбежными проблемами, большинство из которых не поддавались ее контролю.Она взглянула на знакомые фотографии, стоявшие у нее на туалетном столике. Порцию, конечно, надо будет одеть подружкой невесты – Фелисия надеялась, что новое муслиновое платье и букет цветов, которые она должна будет нести, по крайней мере хоть немного заставят девочку порадоваться этому событию.Дядя Гарри предложил себя на роль посаженного отца – «настоял», было бы точнее сказать – и добился своего, угрожая не пустить Порцию на церемонию, если он будет исключен. Постепенно он стал фактическим опекуном девочки, заручившись согласием Чарльза, который всегда был в восторге от того, что состоит в родстве с пэром, и считал, что Лэнглит и все, что в нем есть, идеальное место для его дочери.Конечно, Фелисия не могла рассказать Чарльзу об истинной причине своего беспокойства. «Как часто бывает в семье, – писал Чарльз своим мелким, четким почерком, характерным, очевидно, для каждого выпускника Итона, – живущие бок о бок люди менее ясно видят друг друга, чем те, кто находится далеко. Ты всегда с подозрением относилась к своему дяде Гарри, но я никогда не замечал в нем ничего, кроме щедрости и заботы, а в мое отсутствие он оказывал мне немало разных услуг, больших и маленьких, хотя я уже давно являюсь всего лишь твоим бывшим мужем. Наша маленькая Порция очень привязана к нему, как ты знаешь – и всегда была, – и я не вижу никаких разумных причин, по которым его привязанность к девочке не следовало бы поощрять. Мы должны прежде всего думать о ее счастье, а не о том, чтобы сводить «старые счеты», какими бы они ни были».Таков был Чарльз во всем, сердито подумала она – всегда готов читать ей нотации, не имея ни малейшего представления о том, что происходит на самом деле!Почти против собственной воли всякий раз глядя на свою дочь, Фелисия не могла избавиться от мысли, что судьба сыграла с ней злую шутку. Она уверяла себя, что любила бы Порцию гораздо больше, если бы девочка была грациозной, хорошенькой, обаятельной, располагающей к себе, но Порция упрямо отказывалась быть любезной с матерью и принимать ее любовь. Насупившись, она нетерпеливо вертелась во время примерки платья, ее маленькое личико с тяжелым подбородком выражало раздражение.Когда она сама была маленькой девочкой, вспоминала Фелисия, она любила наряжаться или смотреть, как наряжается ее мать, еще до того, как они уехали в Африку. Она готова была отдать что угодно, только бы ей позволили нести цветы или шлейф невесты во время свадебной церемонии. Ее любимым временем был тот момент, когда ее мать собиралась на званый обед или в театр. Фелисия страстно мечтала стать когда-нибудь такой же красивой, каждую ночь молилась, чтобы Господь сделал ее стройной, изящной, бесконечно желанной, чтобы красивый мужчина – такой же красивый, как ее отец – с нетерпением ждал ее внизу, шагая взад-вперед по ковру, поглядывая на свои золотые наручные часы, чтобы потом радостно улыбнуться, когда она наконец начнет спускаться по лестнице в облаке легкого аромата духов…Она закрыла глаза и мысленно унеслась в прошлое. Знаменитый «Скандал» Скьяпарелли в необычном, украшенном цветами и кружевом флаконе – как она любила этот запах! Ее мать всегда пользовалась этими духами. Она наклонялась, чтобы капнуть капельку духов за ушко дочери; их аромат смешивался с запахом цветов, которые всегда стояли на ее туалетном столике и ароматических смесей, которые регулярно присылала ей в Найроби лондонская фирма «Крабтри-энд-Эвелин». Посылки для ее матери приходили довольно часто, отправленные и оплаченные ее деверем, Гарри Лайлом, который и на расстоянии десяти тысяч миль заботился о ее удобствах.Еще ребенком Фелисия не могла не заметить, что дядя Гарри изо всех сил старался угодить ее матери, хотя отец ненавидел своего старшего брата и не скрывал своего презрения к его подаркам, письмам и стопкам журналов, в которых самые скандальные новости и слухи были отмечены собственной рукой Гарри.Когда ее отец и мать спорили о дяде Гарри, казалось, что они говорили о двух разных людях: они были настолько разными, что она, будучи ребенком, представляла себе, что существуют два Гарри Лайла. С годами любое упоминание имени дяди Гарри способно было вызвать ссору в семье; когда такое начиналось, Фелисия убегала в сад и пряталась под кустом цветущего красного жасмина – поэтому ее очень удивило то, что после смерти матери отец отправил ее домой в Лэнглит.