Странная бабка.
И все-таки жаль, что у меня никогда не было такой бабушки. Были другие — дед Андрей по отцовской линии и мамины мать с отцом. Все они жили не в Москве, и никого из них я даже не запомнил. Когда родителей не стало, первое время дедушки и бабушка приезжали к нам с Алкой довольно часто. Потом дед Андрей умер, а мамины родители приезжать перестали, только время от времени присылали нам посылки с вареньями и соленьями. Один раз, когда я учился уже в пятом или шестом классе, мы с сестрой ездили к ним в гости. Жили они очень далеко, в сибирском шахтерском городке, и мне там не понравилось: всюду угольные терриконы, отвалы отработанного шлака, никакой цивилизации, сплошная беднота и нищета. Помню, как я удивился, когда в уборной в виде стандартной будки в огороде (у деда с бабкой был свой дом) увидел вместо туалетной бумаги отрывной календарь. В доме летали рои мух, и посуда была покрыта толстым слоем жира...
Потом связь с ними тоже прекратилась. Алке писать письма было некогда, а мне — неохота. Ну о чем мог я писать людям, которые были далеки от меня и по возрасту, и по oбpaзу жизни, и чисто географически?..
Мои воспоминания были прерваны окружающей действительностью. В виде толстого злобного охранника супермаркета, который вышел на крыльцо и крикнул мне, чтобы я убирался, потому что скоро приедет машина с товаром, а от меня тучами летят всякие миазмы и микробы.
Я покорно поднялся, но замешкался с уходом, потому что ноги мои, оказывается, заледенели до бесчувствия.
И тогда охранник швырнул в меня камнем. Прямо как Иуда в Христа, когда того вели на казнь.
Камень просвистел у меня над ухом и, ударившись в фонарный столб, разлетелся в мелкие кусочки. Один из этих кусочков, отрикошетив, чиркнул мне по лбу. Больно не было. Только по лицу потекло что-то теплое, как слеза. Я машинально утерся и поглядел на испачканную кровью руку.
Нет, я не разозлился и не проклял этого паршивца в черной форме, смахивающей на эсэсовский мундир.
Просто в голове на миг возникла странная пустота, а потом без всякого перехода я обнаружил себя с увесистым булыжником — все в той же окровавленной руке. Как он попал в мою ладонь, где я его сумел подобрать — ума не приложу. Только рука моя уже была в положении замаха, ещё секунда — и я швырну прицельно булыжник в своего обидчика. Промахнуться на таком расстоянии трудно, тем более что я в детстве любил упражняться в подобных видах спорта. Я увидел мысленно и словно бы в замедленном воспроизведении видеозаписи, как мой каменный снаряд устремляется к голове мордоворота на крыльце, проламывает с хрустом ему череп, и как тот валится с выпученными глазами и залитой кровью физиономией с полутораметровой высоты в грязную лужу и долго корчится в смертной агонии, пуская пузыри в коричневой жиже.
Что ж, наверное, было бы справедливо убить этого подонка.
Но зачем? Что я изменю этим в незыблемой громаде того монстра, внутри которого мы живем? Исправится ли этот тип, считающий себя единственным человеком, а всех остальных — тварями, козлами и сволочами, даже если его душонку перекинет отсюда в другой вариант Круговерти и будет гонять по нескончаемым перевоплощениям, как крысу в лабиринте, незримый карусельщик? Вряд ли.
А раз так...
Пальцы вовремя мои разжались, и булыжник плюхнулся в мешанину снега и грязи позади меня со смачным чваканьем.
Я сплюнул горькую слюну себе под ноги и пошел прочь от супермаркета, не оборачиваясь и не прислушиваясь к возмущенным воплям того, кого я только что чуть-чуть не убил.

* * *
Пес был таким же грязным и жалким, как я. Слипшаяся от грязи густая шерсть превратилась в лохмотья, напоминающие остатки нищенского рубища.
Он появился словно из-под земли, стоило мне сесть на скамейку в парке на берегу Москвы-реки. Мы были с ним одни в этом парке — никому из нормальных людей и собак и в голову не пришло бы тащиться сюда в слякоть и холод, чтобы слышать, как в голых ветвях деревьев злобно свистит ледяной ветер.
— Что скажешь, приятель? — спросил я.
Пес стоял в двух метрах от меня, принюхиваясь и поджав свой неопрятный хвост. Его желтые глаза рассматривали меня без тени заискивания или дружелюбия. Он тоже давно перестал любить людей. Истинный бомж.
Я вспомнил про колбасу, которую мне подарила бабулька у супермаркета. Достал ее из пакета. Рот мой сам собой наполнился вязкой слюной. Несмотря на упадническое состояние души, организм требовал пищи.
