Одному богу известно, как ему это удалось — или какую фантастическую историю он придумал для итальянских банкиров. Но не все потеряно, не правда ли? Отнюдь не все. Водолазные колокола, вы говорите? Подводная лодка? — Похоже, он нашел эту идею весьма занимательной. — Да уж, сэру Амброзу никак не откажешь в изобретательности. А как насчет манускрипта… м-да… его, по крайней мере, удалось спасти, не так ли?
Его взгляд опустился на шкатулку, которая, казалось, съежилась на полу между ног Вилема. Встревоженный Вилем сидел на краешке стула, напряженно выпрямив спину.
— Да, — медленно сказал он, — это манускрипт. В этом мы уверены.
— Ну да, манускрипт, — повторил Монбоддо. — «Лабиринт мира». По крайней мере, и на том спасибо.
Он мечтательно вздохнул — и умолк. Его взгляд изучал свежеоштукатуренный потолок, где на рельефном плафоне с завитками и листочками был вылеплен герб Бекингема. Через окно за его головой Эмилия видела, как два человека в зеленых ливреях подтягивают блестящее судно к пристани. На борту теперь появились и другие люди в ливреях. Судно с глухим стуком ударилось об одну из швартовочных тумб. И вдруг занавес дернулся, скрыв из виду этот речной пейзаж.
— А вот интересно, есть ли у вас ключ? — небрежным тоном пробасил Монбоддо.
Вилем вздрогнул. Он напряженно вытянул шею, словно пытался уловить в воздухе какой-то ускользающий аромат: так олень на лесной поляне прислушивается к тихому треску сучьев.
— Ключ, сэр?
— Да. Ключ от этой шкатулки. Не доверил ли вам его случайно сэр Амброз? Печально, — проронил он тем же небрежным тоном, когда Вилем, удивленно раскрыв глаза, отрицательно покачал головой с какой-то тревожной решительностью. — Ужасно печально. Он мог бы избавить нас от лишних усилий.
Скрипнув обтянутым шелком стулом, он лениво отклонился назад и подхватил своей волосатой лапой инструмент — железный ломик, — стоявший у окна.
— Ну и что же, как вы думаете, мои дорогие? — Он помахал инструментом. — Рискнем мы открыть этот замок?
— Нет-нет, — с запинкой сказал Вилем. — Мы должны подождать…
Но Монбоддо уже наклонился вперед и схватил шкатулку своими толстыми лапами. Вилем нерешительно поднялся со стула. И в этот момент через окно из сада донеслись чьи-то похрустывающие шаги по заиндевелой земле.
Потребовалось несколько минут, чтобы открыть шкатулку. Она оказалась крепкой штучкой, вырезанной из красного дерева, срубленного на берегах Ориноко. И при этом также весьма ценная — одна из самых ценных среди многочисленных шкатулок Рудольфа, хранившихся в Испанских залах. Ее поверхность украшали алмазы из Аравии, лазуриты из Афганистана и изумруды из Египта, а кроме того — чистейшее золото, добытое в горах Мексики и перевезенное через океан испанским торговым флотом. Однако Монбоддо, этот великий знаток произведений искусства, не проявил должного уважения ни к ее красоте, ни к ценности. Он нанес три яростных удара по крышке и петлям, прежде чем Вилем успел вмешаться.
— Прекратите, я вам говорю. — Он попытался удержать толстую руку Монбоддо, когда тот снова размахнулся. — Нужно подождать, пока… — Но уже через мгновение мощный удар куда более крепкого Монбоддо сбил его с ног, и Вилем распростерся на полу.
— Без труда, — ударив еще раз по крышке, прорычал Монбоддо в свой воротник, — не вытащишь и рыбку из пруда.
Он пристроился на корточках около шкатулки и, покраснев от натуги, крякал, как будто сидел на ночном горшке. В глубоких морщинах у него на лбу скопились капли пота. Он пытался просунуть конец ломика под скобу, потом под язычок и, наконец, под дужку висячего замка, пытаясь сломать хоть что-то.
— Черт!
Ломик скользнул по замку, вызвав ответный металлический стон. Крышка скрипнула, словно протестуя, и затем глуховато зазвенела, когда Монбоддо, размахнувшись, нанес очередной яростный удар своей железякой. Один из камней раскололся, и его осколки, блестящие и голубые, как стрекозы-красотки, рассыпались по полу и закатились в угол. Поднявшийся с пола Вилем опять забормотал что-то протестующее. Эмилия слегка отступила назад. Она услышала, как на первом этаже хлопнула дверь, и собаки вдруг устроили новый переполох.