– Тебе будет лучше в Лэнглите, – печально сказал он ей с выражением обреченности в голосе, хотя язык у него в последнее время начинал слегка заплетаться еще до того, как прислуга накрывала стол к обеду. – Твое место там.Ну, в конце концов оказалось, что там ей все-таки не место – в отличие от Порции, место которой было именно там. Иногда пребывая в плохом настроении, Фелисия ловила себя на мысли, не было ли в этом какой-то закономерности. Эта мысль неизменно пугала ее. Ее мать очень сблизилась с Гарри Лайлом, как будто жалела, что вышла замуж не за того брата. Фелисия сама была любовницей Гарри (другого слова она не находила) в течение шести лет; а теперь ее дочь – тот самый ребенок, которым Гарри Лайл наградил ее и от которого тогда заставлял ее избавиться – жила в Лэнглите и была очень к нему привязана.Фелисия поежилась. Размышления о прошлом неизменно подводили ее к тому моменту, когда Гарри Лайл узнал, что она беременна. Совершенно спокойно он договорился, что ее положат в частную клинику на Парк-Лейн, но впервые в жизни она воспротивилась и отказалась туда идти.Даже спустя годы она не могла забыть ужас их ссоры, его гнев, боль, которую причиняли ей его большие, сильные руки, сжимавшие ее запястья так крепко, что у нее нарушалось кровообращение, тогда как он тряс ее с силой терьера, расправлявшегося с пойманной крысой, останавливаясь лишь для того, чтобы ударить ее то по одной щеке, то по другой, так что ее голова моталась из стороны в сторону. Потом, потеряв надежду заставить ее поступить «благоразумно» – по его мнению, – он швырнул ее на кровать, схватил подушку и начал ею душить ее. Он закрывал ей подушкой лицо до тех пор, пока она не начала задыхаться; Фелисия отчаянно старалась глотнуть воздуха, она похолодела от страха и дрожала от недостатка кислорода, не имея возможности даже попросить пощады. В конце концов он все-таки убрал подушку.После он уверял, что только хотел попугать ее, но Фелисия ему тогда не поверила; не верила она этому и сейчас. Она видела выражение его глаз перед тем, как он закрыл ей лицо подушкой. Он собирался убить ее, и только страх перед последствиями, как она полагала, заставил его в последний момент убрать подушку и покинуть комнату, впервые потерпев поражение.Этому мгновению страха Фелисия была обязана своей жизнью. И Порция тоже, потому что в тот день Гарри держал в своих руках две жизни. Все это происходило в тихой комнате с видом на холмы близ Лэнглита, куда Фелисия в смятении чувств вернулась на уик-энд и в то самое время, когда тетя Мод, без сомнения, дремала после привычной дозы спиртного или сидела в кресле и, надев на нос очки, пыталась вязать на спицах неловкими от постоянного пьянства пальцами в красной гостиной этажом ниже, всего в каких-то двадцати футах от места столь драматических событий.
– Фелисия! Поторопись, дорогая. Мы опаздываем.– Иду, дорогой, – крикнула она в ответ, не сделав ни малейшей попытки поторопиться.Фелисия продолжала разглядывать свое отражение в зеркале, пытаясь решить, правильно ли она выбрала тон помады. Это была уже шестая попытка. Она решила, что такой оттенок красного подошел бы разве что для роли вампира в голливудском фильме ужасов. Она стерла помаду и начала все сначала.– Ради Бога, Лисия! Ты опоздаешь на свою собственную свадьбу, черт возьми! – закричал Робби.– Еще полминутки. – Она могла себе представить, как он нетерпеливо ходит по холлу внизу, такой красивый в своем новом темно-синем костюме, белой рубашке и светло-сером галстуке в клеточку, поминутно достает из жилетного кармана золотые часы, которые она ему подарила, чтобы посмотреть, который час, и определить сколько времени им потребуется, чтобы добраться до Кэкстон-Холла. Какая жалость, что он не мог надеть черную визитку и брюки в полоску, но в военное время такой костюм показался бы неуместным…Милый Робби! – подумала она, как он торопится начать и побыстрее закончить свадебную церемонию, которой они ждали почти десять лет – вероятно, для того, чтобы вновь вернуться к размышлениям о постановке «Отелло». Пусть подождет, черт возьми! – сказала она себе.