Тот же вопрос адресуется Даниэлю. Оба категорически отрицают свою вину. На предварительном следствии оба, хотя и отрицали умысел в антисоветской пропаганде, однако признавали, что их произведения могут быть использованы и использовались во вред нашей стране. Теперь они отрицают все.
Что ж, судебное следствие и призвано установить, было ли это преступлением, которое карается законом, и насколько тяжка вина подсудимых.

Из зала суда. День второй
Юрий Феофанов. Изобличение
Известия. 1966. 12 февр. Общесоюзный выпуск

Давно замечено, что, если преступник исчерпал все возможности отрицать сам факт содеянного им, он ищет пути объяснить это в выгодном для себя свете. Мне вспоминается не один процесс, когда подсудимый, прижимая руки к груди, истово заклинал:
– Виноват, граждане судьи, полностью осознаю свой проступок. Но… пьян был, ничего не помню. А так, разве ж бы я посмел!
Сейчас перед судом (о процессе мы начали рассказ в предыдущем номере) – люди, которые оперируют литературными терминами, эстетическими категориями, «умными» словами. Но слушаешь ход судебного следствия и понимаешь: те же методы – идти на все, лишь бы вывернуться, лишь бы представить все не так, как было на самом деле.
– Скажите, Даниэль, – задает вопрос прокурор, – какие идеи хотели выразить вы в повести «Говорит Москва»?
– Я заинтересовался анализом психологии людей, попавших в необыкновенные обстоятельства. Никаких политических мотивов у меня не было. Чисто психологизм. <…>
– Но почему бы вам тогда не избрать местом действия, скажем, древний Вавилон? Почему вы допускаете фантастические гнусности по отношению к своему народу?
– Это художественный прием, – твердит Даниэль уже в который раз и пытается свести диалог к проблемам теории литературного творчества.
На суде, однако, идет речь не об эстетических особенностях произведений Даниэля, а об его уголовных деяниях. <…>
Нет, все это далеко не так невинно, как пытается представить Даниэль. Перед судом предстает преступник. Не противник, который открыто, в честной дискуссии отстаивает свои взгляды, а злобный враг. Он кусал исподтишка, тайком пересылая рукописи в явно антисоветские издательства и редакции. Факты свидетельствуют об этом неопровержимо.
Столь же убедительно разбивают факты и позиции Синявского. Он выстроил, как ему кажется, неуязвимую линию обороны. Собственно, она состоит из тех же факторов: не ведал, что творил.
– Да, перечисленные произведения, изданные за границей, писал и посылал туда я, – поглаживая большую рыжую бороду, говорит он.
Разбирается клеветническая повесть Синявского «Суд идет». И вновь знакомые, уже набившие оскомину слова о «праве художника на самовыражение», об условностях, гиперболах и т.д.
– Допустим. Но давайте, подсудимый, обратимся к вашим собственным мыслям, высказанным уже не в художественном произведении, а в литературных, как вы выражаетесь, размышлениях. Вам знакомо произведение «Мысли врасплох»?
– Да, это мое произведение.
– Оно издано за границей?
– Да.
– Позвольте процитировать. <…>
«Пьянство – идея фикс русского народа… – «размышлял» Синявский. – Нация воров и пьяниц не способна создать культуру…»
Как же нужно было низко пасть, чтобы так написать о народе, поражающем и восхищающем мир своими свершениями!
– Что вы скажете на это, подсудимый?
После долгого молчания Синявский говорит:
«Видите ли, я люблю русский народ… (Председательствующий успокаивает зал). Меня не упрекнешь в пристрастии к Западу, меня даже славянофилом называли…
Отпираться от цитат невозможно . <…>
– Подсудимый, а может быть, мы оставим теорию литературы, – замечает председательствующий. – Все-таки у нас не диспут на литературные темы, а уголовный процесс. Вы о советских людях говорите, что это «твари из крови и грязи». Как сочетать это с вашими словами о любви к коммунистическим идеалам?
– По-моему, это не точный перевод, – под смех зала заявляет подсудимый.
– С какой целью вы отправляли на Запад эту чудовищную клевету?
– Я хотел сказать о духовных потребностях народа (смех в зале).