— Ахилл! Антон! Нельзя, фу, нельзя, нельзя!
Монбоддо уже стоял на коленях и, ругаясь вполголоса, с силой пропихивал плоский носик своего инструмента под засов — а потом навалился всем своим весом на другой конец ломика. Его голова затряслась от напряжения. Наконец золотая навеска замка вновь лязгнула, ее металл деформировался, и один из крепежных гвоздиков вылетел на свободу.
— Ха! Мы все же справились с ней, мои дорогие!
Гончие уже, повизгивая, цокали коготками по лестнице. Эмилии показалось, что она слышит сквозь этот возбужденный гомон звон шпор чьих-то сапог, ступивших на первые ступени. Она глянула на Вилема, но тот во все глаза смотрел на шкатулку. Второй гвоздик выскочил из своего гнезда. С грохотом вытащив ломик из-под искореженного замка, Монбоддо опустил голову и, набычившись, тяжело дышал, готовясь к очередной попытке. Шкатулка издала тихий стук, словно ее содержимое переместилось с места на место.
— Август! Амё! Нельзя, нельзя!
Первая из гончих влетела в комнату, преследуемая тремя другими, и один из псов опрокинул ржавый доспех, висевший на деревянной стойке. Застежка и шлем с опущенным забралом упали на пол и покатились в сторону Монбоддо. Но тот и бровью не повел. Еще четыре гончие ворвались в комнату и набросились на остатки пищи на столе. Вдребезги разлетелась тарелка. Звон шпор слышался уже в коридоре.
— О господи!…
С громким стоном замок сорвался с петель. Монбоддо вновь издал торжествующий вопль. Он по-прежнему сидел, склонившись над шкатулкой, на своих толстых ляжках, и пот уже капал с его носа; Вилем опустился на колени рядом с ним, его лицо необычайно побледнело. Эмилия прищурилась в тусклом свете. На нее нашло какое-то завороженное оцепенение от всего этого урагана грохочущих сапог, прыгающих собак, скачущих тарелок и доспехов. Шкатулка еще раз треснула, когда Монбоддо схватил ее своими волосатыми алчными лапами. Наконец он медленно поднял крышку.
— Ахилл!
Внутри оказалась другая шкатулка, точная копия первой, из полированного красного дерева, с золотыми петлями для ее бриллиантовых вставок. Монбоддо вынул ее, повернул к свету и пристально, нахмурив брови, поглядел на ее украшенные бока. Тыкающуюся носом собаку без слов отпихнули в сторону. Вилем все еще стоял рядом с ним, наклонив голову, и также выглядел удивленным. Монбоддо поднял крышку второй шкатулки и обнаружил там третью, еще поменьше, затем четвертую, еще меньше… — ряд деревянных коробочек, которые он отбрасывал в сторону одну за другой.
— Что? Что это такое? — Он добрался до пятой шкатулки, размеры которой были чуть больше нюхательной табакерки. Он повернул свою бычью голову к Вилему, побледневшему еще сильнее. — Что это значит? Шутка? Что вы там задумали? — Он швырнул пятую коробочку об стену; от удара она развалилась, и наружу выпала шестая. — Вы что, решили разыграть меня? Где манускрипт? Где он, черт вас возьми?
Шпоры перестали звенеть, и гончие затихли. Монбоддо с трудом поднялся на ноги, под его каблуками хрустнули осколки стекла. Эмилия, взирая на разбросанные по комнате шкатулки, почувствовала, что Вилем отступает в ее сторону.
— Господа! — Монбоддо повернулся лицом к двери. — Плохие новости, досточтимые господа. Судя по всему, сэр Амброз и его друзья решили повеселиться за наш счет.
Он указал ломиком на шкатулки красного дерева. Эмилия, подняв голову, увидела в дверном проеме трех мужчин в черных камзолах с золотым шитьем, отливавшим в солнечных лучах, которые пробивались через подъемное окно. Но вот жалобно скрипнула половица, и первый из них вступил в комнату.