Как всегда, Фелисия начала одеваться с твердым намерением успеть вовремя, но в последний момент передумала надевать серое платье от Молинье и начала пробовать другие варианты. Она перемерила множество нарядов, но ни один ее не устроил. Она уже оделась и разделась раз десять, дважды поменяла чулки, успела испортить макияж, так что ей пришлось вновь заниматься своим лицом, довела Элис, свою терпеливую горничную, до слез, и наконец поняв, что безнадежно опаздывает, вернулась к первоначальному выбору. Закончив красить губы, она осторожно облизнула их, рассматривая результат.– Как я выгляжу, Элис? – спросила она горничную.Элис не спеша вешала на плечики отвергнутые наряды, всем своим видом показывая неудовольствие, при этом она шумно сопела – этот звук всегда действовал Фелисии на нервы.– Потрясающе, мисс, – мрачно сказала Элис.Фелисия кивнула. Она и сама считала, что выглядит потрясающе, и ей вовсе не нужно было никакого подтверждения, но Фелисия знала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
одну из ее любимых в его коллекции в Лэнглите, затмив своим подарком даже антикварное ожерелье из рубинов и бриллиантов, которое по совету Филипа купил для нее Робби на аукционе. Тоби Иден, согласившийся быть шафером, прислал маленького щенка чау-чау, который тут же испортил два ковра, укусил горничную и был сослан в деревню. Филип со своим прекрасным вкусом выбрал для них замечательный серебряный чайный сервиз старинной работы; Марти прислал, очевидно, с намеком, экземпляр «Дон Кихота» Сервантеса в чудесном кожаном переплете; Рэнди – бронзовую фигурку балерины Дега.По мере того, как приближался день свадьбы, Фелисия все больше чувствовала, как у нее портится настроение – «наступает депрессия», как сказал бы доктор Фогель. Она ни с кем не могла поделиться своими ощущениями и не находила оправдание собственному настроению. Весь мир, казалось, готов был осыпать ее розовыми лепестками и конфетти, а она мрачно размышляла о перспективах семейной жизни.Робби, обиженно думала она, было легко: он продолжал с успехом играть своего Ричарда. Каждый вечер в семь тридцать (время начала спектаклей было перенесено на более ранний срок из-за проблем с транспортом в военное время) он выходил на сцену под аплодисменты почти полутора тысяч зрителей, заранее знавших, что он покажет им такое актерское мастерство, которое они никогда не забудут.Это было ни с чем не сравнимое удовольствие, с которым ничто не могло соперничать, и если детали обыденной жизни – или его предстоящей женитьбы – выпадали у него из памяти или даже иногда раздражали его, это вполне можно было понять. Фелисия и сама ощущала то же самое, когда работала – но пока, увы, каждое утро она просто репетировала с Робби, потому что на этот раз он решил сам с помощью Гиллама Пентекоста поставить «Отелло».В целом, она поддерживала его решение. Гаррик, Кин, сэр Генри Ирвинг, Филип Чагрин – все сами ставили свои пьесы без привлечения режиссеров, а Робби давно страдал оттого, что за всю свою театральную карьеру он ни разу не попробовал себя в роли постановщика. Смог бы он поставить пьесу с несколькими сложными ролями и одновременно сыграть в ней главную роль? – спрашивали критики. Смог бы он давать указания актрисе, играющей главную женскую роль? Или точнее, смог бы он давать указания Фелисии Лайл?А еще точнее, думала она, смогла бы она сыграть Дездемону? Чем больше она вникала в роль, тем меньше она ей нравилась. Дездемона казалась ей бесхарактерной и излишне доверчивой, неоправданно долго терпевшей приступы плохого настроения и ревности своего надменного, заблуждающегося мужа, когда любая разумная женщина на ее месте давно бы ушла от него. Фелисия чувствовала, что начинает презирать ее; одновременно с тем она считала, что опоздала по крайней мере лет на пять, чтобы играть легкомысленную девственницу, очарованную мужчиной много старше нее, пусть и мавром.Хуже всего было то, что сцена смерти Дездемоны в пьесе беспокоила Фелисию больше, чем она хотела в этом признаться. Она всегда страдала от страха задохнуться, поэтому спала на жестких подушках и с открытыми окнами. Доктор Фогель определил это как легкую форму клаустрофобии. Фелисия не видела в этом ничего удивительного – ее отец предпочитал жить на африканской равнине, ставил свою палатку всегда в таких местах, откуда на сотни миль открывались широкие просторы; ее мать боялась темноты и всю ночь держала включенным свет в своей спальне.