Они тщатся представить себя оригинально мыслящими личностями, употребляют высокие слова. А суд, срывая словесную мишуру, обнажает их вражескую сущность.
Судебное следствие продолжается. Так и хочется сказать: хватит, ведь ясно, облик двух отщепенцев не вызывает сомнений. Но суд внимательно выслушивает пространные сентенции подсудимых. Они вольны «обосновывать» свои писания, разглагольствовать о Непричастности к антисоветской пропаганде, прикидываться непонимающими. Их никто не прерывает.
Но их неотразимо бьют факты.

Из зала суда. День третий
Юрий Феофанов. Пора отвечать
Известия. 1966. 13 февр. Общесоюзный выпуск

Подходит к концу процесс по делу Синявского и Даниэля. И хотя впечатления пока, так сказать, чисто репортерские, совсем свежие, хочется уже и поразмыслить немного над тем, что видел и слышал за эти три дня.
В перерывах между заседаниями суда было полно разговоров, в которых сильно сквозило возмущение и презрение. Но многие просто недоумевают: как же в наши дни могло произойти такое?
В самом деле. Два сравнительно молодых человека (обоим по сорок лет), воспитанники советской школы, а потом вуза, жившие бок о бок с нами, вдруг стали пособниками злейших наших врагов. Почему? С какой целью? И как могла возникнуть мысль посылать откровенно злобные, клеветнические писания о нашей стране, о нашем народе за рубеж?
Случай, конечно, уникальный, из ряда вон выходящий. Но естественно стремление понять его причины и следствия.
Объяснения обоих подсудимых хоть и разнились по форме, были одинаково смехотворны. Факты они обходили, а напирали больше на психологию. Даниэль прикидывался этаким большим младенцем, который не мог уразуметь, что такое клевета, не ведал, что за рубежом живут не только наши доброжелатели, но и враги и что его корреспонденция на Запад – желаннейшая находка для реакционных буржуазных и белоэмигрантских изданий.
Его коллега по скамье подсудимых, тот все время наводил тень на ясный день, разглагольствуя о несовершенствах, мирового бытия, новой религии и о своем восприятии действительности, недоступном простым смертным. Поистине метко заметил А.М.Горький: «Ложь нельзя сказать просто: она требует громких слов и многих украшений».
Все это, конечно, столь нелепо в сопоставлении с реальными доказательствами антисоветской деятельности Синявского и Даниэля, что присутствующие то гневно возмущаются предельным цинизмом подсудимых, то откровенно смеются над их, мягко говоря, наивными ответами. И председательствующему Льву Николаевичу Смирнову, который четко, я бы сказал, блестяще ведет процесс, все время приходится успокаивать зал.
Но все-таки где же причины падения двух людей, считавших себя интеллигентными? Одной из них, мне кажется, является крайняя идейная распущенность, моральная безответственность подсудимых. Полная утрата ими гражданских, патриотических чувств родила ненависть к нашему государственному строю, к идеям коммунизма, к образу жизни советских людей. Все это привело подсудимых к прямым враждебным действиям.
С 1956 года Синявский начал писать свои пасквили. Чуть позже – Даниэль. Они, конечно, тщательно скрывали от общественности эту подпольную деятельность. Однако читали явно антисоветские произведения некоторым знакомым, друзьям. Кое-кто морщился, другие разбирали стилистические и литературные достоинства и недостатки. Увы, не нашлось ни одного из знакомых и близких, которые слушали или читали антисоветские произведения Синявского и Даниэля и кто бы по достоинству оценил эти писания и высказал свое мнение со всей прямотой. А чтобы оценить антисоветскую сущность этих произведений, особой проницательности не требовалось. Нужна была элементарная порядочность советского гражданина.
Об этом я думал, когда суд закончил допрос Синявского и перешел к допросу свидетелей . Не стану пересказывать содержание всех допросов. <…>
…Окончился допрос свидетелей. Дали свое заключение эксперты – они установили, что авторами антисоветских произведений являются именно Синявский – Абрам Терц и Даниэль – Николай Аржак.