Глава 6
Случалось ли у нас когда-нибудь такое дождливое лето? Когда я вспоминаю те дни, мне кажется, что свинцовые тучи непрерывными потоками изливали на землю дожди. Солнце целыми неделями скрывалось за угрюмыми, гонимыми ветром облаками; погода скорее походила на октябрьскую или ноябрьскую, но никак не июльскую. Лондонские сточные канавы переполнились и постоянно подпитывали вспухшую Темзу. Подоконники и натянутые во дворах веревки больше не украшало выстиранное белье, поскольку ни разу солнце не выглядывало так надолго, чтобы просушить белье. В пригородах реки выходили из берегов, неся свои потоки по чахлым полям, разрушая дороги и сметая мосты. Люди начали соблюдать строгие посты и умерщвляли свою плоть, своевременно решив, что эти непрерывные дожди, должно быть, ниспосланы им разгневанным Господом в наказание за то, что судьи, приговорившие к смерти Карла I, остались безнаказанными. Прежде чем закончится год, этих изменников поймают в Голландии и повесят на Чаринг-кросс, и Стэндфаста Осборна в том числе. Огромные толпы шли к Уайтхоллу и по Стрэнду, желая посмотреть на это зрелище, и тысячи голосов возликовали, когда вышли палачи, дабы исполнить свои обязанности. Один за другим животы преступников вспарывали опытной рукой, а истекающие кровью внутренности бросали в костры, что шипели и потрескивали под холодным октябрьским дождем. Ничего подобного народ не видел со времен королевы Марии, повелевшей предать протестантов мученической смерти на рынке Смитфилд, или королевы Елизаветы, расправившейся с иезуитами в Тайберне . Но естественную смерть Кромвеля сочли слишком мягким наказанием, поэтому его труп выкопали из могилы в Вестминстерском аббатстве и перевезли на телеге к Тайберну, где сначала повесили, затем обезглавили. Разложившееся тело захоронили под эшафотом, а череп обмазали дегтем и насадили на пику у Вестминстер-Холла, откуда он мрачно взирал на толпы горожан, спешивших мимо прилавков с книгами, мимо продавцов гравюр и эстампов. Мальчишки швыряли в него камнями; слышались смех и ликование, когда вороны дрались за его глазницы. Месть, месть — все в те дни жаждали мести.
А жаждал ли мести я? Неужели именно она заставила меня в горячечном бреду пуститься в то последнее роковое путешествие? Надеялся ли я найти возмездие, когда в проливной дождь сел в Эльзасе у задней стенки почтовой кареты, что медленно проталкивалась по Стрэнду к Чаринг-кросс, направляясь на восток?
Я помню сырое утро моего отъезда, в отличие от предшествующих ему дней, ясно и четко. Июль все еще не закончился, но уже строили эшафоты для нашего скромного аутодафе. Или, может, уже начался август. Я потерял ощущение времени. Сколько дней я провалялся в бреду, вернувшись в Эльзас из архивной часовни? Четыре или пять? Или даже неделю? Мои воспоминания об этих промежуточных днях довольно смутные, но их не сравнить с тем белым пятном, которое скрывает мое возвращение из подземного лабиринта на Чансери-лейн в таверну «Полумесяц». Как я вернулся: пешком или в экипаже? В какое время суток я наконец оказался в моей крохотной комнате, потрясенный и встревоженный?
Следующие несколько дней — или следующая неделя — прошли ужасно. По ночам мне снились кошмары, я то и дело просыпался, весь взмокший и больной, и был не в силах пошевелиться, запутавшись во влажном постельном белье, точно перепуганный зверек, попавшийся в сеть. Временами моя комнатка казалась мне невыносимо жаркой; потом подступал ледяной холод. Я страдал от голода и жажды, но был слишком слаб, чтобы подняться с постели. У меня остались смутные воспоминания о звуках чьих-то шагов по коридору. В какой-то момент, после наступления сумерек, я разобрал звон ключей, скрип петель и в дверном проеме встревоженное лицо горничной. Миссис Фокс, должно быть, появилась вскоре после этого. Припоминается, кажется, и кое-что еще — какой-то человек, шаркающие шаги, скрип половиц. Кем бы он ни был, но он осмотрел мне язык, приложил тыльную сторону руки ко лбу, а ухо к моей груди. Очевидно, у меня была лихорадка; несомненно, результат моего маленького плавания по Кему, усугубившийся напряжением, переездами и плохим питанием. Я никогда не отличался крепким здоровьем. Моему телу, так же как и уму, нужна размеренная и привычная жизнь. В довершение всего у меня усилилась астма. Из груди вырывались резкие и свистящие хрипы, которые явно беспокоили всех, кто их слышал. В один из редких моментов просветления мне пришло в голову, что мои клиенты с удивлением и ропотом воспримут новость о том, что почтенный букинист Исаак Инчболд скончался в борделе.