Ее страх быть задушенной в конце пьесы был реальным и очень сильным – настолько сильным, что она начинала нервничать, забывать свои слова и не могла сосредоточиться на репетициях. Это было похоже на ожидание назначенного на конец дня визита к дантисту – какие бы события ни происходили в этот день, он был испорчен сознанием того, что в конце тебе будет больно. По мере того, как проходила репетиция, она не могла думать ни о чем другом, кроме приближающегося момента, когда Отелло – Робби – толкнет ее на кровать и накроет лицо подушкой.Робби жаловался, что она противится роли, противится ему. Она знала, конечно, чего он хочет – ему нужна была Дездемона, обреченная на гибель силой своей любви, захваченная чувственной страстью, которую разбудил в ней Отелло, потому что сама пьеса была в некотором смысле самой сексуальной из шекспировских пьес. Но Фелисия не могла дать ему такую Дездемону, частично из-за его представления об Отелло.Он решил создать, как он говорил, «настоящего негритянского Отелло». У него уходило по три часа ежедневно на то, чтобы покрыть гримом свое тело с головы до ног, потому что он считал необходимым быть черным, чтобы творить черные дела. Раньше все актеры предпочитали делать себя чуть-чуть темнее обычного; Робби не только делал себя абсолютно черным, он еще втирал в кожу черный сапожный крем, потом полировал ее влажной тканью, чтобы придать ей вид лоснящейся кожи полнокровного африканского негра. Он красил ладони розовой краской, надевал ослепительно белые накладные зубы, делал более толстыми губы, вдевал в ухо золотое кольцо и закрывал свои волосы курчавым черным париком с проседью – все это превращало его в Отелло одновременного экзотического и дикого. Фелисия не могла не чувствовать, что он на каждом шагу затмевает ее.Она была поражена этим новым, удивительным проявлением способности Робби перевоплощаться, но что он оставлял ей? Как она могла заставить публику обратить внимание на свою Дездемону, когда он доминировал на сцене – черный как ночь, со сверкающими белыми зубами, с обнаженной широкой грудью, двигающийся и говорящий как африканский вождь?Конечно, она чувствовала, что Робби был переутомлен, играя в одной пьесе и одновременно репетируя другую, и к тому же он недооценил то, насколько тяжело руководить собственным театром. Его вызывали с репетиции, чтобы решить проблему протекающей крыши, выбитых стекол, неисправного водопровода в здании, которое было построено еще в начале восемнадцатого века и, очевидно, наспех.Все же усталость была не главным, считала Фелисия. Выступая в глазах публики в роли романтических влюбленных, они вели жизнь, почти начисто лишенную романтики.Это, кажется, совсем не волновало Робби, который был слишком занят, чтобы что-то заметить, но Фелисия переживала из-за этого все больше, особенно потому что ей каждый день приходилось терпеть его недовольство на репетициях. Она видела, что он недоволен ею; она читала на его лице гнев и раздражение, когда произносила слова своей роли, но не могла добиться от него прямой критики в свой адрес.– Отлично, – цедил он сквозь зубы без всякого энтузиазма. – Превосходно. – Но она знала, что это не так.Именно с таким нарастающим раздражением Фелисия готовилась вступить в брак с его неизбежными проблемами, большинство из которых не поддавались ее контролю.Она взглянула на знакомые фотографии, стоявшие у нее на туалетном столике. Порцию, конечно, надо будет одеть подружкой невесты – Фелисия надеялась, что новое муслиновое платье и букет цветов, которые она должна будет нести, по крайней мере хоть немного заставят девочку порадоваться этому событию.Дядя Гарри предложил себя на роль посаженного отца – «настоял», было бы точнее сказать – и добился своего, угрожая не пустить Порцию на церемонию, если он будет исключен. Постепенно он стал фактическим опекуном девочки, заручившись согласием Чарльза, который всегда был в восторге от того, что состоит в родстве с пэром, и считал, что Лэнглит и все, что в нем есть, идеальное место для его дочери.