Затем начались прения сторон. Выступили общественные обвинители Аркадий Васильев и Зоя Кедрина. От имени писательской общественности они заклеймили подлые деяния подсудимых и потребовали для них строгого наказания. Государственный обвинитель подробно охарактеризовал преступную деятельность Синявского и Даниэля. Процесс по делу двух отщепенцев подходит к концу. Пришла пора держать ответ.

Из зала суда. День третий
Последнее слово Андрея Синявского
Мне будет довольно трудно говорить, так как я не рассчитывал, что сегодня будет последнее слово, мне сказали, что в понедельник, и я не подготовился. Но еще труднее – в силу определенной атмосферы, которая здесь достаточно ощутима. Доводы обвинения меня не убедили, и я остался на прежних позициях. Доводы обвинения – они создали ощущение глухой стены, сквозь которую невозможно пробиться до чего-то, до какой-то истины. Аргументы прокурора – это аргументы обвинительного заключения, аргументы, которые я много раз слышал на следствии. Те же самые цитаты – не раз, не два, не три: «очередь, очередь… от живота… веером», «чтобы уничтожить тюрьмы, мы построили новые тюрьмы». Все те же самые страшные цитаты из обвинительного заключения повторяются десятки раз и разрастаются в чудовищную атмосферу, уже не соответствующую никакой реальности. Художественный прием – повторение одних и тех же формулировок – сильный прием. Создается какая-то пелена, особенно наэлектризованная атмосфера, когда кончается реальность и начинается чудовищное – почти по произведениям Аржака и Терца. Это атмосфера темного антисоветского подполья, скрывающегося за светлым лицом кандидата наук Синявского и поэта-переводчика Даниэля, делающих заговоры, перевороты, террористические акты, погромы, убийства… В общем, День открытых убийств, только исполнителей двое: Синявский и Даниэль. Тут, действительно, очень страшно и неожиданно художественный образ теряет условность, воспринимается буквально, так что судебная процедура подключается к тексту как естественное его продолжение. Я имел несчастье пометить эпилог повести «Суд идет» 1956-м годом: «автор оклеветал 1956 год – ага, автор, ты предсказал – иди теперь в лагерь в 1966 году». Злорадные интонации явственно звучали у обвинителей.
Но появились новые штрихи. Новые штрихи – это политическое подполье переходит в подполье выродков, людоедов, живущих самыми темными инстинктами: ненависть к матери, ненависть к собственному народу, фашизм, антисемитизм. Трудно объявить Даниэля антисемитом. Так вот: фашист Даниэль под руку с антисемитом Синявским. Синявский топчет все самое святое, вплоть до матери. Поэтому рассеять эту атмосферу крайне трудно, здесь не помогут ни развернутые аргументы, ни концепции творчества. Уже на следствии я понял, что не это интересует обвинение: интересуют отдельные цитаты, которые все повторяются и повторяются. Я не берусь ни объяснять замыслы, ни читать лекции про создавшуюся обстановку, ни доказывать – это бесполезно. Я хочу только напомнить некоторые аргументы, элементарные по отношению к литературе. С этого начинают изучать литературу: слово – это не дело, а слово; художественный образ условен, автор не идентичен герою. Это азы, и мы пытались говорить об этом. Но обвинение упорно отбрасывает это как выдумку, как способ укрыться, как способ обмануть. И вот получается: повесть «Говорит Москва», если ее внимательно прочесть, да что там прочесть – хоть пробежать, – кричит одно слово: «Не убей!», «Я не могу и не хочу убивать: человек во всех обстоятельствах должен оставаться человеком!» Но никто не слышит этого: «Ага, ты хотел убить, ты убийца, ты фашист!» Здесь происходит чудовищный подмен. Герой повести «Суд идет» Глобов, человек, может быть, неплохой, в соответствии с некоторыми установками времени высказывает антисемитские настроения, произносит какие-то антисемитские слова: «Рабинович, увертливый, как все евреи…» Ясно, что повесть против антисемитизма, в ней речь идет о деле врачей – но нет, это автор – антисемит, а ну-ка его к фашистам поближе!