Однако миссис Фокс не пожелала дать мне умереть; возможно, она надеялась, что я заплачу по счетам. И поэтому в течение нескольких дней за мной всячески ухаживала череда ее горничных. Через каждые несколько часов меня кормили с ложки мясным бульоном и жидкой овсянкой, а мои ноющие конечности растирали замшевыми перчатками. Какой-то брадобрей пустил мне кровь, и она, стекая в его чашку, выглядела такой же блестящей и быстро испаряющейся, как ртуть. В должное время меня, пошатывающегося от слабости, препроводили в парильню — доселе неизвестное мне заведение, — где парили и отмачивали в некоем водоеме, чье обычное назначение (судя по выделывающим курбеты розовым нимфам, изображенным на окружающих его изразцах) лишь отчасти совпадало с оздоровительными целями. Но эта ванна, похоже, помогла, как и все остальное, и постепенно мне стало лучше.
Однажды утром, когда дождевые облака шныряли по небу, я встал с одра болезни, сунул мои исхудавшие конечности в кавалерский костюм, кем-то заботливо выстиранный и сложенный, взял мою суковатую палку и прихрамывая поплелся вниз по лестнице, чтобы расплатиться с миссис Фокс за ее заботу и гостеприимство. Через окна, имевшиеся на каждой лестничной площадке, я видел, как по мере моего спуска скрываются за плоскими крышами башенки и вымпела «Редкой Книги», такой знакомой, но в то же время нереальной, словно она была призрачным видением или игрушечным макетом себя самой или промелькнувшим во сне образом. Разводной пролет моста поднимался в небо, как в замедленной пантомиме. На последнем повороте этот вид исчез из поля зрения, и внезапно, едва не упав вместе с моей палкой, я едва не задохнулся от горя, безнадёжно отрезанный от собственного прошлого.
— Но, мистер Кобб… — Миссис Фокс, казалось, напугал вид золотых соверенов, которые я вложил в ее руку. — Но… куда вы собираетесь идти, сэр?
— Меня зовут Инчболд, — сказал я ей. Мне уже надоело лгать. — Исаак Инчболд. — Я развернулся и направился к выходу. Дождь лил как из ведра. Я взглянул на бурлящий посреди улицы поток воды. — Я собираюсь в Дорсетшир, — добавил я, впервые осознав, что, пока я, потея и дрожа, валялся в постели, темная путаница в моем лихорадочном мозгу начала постепенно распутываться и наматываться на катушку. — У меня есть неотложное дело в Дорсетшире.
Шесть почтовых дорог выходили в те дни из Лондона: шесть дорог расходились как нити гигантской паутины, в центре которой примостилось Почтовое управление и его глава сэр Валентайн Масгрейв, новый государственный министр. Эти лучи новой королевской монополии переплетались с более тонкой, почти неопределимой сеткой обходных дорог и общественных перевозчиков: эти независимые курьеры обслуживали мелкие рыночные города и удаленные районы королевства, до которых кареты Почтового управления пока не могли добраться. Это были прискорбно первобытные и необустроенные грунтовые дороги, но без них осложнилось бы осуществление как шпионской и контрабандной деятельности, так и перевозки или доставки запрещенных книг. В 1657 году Кромвель безуспешно попытался разогнать этих независимых посыльных, а сейчас, как мне кажется, они могли бы стать modus operandi многочисленных врагов нового короля, тайными каналами связи новых формаций инакомыслящих. Где-то не доезжая Солсбери я, вероятно, впервые столкнулся с полдюжиной таких перевозчиков, и дальше меня повезла маленькая колымага, попросту крытая телега, которая медленно ехала по сельской местности весьма причудливым маршрутом, учитывая десятимильные объездные дороги, затопленные деревеньки и вынужденные остановки, а потом мне пришлось еще ждать пересадки в очередной экипаж, который лишь через три часа прикатил к месту стоянки и в итоге оказался еще более мелкой повозкой, под завязку нагруженной оплетенными бутылями с токсберийской горчицей и гэмпширским медом. Но последняя нанятая мною карета, — та, что доставила меня все-таки в Крэмптон-Магна, — была значительно больше и проворнее других. На ее выгоревшей на солнце позолоченной дверце располагался знакомый мне символ, некий герметический знак, едва различимый между брызгами грязи цвета спелой ржавчины.