Конечно, Фелисия не могла рассказать Чарльзу об истинной причине своего беспокойства. «Как часто бывает в семье, – писал Чарльз своим мелким, четким почерком, характерным, очевидно, для каждого выпускника Итона, – живущие бок о бок люди менее ясно видят друг друга, чем те, кто находится далеко. Ты всегда с подозрением относилась к своему дяде Гарри, но я никогда не замечал в нем ничего, кроме щедрости и заботы, а в мое отсутствие он оказывал мне немало разных услуг, больших и маленьких, хотя я уже давно являюсь всего лишь твоим бывшим мужем. Наша маленькая Порция очень привязана к нему, как ты знаешь – и всегда была, – и я не вижу никаких разумных причин, по которым его привязанность к девочке не следовало бы поощрять. Мы должны прежде всего думать о ее счастье, а не о том, чтобы сводить «старые счеты», какими бы они ни были».Таков был Чарльз во всем, сердито подумала она – всегда готов читать ей нотации, не имея ни малейшего представления о том, что происходит на самом деле!Почти против собственной воли всякий раз глядя на свою дочь, Фелисия не могла избавиться от мысли, что судьба сыграла с ней злую шутку. Она уверяла себя, что любила бы Порцию гораздо больше, если бы девочка была грациозной, хорошенькой, обаятельной, располагающей к себе, но Порция упрямо отказывалась быть любезной с матерью и принимать ее любовь. Насупившись, она нетерпеливо вертелась во время примерки платья, ее маленькое личико с тяжелым подбородком выражало раздражение.Когда она сама была маленькой девочкой, вспоминала Фелисия, она любила наряжаться или смотреть, как наряжается ее мать, еще до того, как они уехали в Африку. Она готова была отдать что угодно, только бы ей позволили нести цветы или шлейф невесты во время свадебной церемонии. Ее любимым временем был тот момент, когда ее мать собиралась на званый обед или в театр. Фелисия страстно мечтала стать когда-нибудь такой же красивой, каждую ночь молилась, чтобы Господь сделал ее стройной, изящной, бесконечно желанной, чтобы красивый мужчина – такой же красивый, как ее отец – с нетерпением ждал ее внизу, шагая взад-вперед по ковру, поглядывая на свои золотые наручные часы, чтобы потом радостно улыбнуться, когда она наконец начнет спускаться по лестнице в облаке легкого аромата духов…Она закрыла глаза и мысленно унеслась в прошлое. Знаменитый «Скандал» Скьяпарелли в необычном, украшенном цветами и кружевом флаконе – как она любила этот запах! Ее мать всегда пользовалась этими духами. Она наклонялась, чтобы капнуть капельку духов за ушко дочери; их аромат смешивался с запахом цветов, которые всегда стояли на ее туалетном столике и ароматических смесей, которые регулярно присылала ей в Найроби лондонская фирма «Крабтри-энд-Эвелин». Посылки для ее матери приходили довольно часто, отправленные и оплаченные ее деверем, Гарри Лайлом, который и на расстоянии десяти тысяч миль заботился о ее удобствах.Еще ребенком Фелисия не могла не заметить, что дядя Гарри изо всех сил старался угодить ее матери, хотя отец ненавидел своего старшего брата и не скрывал своего презрения к его подаркам, письмам и стопкам журналов, в которых самые скандальные новости и слухи были отмечены собственной рукой Гарри.Когда ее отец и мать спорили о дяде Гарри, казалось, что они говорили о двух разных людях: они были настолько разными, что она, будучи ребенком, представляла себе, что существуют два Гарри Лайла. С годами любое упоминание имени дяди Гарри способно было вызвать ссору в семье; когда такое начиналось, Фелисия убегала в сад и пряталась под кустом цветущего красного жасмина – поэтому ее очень удивило то, что после смерти матери отец отправил ее домой в Лэнглит.– Тебе будет лучше в Лэнглите, – печально сказал он ей с выражением обреченности в голосе, хотя язык у него в последнее время начинал слегка заплетаться еще до того, как прислуга накрывала стол к обеду. – Твое место там.Ну, в конце концов оказалось, что там ей все-таки не место – в отличие от Порции, место которой было именно там. Иногда пребывая в плохом настроении, Фелисия ловила себя на мысли, не было ли в этом какой-то закономерности. Эта мысль неизменно пугала ее. Ее мать очень сблизилась с Гарри Лайлом, как будто жалела, что вышла замуж не за того брата. Фелисия сама была любовницей Гарри (другого слова она не находила) в течение шести лет; а теперь ее дочь – тот самый ребенок, которым Гарри Лайл наградил ее и от которого тогда заставлял ее избавиться – жила в Лэнглите и была очень к нему привязана.