Я отломил ровно половину от куска и кинул колбасу псу.
Он ее даже не жевал — с лету проглотил целиком, лязгнув зубами, и опять уставился на меня. Он не просил добавки, как это сделали бы домашние собаки на его месте. Он действовал по принципу: дадут еще этой вкуснятины — хорошо, не дадут — что ж, видно, сегодня — не судьба...
Колбаса была полна жил и хрящей и почему-то отдавала свинцом. Я жевал ее так же, как пес — торопливо, не очищая от оболочки-синюги.
Когда от колбасы остался маленький кусочек, пес, видимо, больше не выдержал этой пытки — глядеть, как кто-то насыщается у него под носом.
Он прыгнул с неожиданной ловкостью и быстротой, и я не успел сообразить, что произошло, как он уже мчался от меня прочь, на ходу заглатывая вырванную из моей руки колбасу. А у меня из прокушенного пальца струилась кровь. И на этот раз я почувствовал боль.
Я устремился в погоню, сам не зная, зачем я хочу догнать лото подлого пса. Разум мой помутился, и в этот момент четвероногий воришка стал олицетворять для меня все зло на земле.
Пес без труда убежал бы от немощного, голодного бродяги, шлепающего отстающими подошвами по глинистой земле и задыхающегося, как туберкулезник, если бы не допустил промашку. Неподалеку от скамейки имелось отгороженное решеткой место для выгула собак. Решетка не доходила до земли, и пес, вместо того чтобы обежать забор стороной, решил поднырнуть под него, чтобы пересечь площадку по прямой. Однако глазомер его подвел, и он застрял под решеткой, распластавшись на грязной земле. Попытался освободиться несколькими судорожными рывками, но концы ржавых прутьев лишь еще сильнее впились в его костлявую спину.
И тогда он затих, выкатив на удивление чистый розовый язык и шумно дыша — так, что его бока раздувались, как у беговой лошади после скачек.
Он не выл и не заливался бесноватым лаем, чтобы отпугнуть меня.
Он просто ждал, когда я подойду поближе и сделаю свое черное дело.
Я мог бы удушить его, вцепившись в горло, на котором ещё сохранились остатки полусгнившего ошейника. Я мог бы забить его насмерть палкой или камнем. Наконец, я мог бы просто-напросто оставить его медленно подыхать в плену у решетки.
Но вместо этого я почему-то стал скрести своими страшными руками подмерзшую землю, подкапываясь под его бок, срывая ногти и царапая пальцы попадающимися в глине камушками. Потом я зашел с другого бока.
Освободил я его, когда стало смеркаться, и в парке загорелись мутным расплывчатым светом фонари. Он убежал в сумерки, ни разу не оглянувшись и даже не сказав мне «спасибо».
А я поймал себя на том, что сижу, привалившись лбом к холодной решетке, и по лицу моему текут слезы.
И мне казалось, что не бездомного пса я только что освободил из плена, а себя самого. Но это, конечно же, было только иллюзией, несбыточной мечтой.
Глава 21
И опять меня кто-то будил.
Господи, сквозь сон подумал я, как же вы все мне надоели!
— Альмакор Павлович, — повторял настойчиво женский голос. — Альмакор Павлович! Вас — к телефону!.. Слышите? Вам звонят!..
Я обнаружил себя сидящим в кресле в какой-то комнате, освещаемой лишь настольной лампой на письменном столе. Голова моя была откинута на спинку кресла. Представляю, какой храп я издавал в этом положении.
— Звонят? — переспросил равнодушно я, растирая онемевшую шею и вглядываясь в темноту. — Кто?
— Из шестой горбольницы, — сказала невидимая женщина. — Вы же сами просили разбудить вас, если оттуда будут звонить.
В комнате пахло почему-то спиртом и еще чем-то знакомым, но в данный момент не поддающимся определению.
— Да-да, — не моргнув глазом, соврал я. — Сейчас... Да включите же вы свет, черт возьми!
Щелкнул выключатель, и я зажмурился на миг, ослепленный ярким светом люминесцентных ламп.
Потом поморгал озадаченно. На мне был белый халат поверх костюма. В дверях стояла пожилая женщина — тоже в белом халате и с белой шапочкой на голове. А в стороне от письменного стола стоял шкафчик со стеклянными дверцами, заполненный какими-то пузырьками, склянками и баночками аптечного вида.