Уже клонился к закату четвертый день моего путешествия. Все мои попутчики давно сошли. Я стоял под мокрым навесом у табачной лавки, совмещенной с почтовой конторой, и недоверчиво разглядывал этот рисунок, предполагая, что либо у меня галлюцинации, либо опять началась лихорадка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Его взгляд опустился на шкатулку, которая, казалось, съежилась на полу между ног Вилема. Встревоженный Вилем сидел на краешке стула, напряженно выпрямив спину.
— Да, — медленно сказал он, — это манускрипт. В этом мы уверены.
— Ну да, манускрипт, — повторил Монбоддо. — «Лабиринт мира». По крайней мере, и на том спасибо.
Он мечтательно вздохнул — и умолк. Его взгляд изучал свежеоштукатуренный потолок, где на рельефном плафоне с завитками и листочками был вылеплен герб Бекингема. Через окно за его головой Эмилия видела, как два человека в зеленых ливреях подтягивают блестящее судно к пристани. На борту теперь появились и другие люди в ливреях. Судно с глухим стуком ударилось об одну из швартовочных тумб. И вдруг занавес дернулся, скрыв из виду этот речной пейзаж.
— А вот интересно, есть ли у вас ключ? — небрежным тоном пробасил Монбоддо.
Вилем вздрогнул. Он напряженно вытянул шею, словно пытался уловить в воздухе какой-то ускользающий аромат: так олень на лесной поляне прислушивается к тихому треску сучьев.
— Ключ, сэр?
— Да. Ключ от этой шкатулки. Не доверил ли вам его случайно сэр Амброз? Печально, — проронил он тем же небрежным тоном, когда Вилем, удивленно раскрыв глаза, отрицательно покачал головой с какой-то тревожной решительностью. — Ужасно печально. Он мог бы избавить нас от лишних усилий.
Скрипнув обтянутым шелком стулом, он лениво отклонился назад и подхватил своей волосатой лапой инструмент — железный ломик, — стоявший у окна.
— Ну и что же, как вы думаете, мои дорогие? — Он помахал инструментом. — Рискнем мы открыть этот замок?
— Нет-нет, — с запинкой сказал Вилем. — Мы должны подождать…
Но Монбоддо уже наклонился вперед и схватил шкатулку своими толстыми лапами. Вилем нерешительно поднялся со стула. И в этот момент через окно из сада донеслись чьи-то похрустывающие шаги по заиндевелой земле.
Потребовалось несколько минут, чтобы открыть шкатулку. Она оказалась крепкой штучкой, вырезанной из красного дерева, срубленного на берегах Ориноко. И при этом также весьма ценная — одна из самых ценных среди многочисленных шкатулок Рудольфа, хранившихся в Испанских залах. Ее поверхность украшали алмазы из Аравии, лазуриты из Афганистана и изумруды из Египта, а кроме того — чистейшее золото, добытое в горах Мексики и перевезенное через океан испанским торговым флотом. Однако Монбоддо, этот великий знаток произведений искусства, не проявил должного уважения ни к ее красоте, ни к ценности. Он нанес три яростных удара по крышке и петлям, прежде чем Вилем успел вмешаться.
— Прекратите, я вам говорю. — Он попытался удержать толстую руку Монбоддо, когда тот снова размахнулся. — Нужно подождать, пока… — Но уже через мгновение мощный удар куда более крепкого Монбоддо сбил его с ног, и Вилем распростерся на полу.
— Без труда, — ударив еще раз по крышке, прорычал Монбоддо в свой воротник, — не вытащишь и рыбку из пруда.
Он пристроился на корточках около шкатулки и, покраснев от натуги, крякал, как будто сидел на ночном горшке. В глубоких морщинах у него на лбу скопились капли пота. Он пытался просунуть конец ломика под скобу, потом под язычок и, наконец, под дужку висячего замка, пытаясь сломать хоть что-то.
— Черт!
Ломик скользнул по замку, вызвав ответный металлический стон. Крышка скрипнула, словно протестуя, и затем глуховато зазвенела, когда Монбоддо, размахнувшись, нанес очередной яростный удар своей железякой. Один из камней раскололся, и его осколки, блестящие и голубые, как стрекозы-красотки, рассыпались по полу и закатились в угол. Поднявшийся с пола Вилем опять забормотал что-то протестующее. Эмилия слегка отступила назад. Она услышала, как на первом этаже хлопнула дверь, и собаки вдруг устроили новый переполох.
— Ахилл! Антон! Нельзя, фу, нельзя, нельзя!