Тут логика кончается. Автор уже оказывается садистом. Понятие антисемитизм обычно связывается с великодержавным шовинизмом. Но тут какой-то особенно изощренный автор: он и русский народ ненавидит, и евреев. Все ненавидит: и матерей, и человечество. Возникает вопрос: откуда такое чудовище, из какого болота, из какого подполья. По-видимому, обычно советский суд (я знаю об этом из книг) при решении вопроса интересуется происхождением преступления, его причиной. Сейчас обвинение этим не интересуется. Вот откуда-то, должно быть из Америки, нас с Даниэлем сбросили с парашютом, и мы начали все разить – такие негодяи! Меня тут с Грацианским сравнивали – так у него темное происхождение, потом он, кажется, шпион. Вполне понятный путь. Ну, а неужели у обвинения о нас не возник вопрос – откуда? Откуда в нашей стране фашист? Ведь если разобраться, то это проблема куда более страшная, чем две книжки, даже очень антисоветского содержания. Эти вопросы обвинением даже не поставлены. Так просто – ходят благополучные снаружи люди, а внутри они фашисты, готовые поднять мятеж и сбросить бомбу. Или эти слова были брошены в лицо просто ради оскорбления?
Я как будто на суде растолковывал (с цитатами), что Карлинский – самый отрицательный персонаж, что никаких сомнений не возникает насчет отношения к нему автора. Нет, снова прокурор читает кощунственные слова про рыбок, которых извлекают из материнского чрева, – эти страшные, циничные слова – и патетически восклицает: «Ну разве тут не сквозит антисоветчина? Разве это не отвратительно?» Да, отвратительно, да, сквозит. То же и слова: «Социализм – это свободное рабство». Но это и герой – антисоветский, разоблаченный герой. И никакого сомнения в этом нет. Но или меня не слушали, или это неважно было. Скорее – неважно было.
Государственного обвинителя я даже понимаю. У него более широкие задачи, он не обязан всякие там литературные особенности учитывать: автор, герой, то да се… Но когда с такими заявлениями выступают два члена Союза писателей, из которых один – профессиональный литератор, а другой – дипломированный критик, и они прямо рассматривает слова отрицательных персонажей как авторские мысли, – тут уже теряешься. Например, высказывания о классиках в «Графоманах»: нельзя же оттого, что повесть от первого лица, от лица графомана-неудачника, в котором, может быть, и есть некоторые автобиографические черты, заключать, что автор ненавидит классиков. Так может считать малограмотный человек, который только читать научился. Тогда, конечно, Достоевский – человек из подполья, Клим Самгин – это Горький, а Иудушка – Салтыков-Щедрин. Тогда все наоборот будет.
Общественный обвинитель попытался поставить вопрос о двойном дне. Общественный обвинитель Васильев даже не постеснялся упомянуть про пеленки, которые были подарены моему новорожденному сыну – кстати, не мадам Замойской, а совсем другой француженкой. Даже белье пошло в ход, чтобы показать, как за светлым обликом скрывается мрачное нутро – мое и Даниэля. Приводились цитаты из моих статей: как он тут писал о соцреализме с марксистских позиций, а там – идеалист – ха-ха! Если бы я мог писать с идеалистических позиций здесь, я бы писал так здесь. Когда мне поручали какую-нибудь работу здесь, я часто отказывался, искал близких мне авторов. Кедриной это хорошо известно, она же работала со мной в одном институте. Ей известно, что я не лез в герои, не выступал на собраниях, не бил себя кулаком в грудь, не говорил лозунгами. А частенько меня прорабатывали за ошибки, за уклоны, неточности. В характеристике из ИМЛИ, которая пришла в КГБ уже после моего ареста (даже следователь возмутился, когда пришла характеристика, где я задним числом из старших научных сотрудников в младшие переведен), в этой характеристике есть и правда: там говорится, что мои идейные позиции не четкие, что я писал о Цветаевой, Мандельштаме, Пастернаке, сбивался в сторону. Сбивался потому, что хотел писать о них. Делал все максимальное, чтобы выразить свои подлинные мысли, в качестве Синявского. Поэтому у меня и были неприятности и выговоры, и меня ругали в печати и на собраниях, и никакими особыми благами, кроме зарплаты, я не обладал. Обвинитель говорил, что я мелькал в Союзе писателей. Что я там – ссуды брал, или командировки, или бесплатные путевки на курорт получал? Обвинитель перечислил, что за десять лет мне подарили несколько вещей на дни рождения разные знакомые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73