Да это же больница! Вот угораздило меня — и с какой, спрашивается, стати? Вроде бы никогда я не испытывал желания стать врачом, я даже панически боялся всего этого — кровь, ампутации, анализы... одна пункция спинного мозга чего стоит — бр-р-р!.. И все-таки в этом варианте я, несомненно, был врачом. А это, видимо, мое рабочее место. Кабинет или — как там у них это называется? — ординаторская... Судя по темноте за окном, сейчас ночь — значит, я дежурю в ночную смену. Узнать бы еще, по какой специальности я работаю — не дай бог, если хирург!.. Впрочем, это можно будет легко выяснить — достаточно выйти из кабинета и прочитать табличку.
Я потянулся и зевнул. Перспектива отвечать среди ночи на телефонные звонки из какой-то там больницы меня не прельщала. Небось кому-то я потребовался как медик, но удовлетворить этот запрос я все равно не смогу. Клизму — и то поставить не смогу, не говоря о чем-то большем!..
— И что же от меня надо шестой больнице? — спросил я, протирая глаза, словно засыпанные песком.
Женщина удивленно подняла брови. Потом поджала губы — видно, мои слова ее чем-то возмутили.
— Вам виднее, — сухо сказала она. — Подойдите, пожалуйста, они ждут... трубка у меня на столе лежит...
— А не могли бы вы сказать им, чтобы они перезвонили мне утром? — продолжал гнуть свою линию я. — Скажите, что вечером у меня было много работы, и я только что заснул... В общем, придумайте что-нибудь, а?
— Алик, ты что — с ума сошел? — изменившимся голосом осведомилась женщина. — Ты хоть отдаешь себе отчет, что говоришь?!
А что такого я сказал? И все-таки, наверное, в ее глазах допустил какой-то жуткий ляп, раз она стала обращаться ко мне, как мать к непутевому сыну. В принципе я действительно гожусь ей в сыновья, но, наверное, среди врачей принято называть друг друга по имени-отчеству...
— Я, конечно, не знаю точно, что они хотят вам сказать, — сдержанно продолжала женщина (кто она, кстати? Медсестра? Или тоже врач?). — Но думаю, что это связано с вашей мамой, Альмакор Павлович... Она ведь у вас, кажется, в шестой лежит?
Остатки сна слетели с меня в один миг. Мне показалось, что я ослышался. Этого не может быть!.. Ведь никогда еще изменения в моей судьбе не заходили так далеко, чтобы отменить ту проклятую катастрофу!..
— Что-о? — протянул я, вмиг оказавшись на ногах. — С мамой?! — Но Круговерть не прошла для меня даром, и я быстро опомнился. — Где? Где этот ваш чертов телефон?
— Я же сказала — у меня на столе, — покачала головой медсестра. — Идите быстрей...
Я уже шел. И не просто шел — летел мимо нее, чуть не сбив ее с ног. За дверью кабинета, естественно, оказался коридор. Длинный и слабо освещенный. Только в противоположном конце его светилась на столе за высоким барьером настольная лампа. Ага, значит, мне — туда...
Я подлетел к столу и, задыхаясь, схватил лежавшую трубку.
— Але? Ардалин слушает.
— Привет, Алька, — сказал в трубке незнакомый мужской голос. — Где тебя носит? Я аж устал ждать...
— Это неважно, — перебил я его. — Извините, не припоминаю ваш голос... трубка искажает, наверное...
— Вот так раз! — удивились в трубке. — Это Ефим, неужели ты меня забыл? Ефим Майзлин!
— А-а, — изобразил я озарение памяти. — Привет, Ефим... Так что там с моей... мамой?
Язык упорно отказывался произносить это сочетание — «моя мама». Бог ты мой, сколько же лет я не говорил о своих родителях как о живых?!
— Случилось? — усмехнулись в трубке. — Что ж, если можно так выразиться, действительно случилось... Надеюсь, ты помнишь ее диагноз?
Наверное, это была ирония со стороны этого неизвестного Ефима, но я ее не воспринял адекватно. Я почувствовал, как у меня все обрывается внутри, и мгновенно облился с ног до головы липким потом.
— Она... она умерла? — чужим голосом спросил я.
— В том-то и дело, что — нет! — вскричали в трубке. — Поэтому я и звоню тебе! Помнишь наш уговор?
Можно было сказать, что ни черта я не помню, потому что всего несколько минут тому назад появился в этом мире. Но я просто промолчал.
— В общем, так, — сказал Ефим. — Если хочешь использовать свой шанс, то это надо сделать сейчас. Иначе придётся долго ждать, потому что следующее мое дежурство будет только после Нового года... Ну, что молчишь? Решайся — да или нет?
— Я сейчас приеду, — сказал я. — И тогда мы с тобой поговорим, ладно?