Монбоддо уже стоял на коленях и, ругаясь вполголоса, с силой пропихивал плоский носик своего инструмента под засов — а потом навалился всем своим весом на другой конец ломика. Его голова затряслась от напряжения. Наконец золотая навеска замка вновь лязгнула, ее металл деформировался, и один из крепежных гвоздиков вылетел на свободу.
— Ха! Мы все же справились с ней, мои дорогие!
Гончие уже, повизгивая, цокали коготками по лестнице. Эмилии показалось, что она слышит сквозь этот возбужденный гомон звон шпор чьих-то сапог, ступивших на первые ступени. Она глянула на Вилема, но тот во все глаза смотрел на шкатулку. Второй гвоздик выскочил из своего гнезда. С грохотом вытащив ломик из-под искореженного замка, Монбоддо опустил голову и, набычившись, тяжело дышал, готовясь к очередной попытке. Шкатулка издала тихий стук, словно ее содержимое переместилось с места на место.
— Август! Амё! Нельзя, нельзя!
Первая из гончих влетела в комнату, преследуемая тремя другими, и один из псов опрокинул ржавый доспех, висевший на деревянной стойке. Застежка и шлем с опущенным забралом упали на пол и покатились в сторону Монбоддо. Но тот и бровью не повел. Еще четыре гончие ворвались в комнату и набросились на остатки пищи на столе. Вдребезги разлетелась тарелка. Звон шпор слышался уже в коридоре.
— О господи!…
С громким стоном замок сорвался с петель. Монбоддо вновь издал торжествующий вопль. Он по-прежнему сидел, склонившись над шкатулкой, на своих толстых ляжках, и пот уже капал с его носа; Вилем опустился на колени рядом с ним, его лицо необычайно побледнело. Эмилия прищурилась в тусклом свете. На нее нашло какое-то завороженное оцепенение от всего этого урагана грохочущих сапог, прыгающих собак, скачущих тарелок и доспехов. Шкатулка еще раз треснула, когда Монбоддо схватил ее своими волосатыми алчными лапами. Наконец он медленно поднял крышку.
— Ахилл!
Внутри оказалась другая шкатулка, точная копия первой, из полированного красного дерева, с золотыми петлями для ее бриллиантовых вставок. Монбоддо вынул ее, повернул к свету и пристально, нахмурив брови, поглядел на ее украшенные бока. Тыкающуюся носом собаку без слов отпихнули в сторону. Вилем все еще стоял рядом с ним, наклонив голову, и также выглядел удивленным. Монбоддо поднял крышку второй шкатулки и обнаружил там третью, еще поменьше, затем четвертую, еще меньше… — ряд деревянных коробочек, которые он отбрасывал в сторону одну за другой.
— Что? Что это такое? — Он добрался до пятой шкатулки, размеры которой были чуть больше нюхательной табакерки. Он повернул свою бычью голову к Вилему, побледневшему еще сильнее. — Что это значит? Шутка? Что вы там задумали? — Он швырнул пятую коробочку об стену; от удара она развалилась, и наружу выпала шестая. — Вы что, решили разыграть меня? Где манускрипт? Где он, черт вас возьми?
Шпоры перестали звенеть, и гончие затихли. Монбоддо с трудом поднялся на ноги, под его каблуками хрустнули осколки стекла. Эмилия, взирая на разбросанные по комнате шкатулки, почувствовала, что Вилем отступает в ее сторону.
— Господа! — Монбоддо повернулся лицом к двери. — Плохие новости, досточтимые господа. Судя по всему, сэр Амброз и его друзья решили повеселиться за наш счет.
Он указал ломиком на шкатулки красного дерева. Эмилия, подняв голову, увидела в дверном проеме трех мужчин в черных камзолах с золотым шитьем, отливавшим в солнечных лучах, которые пробивались через подъемное окно. Но вот жалобно скрипнула половица, и первый из них вступил в комнату.