Фелисия поежилась. Размышления о прошлом неизменно подводили ее к тому моменту, когда Гарри Лайл узнал, что она беременна. Совершенно спокойно он договорился, что ее положат в частную клинику на Парк-Лейн, но впервые в жизни она воспротивилась и отказалась туда идти.Даже спустя годы она не могла забыть ужас их ссоры, его гнев, боль, которую причиняли ей его большие, сильные руки, сжимавшие ее запястья так крепко, что у нее нарушалось кровообращение, тогда как он тряс ее с силой терьера, расправлявшегося с пойманной крысой, останавливаясь лишь для того, чтобы ударить ее то по одной щеке, то по другой, так что ее голова моталась из стороны в сторону. Потом, потеряв надежду заставить ее поступить «благоразумно» – по его мнению, – он швырнул ее на кровать, схватил подушку и начал ею душить ее. Он закрывал ей подушкой лицо до тех пор, пока она не начала задыхаться; Фелисия отчаянно старалась глотнуть воздуха, она похолодела от страха и дрожала от недостатка кислорода, не имея возможности даже попросить пощады. В конце концов он все-таки убрал подушку.После он уверял, что только хотел попугать ее, но Фелисия ему тогда не поверила; не верила она этому и сейчас. Она видела выражение его глаз перед тем, как он закрыл ей лицо подушкой. Он собирался убить ее, и только страх перед последствиями, как она полагала, заставил его в последний момент убрать подушку и покинуть комнату, впервые потерпев поражение.Этому мгновению страха Фелисия была обязана своей жизнью. И Порция тоже, потому что в тот день Гарри держал в своих руках две жизни. Все это происходило в тихой комнате с видом на холмы близ Лэнглита, куда Фелисия в смятении чувств вернулась на уик-энд и в то самое время, когда тетя Мод, без сомнения, дремала после привычной дозы спиртного или сидела в кресле и, надев на нос очки, пыталась вязать на спицах неловкими от постоянного пьянства пальцами в красной гостиной этажом ниже, всего в каких-то двадцати футах от места столь драматических событий.
– Фелисия! Поторопись, дорогая. Мы опаздываем.– Иду, дорогой, – крикнула она в ответ, не сделав ни малейшей попытки поторопиться.Фелисия продолжала разглядывать свое отражение в зеркале, пытаясь решить, правильно ли она выбрала тон помады. Это была уже шестая попытка. Она решила, что такой оттенок красного подошел бы разве что для роли вампира в голливудском фильме ужасов. Она стерла помаду и начала все сначала.– Ради Бога, Лисия! Ты опоздаешь на свою собственную свадьбу, черт возьми! – закричал Робби.– Еще полминутки. – Она могла себе представить, как он нетерпеливо ходит по холлу внизу, такой красивый в своем новом темно-синем костюме, белой рубашке и светло-сером галстуке в клеточку, поминутно достает из жилетного кармана золотые часы, которые она ему подарила, чтобы посмотреть, который час, и определить сколько времени им потребуется, чтобы добраться до Кэкстон-Холла. Какая жалость, что он не мог надеть черную визитку и брюки в полоску, но в военное время такой костюм показался бы неуместным…Милый Робби! – подумала она, как он торопится начать и побыстрее закончить свадебную церемонию, которой они ждали почти десять лет – вероятно, для того, чтобы вновь вернуться к размышлениям о постановке «Отелло». Пусть подождет, черт возьми! – сказала она себе.Как всегда, Фелисия начала одеваться с твердым намерением успеть вовремя, но в последний момент передумала надевать серое платье от Молинье и начала пробовать другие варианты. Она перемерила множество нарядов, но ни один ее не устроил. Она уже оделась и разделась раз десять, дважды поменяла чулки, успела испортить макияж, так что ей пришлось вновь заниматься своим лицом, довела Элис, свою терпеливую горничную, до слез, и наконец поняв, что безнадежно опаздывает, вернулась к первоначальному выбору. Закончив красить губы, она осторожно облизнула их, рассматривая результат.– Как я выгляжу, Элис? – спросила она горничную.Элис не спеша вешала на плечики отвергнутые наряды, всем своим видом показывая неудовольствие, при этом она шумно сопела – этот звук всегда действовал Фелисии на нервы.– Потрясающе, мисс, – мрачно сказала Элис.Фелисия кивнула. Она и сама считала, что выглядит потрясающе, и ей вовсе не нужно было никакого подтверждения, но Фелисия знала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52