— Я тебя понял, — произнесла трубка каким-то странным тоном. — Что ж, я тебя жду. Скажешь внизу охране свою фамилию — и тебя пропустят. Я уже их предупредил... Ну, давай... Кстати, будет лучше, если ты захватишь с собой свой халат... И не забудь это самое... ну, инструменты...
Я положил трубку и встал из-за стола.
Окна коридора были в морозных узорах, и от них несло еле ощутимым холодом. Если скоро Новый год, то сейчас должен быть декабрь.
— Простите, вы, случайно, не знаете, где моя одежда? — спросил я женщину, которая стояла, облокотившись на барьер перед столом.
— То есть? — не поняла она. — А сейчас вы что — голышом, что ли?
— Я имею в виду верхнюю одежду, — нетерпеливо пояснил я. — Ну, пальто там какое-нибудь... или куртку... Не помните, где я обычно их оставляю?
— В кабинете, где же еще? А вы что — собираетесь уходить?
— Мне очень надо, поймите!
— А дежурство?
Мысленно я возопил: «Да плевать я хотел на ваше дежурство! Там же — моя мама, понимаете? Мама, которую я видел только в раннем детстве!»
Но вслух я лишь сказал:
— Не бойтесь, я отлучусь ненадолго. Слетаю до шестой больницы — и обратно.
— Там что — совсем плохи дела? — почти шепотом спросила она, с сочувствием глядя на меня.
— Хуже не бывает, — мрачно сказал я, устремляясь в кабинет.
— Может, в отделении «Скорой» попросить дежурную машину для вас? — спросила она. — Где вы ночью такси будете ловить?
А она оказалась лучше, чем я ожидал. К тому же, я понятия не имею, где находится эта шестая больница, а уж водитель «Скорой» наверняка знает...
— Если можно, попросите, — сказал я. — Спасибо вам за все!
Эх, знать бы еще, как ее зовут, а то обращаюсь к ней, как к неодушевленному предмету. Но напрямую спрашивать неудобно, а рыться в бумагах в «своем» кабинете некогда.
— Дай бог, чтобы у вас все хорошо закончилось, — пожелала мне женщина, украдкой смахивая слезу.
* * *
Ефим оказался примерно моих лет, высоким, чернявым, с давно не бритым лицом и пухлыми губами. Он встретил меня у входа в отделение, которое располагалось на третьем этаже старого, явно требовавшего ремонта здания. Видимо, охранник из вестибюля предупредил его о моем появлении.
В больнице все спали, и я невольно старался ступать потише. Пахло несвежим постельным бельем, лекарствами и подгоревшим молоком.
— Ну, здорово, Алька, — протянул мне руку Ефим. — Быстро же ты добрался...
— Я на «Скорой» приехал, — сообщил я. — Медсестра, которая со мной дежурит, помогла с машиной...
Он вдруг сморщился, как будто я ляпнул какую-то глупость.
— Это ты зря, — посетовал он. — Надо было лучше ехать своим ходом, а сестру не посвящать, куда ты поехал...
— Почему?
— На всякий случай, — многозначительно поднес он палец к губам. — Ладно, будем надеяться, что шума не будет... Зайдем ко мне на минутку.
Мы прошли по коридору — почти полной копии того, который был и в нашей больнице, только с тем отличием, что пол тут был не покрыт линолеумом, а выложен грубой кафельной плиткой. И за барьером дежурной по отделению никого не оказалось. А где-то в противоположном конце коридора кто-то стонал так, что шел мороз по коже. В перерыве между стонами женский голос вскрикивал: «Ой. мамочки!.. За что же мне такие муки?.. Сделайте же что-нибудь, прошу вас!.. Больно!..»
Кабинет у Ефима оказался гораздо просторнее, чем «мой». В углу даже мигал экраном телевизор с выключенным звуком, а на столе имел место довольно шикарный ноутбук.
Ефим плотно прикрыл за мной дверь и показал мне на диван:
— Располагайся. Чай-кофе, надеюсь, ты не будешь распивать? — Я мотнул отрицательно головой. — И это правильно. Мы лучше с тобой как-нибудь в другой раз посидим, более основательно... Ну, что, ты готов?
— Конечно, — решительно сказал я. — Только ты мне вот что скажи — как она? Скоро поправится?
Он скривился в мрачной усмешке:
— Думаешь, в такой стадии может быть надежда? Ты Ведь вчера здесь был и сам видел, что ей все хуже и хуже...
— Значит, она скоро умрет? — упавшим голосом спросил я.
— В том-то и дело, что мы не можем ждать милости от природы!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51