Глава 6
Случалось ли у нас когда-нибудь такое дождливое лето? Когда я вспоминаю те дни, мне кажется, что свинцовые тучи непрерывными потоками изливали на землю дожди. Солнце целыми неделями скрывалось за угрюмыми, гонимыми ветром облаками; погода скорее походила на октябрьскую или ноябрьскую, но никак не июльскую. Лондонские сточные канавы переполнились и постоянно подпитывали вспухшую Темзу. Подоконники и натянутые во дворах веревки больше не украшало выстиранное белье, поскольку ни разу солнце не выглядывало так надолго, чтобы просушить белье. В пригородах реки выходили из берегов, неся свои потоки по чахлым полям, разрушая дороги и сметая мосты. Люди начали соблюдать строгие посты и умерщвляли свою плоть, своевременно решив, что эти непрерывные дожди, должно быть, ниспосланы им разгневанным Господом в наказание за то, что судьи, приговорившие к смерти Карла I, остались безнаказанными. Прежде чем закончится год, этих изменников поймают в Голландии и повесят на Чаринг-кросс, и Стэндфаста Осборна в том числе. Огромные толпы шли к Уайтхоллу и по Стрэнду, желая посмотреть на это зрелище, и тысячи голосов возликовали, когда вышли палачи, дабы исполнить свои обязанности. Один за другим животы преступников вспарывали опытной рукой, а истекающие кровью внутренности бросали в костры, что шипели и потрескивали под холодным октябрьским дождем. Ничего подобного народ не видел со времен королевы Марии, повелевшей предать протестантов мученической смерти на рынке Смитфилд, или королевы Елизаветы, расправившейся с иезуитами в Тайберне . Но естественную смерть Кромвеля сочли слишком мягким наказанием, поэтому его труп выкопали из могилы в Вестминстерском аббатстве и перевезли на телеге к Тайберну, где сначала повесили, затем обезглавили. Разложившееся тело захоронили под эшафотом, а череп обмазали дегтем и насадили на пику у Вестминстер-Холла, откуда он мрачно взирал на толпы горожан, спешивших мимо прилавков с книгами, мимо продавцов гравюр и эстампов. Мальчишки швыряли в него камнями; слышались смех и ликование, когда вороны дрались за его глазницы. Месть, месть — все в те дни жаждали мести.
А жаждал ли мести я? Неужели именно она заставила меня в горячечном бреду пуститься в то последнее роковое путешествие? Надеялся ли я найти возмездие, когда в проливной дождь сел в Эльзасе у задней стенки почтовой кареты, что медленно проталкивалась по Стрэнду к Чаринг-кросс, направляясь на восток?
Я помню сырое утро моего отъезда, в отличие от предшествующих ему дней, ясно и четко. Июль все еще не закончился, но уже строили эшафоты для нашего скромного аутодафе. Или, может, уже начался август. Я потерял ощущение времени. Сколько дней я провалялся в бреду, вернувшись в Эльзас из архивной часовни? Четыре или пять? Или даже неделю? Мои воспоминания об этих промежуточных днях довольно смутные, но их не сравнить с тем белым пятном, которое скрывает мое возвращение из подземного лабиринта на Чансери-лейн в таверну «Полумесяц». Как я вернулся: пешком или в экипаже? В какое время суток я наконец оказался в моей крохотной комнате, потрясенный и встревоженный?
Следующие несколько дней — или следующая неделя — прошли ужасно. По ночам мне снились кошмары, я то и дело просыпался, весь взмокший и больной, и был не в силах пошевелиться, запутавшись во влажном постельном белье, точно перепуганный зверек, попавшийся в сеть. Временами моя комнатка казалась мне невыносимо жаркой; потом подступал ледяной холод. Я страдал от голода и жажды, но был слишком слаб, чтобы подняться с постели. У меня остались смутные воспоминания о звуках чьих-то шагов по коридору. В какой-то момент, после наступления сумерек, я разобрал звон ключей, скрип петель и в дверном проеме встревоженное лицо горничной. Миссис Фокс, должно быть, появилась вскоре после этого. Припоминается, кажется, и кое-что еще — какой-то человек, шаркающие шаги, скрип половиц. Кем бы он ни был, но он осмотрел мне язык, приложил тыльную сторону руки ко лбу, а ухо к моей груди. Очевидно, у меня была лихорадка; несомненно, результат моего маленького плавания по Кему, усугубившийся напряжением, переездами и плохим питанием. Я никогда не отличался крепким здоровьем. Моему телу, так же как и уму, нужна размеренная и привычная жизнь. В довершение всего у меня усилилась астма. Из груди вырывались резкие и свистящие хрипы, которые явно беспокоили всех, кто их слышал. В один из редких моментов просветления мне пришло в голову, что мои клиенты с удивлением и ропотом воспримут новость о том, что почтенный букинист Исаак Инчболд скончался в борделе.
Однако миссис Фокс не пожелала дать мне умереть; возможно, она надеялась, что я заплачу по счетам. И поэтому в течение нескольких дней за мной всячески ухаживала череда ее горничных. Через каждые несколько часов меня кормили с ложки мясным бульоном и жидкой овсянкой, а мои ноющие конечности растирали замшевыми перчатками. Какой-то брадобрей пустил мне кровь, и она, стекая в его чашку, выглядела такой же блестящей и быстро испаряющейся, как ртуть. В должное время меня, пошатывающегося от слабости, препроводили в парильню — доселе неизвестное мне заведение, — где парили и отмачивали в некоем водоеме, чье обычное назначение (судя по выделывающим курбеты розовым нимфам, изображенным на окружающих его изразцах) лишь отчасти совпадало с оздоровительными целями. Но эта ванна, похоже, помогла, как и все остальное, и постепенно мне стало лучше.
Однажды утром, когда дождевые облака шныряли по небу, я встал с одра болезни, сунул мои исхудавшие конечности в кавалерский костюм, кем-то заботливо выстиранный и сложенный, взял мою суковатую палку и прихрамывая поплелся вниз по лестнице, чтобы расплатиться с миссис Фокс за ее заботу и гостеприимство. Через окна, имевшиеся на каждой лестничной площадке, я видел, как по мере моего спуска скрываются за плоскими крышами башенки и вымпела «Редкой Книги», такой знакомой, но в то же время нереальной, словно она была призрачным видением или игрушечным макетом себя самой или промелькнувшим во сне образом. Разводной пролет моста поднимался в небо, как в замедленной пантомиме. На последнем повороте этот вид исчез из поля зрения, и внезапно, едва не упав вместе с моей палкой, я едва не задохнулся от горя, безнадёжно отрезанный от собственного прошлого.
— Но, мистер Кобб… — Миссис Фокс, казалось, напугал вид золотых соверенов, которые я вложил в ее руку. — Но… куда вы собираетесь идти, сэр?
— Меня зовут Инчболд, — сказал я ей. Мне уже надоело лгать. — Исаак Инчболд. — Я развернулся и направился к выходу. Дождь лил как из ведра. Я взглянул на бурлящий посреди улицы поток воды. — Я собираюсь в Дорсетшир, — добавил я, впервые осознав, что, пока я, потея и дрожа, валялся в постели, темная путаница в моем лихорадочном мозгу начала постепенно распутываться и наматываться на катушку. — У меня есть неотложное дело в Дорсетшире.
Шесть почтовых дорог выходили в те дни из Лондона: шесть дорог расходились как нити гигантской паутины, в центре которой примостилось Почтовое управление и его глава сэр Валентайн Масгрейв, новый государственный министр. Эти лучи новой королевской монополии переплетались с более тонкой, почти неопределимой сеткой обходных дорог и общественных перевозчиков: эти независимые курьеры обслуживали мелкие рыночные города и удаленные районы королевства, до которых кареты Почтового управления пока не могли добраться. Это были прискорбно первобытные и необустроенные грунтовые дороги, но без них осложнилось бы осуществление как шпионской и контрабандной деятельности, так и перевозки или доставки запрещенных книг. В 1657 году Кромвель безуспешно попытался разогнать этих независимых посыльных, а сейчас, как мне кажется, они могли бы стать modus operandi многочисленных врагов нового короля, тайными каналами связи новых формаций инакомыслящих. Где-то не доезжая Солсбери я, вероятно, впервые столкнулся с полдюжиной таких перевозчиков, и дальше меня повезла маленькая колымага, попросту крытая телега, которая медленно ехала по сельской местности весьма причудливым маршрутом, учитывая десятимильные объездные дороги, затопленные деревеньки и вынужденные остановки, а потом мне пришлось еще ждать пересадки в очередной экипаж, который лишь через три часа прикатил к месту стоянки и в итоге оказался еще более мелкой повозкой, под завязку нагруженной оплетенными бутылями с токсберийской горчицей и гэмпширским медом. Но последняя нанятая мною карета, — та, что доставила меня все-таки в Крэмптон-Магна, — была значительно больше и проворнее других. На ее выгоревшей на солнце позолоченной дверце располагался знакомый мне символ, некий герметический знак, едва различимый между брызгами грязи цвета спелой ржавчины.
Уже клонился к закату четвертый день моего путешествия. Все мои попутчики давно сошли. Я стоял под мокрым навесом у табачной лавки, совмещенной с почтовой конторой, и недоверчиво разглядывал этот рисунок, предполагая, что либо у меня галлюцинации, либо опять началась лихорадка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50