К этому времени Элинор Дав была уже легендой и предметом обожания тысяч преисполненных надежд девушек и женщин, чьи мечты, хотя и успели несколько потускнеть, еще не были разбиты о суровую действительность. У всех была на слуху и на языке история простой деревенской девушки, пробившейся сквозь все препятствия к известности и богатству, и для читателей Элинор являлась осязаемым доказательством того, что сказки все-таки могут стать реальностью. Она давно научилась позировать перед фотоаппаратами не менее профессионально, чем Ее Величество королева-мать, и ее снимали постоянно: вот Элинор выходит из белого „роллс-ройса" в ослепительном бальном платье, кутаясь в белый песцовый мех и прижимая к себе в высшей степени фотогеничного белого пекинеса, а вот она улыбается из-под одной из своих очаровательных широкополых абрикосовых шляпок (Элинор пришла к выводу, что это именно „ее" цвет).
Клер, всегда находясь в двух шагах позади бабушки, порой ощущала себя одним из ее непременных аксессуаров – немного более важным, чем сумочка, но менее важным, чем пять ниток жемчуга на шее: просто одной из частей того блестящего, до мелочей продуманного спектакля, который легендарная Элинор Дав давала своей публике.
К концу сезона Клер почувствовала, что больше никогда в жизни ей не захочется пожать ни одной руки или поаплодировать затянутыми в белые перчатки ладонями – достаточно громко, чтобы выражаемое одобрение выглядело искренним, но в то же время достаточно тихо для того, чтобы не выйти за рамки благопристойности. У нее теперь было много партнеров по танцам, человек пять ухажеров и огромное количество приятельниц, с которыми можно было похихикать и позубоскалить по поводу мужского пола. Клер знала, что судьба чертовски милостива к ней, и надеялась, что ей никогда не придется снова оказаться в водовороте светской жизни, которая составила в душе ее усталость и странную пустоту.
Клер не говорила об этом, но считала, что прошедший год потратила впустую. Она попыталась объяснить это Аннабел, которой вскоре самой предстояло подвергнуться тому же испытанию удовольствиями и известностью, но Аннабел не приняла предупреждений сестры. Вернувшись из пансиона в Швейцарии, она только и мечтала что о кавалерах, балах и роскошных туалетах и не могла дождаться того времени, когда ее фотографии будут появляться на страницах светских журналов, а сама она будет до зари кружиться в танце в объятиях мужчины – предпочтительно старше себя.
Но это время еще не наступило, и Аннабел вместе с сестрами скучала в заваленном снегом Старлингсе, что никак не вязалось с ее представлением о приятном времяпрепровождении. Она спрыгнула с кресла у окна:
– Клер, поучи меня еще играть в бридж. Клер взглянула вверх и зевнула:
– Слишком мало времени до ленча.
Зазвонил телефон, и Клер стремглав бросилась к нему:
– Алло! – Но тут же разочарованно добавила: – Извини, Шушу. Я жду важного звонка. – Она с досадой хлопнула трубку.
– Держу пари, что речь идет о Генри, – поддразнила ее Миранда.
– Это не может быть Генри, – возразила Аннабел, снова забираясь в кресло. – Его полк только что отправили в Суэц.
– Перестаньте, вы – обе! – сердито оборвала их Клер.
Телефон зазвонил снова. Клер спрыгнула с софы, но Миранда уже схватила трубку:
– Кто-кто?.. Ка-Я-Эр? А что это такое?.. Кампания за ядерное разоружение… По-моему, вы ошиблись номером.
– Это меня! – Сильно покраснев, Клер перехватила у нее телефон, тут же договорилась с кем-то о встрече в Лондоне и положила трубку.
– Кто это был? – спросила Аннабел.
– Про что это? – подхватила Миранда.
– Не ваше дело, – огрызнулась Клер.
– Ба не нравятся все эти движения „долой бомбу", – заметила Миранда. – Она скажет, что благодаря атомной бомбе мы выиграли войну за десять минут… Что премьер-министр не нуждается в том, чтобы всякие там неблагодарные тупицы и подстрекатели советовали ему, как управлять страной… Ну, в общем, ты знаешь, что скажет Ба, Клер.
– Кампания за ядерное разоружение – вполне уважаемая организация, – горячо возразила Клер. – Бертран Рассел и еще шесть Нобелевских лауреатов поддерживают идею запрещения атомной бомбы, и Альберт Эйнштейн тоже. Если начнется война, ядерное оружие может уничтожить всю планету.
– И все-таки Ба это не понравится, – повторила Миранда.
– Я не терплю лжи! – прокашляла Элинор, взмахнув конвертом, который держала в руке. Это было на следующее утро в ее роскошно обставленной, залитой солнцем спальне. Элинор лежала в постели – у нее был бронхит.
Чтобы не встречаться взглядом с бабушкой, Клер водила глазами по красивой, уютной комнате. Стены были кремовые, шторы – ярко-желтые, как и парчовые драпировки кровати с пологом, опиравшимся на четыре столпа. На бессарабском ковре цвета увядшей листвы возвышалась софа времен Регентства с подушками из шкуры тигра. Кругом стопки книг и горшки с нарциссами, источавшими тонкий аромат.
– Будь любезна, посмотри мне в глаза, Клер, – потребовала Элинор, чихая. – Я хочу слышать, что ты можешь сказать в свое оправдание, – сердито добавила она, глядя на внучку, стоявшую перед ней в розовом свитере и твидовой юбке, потупив взгляд.
Заметив это выражение, Элинор, в который уже раз, с тревогой подумала: неужели она завела любовника? Это было предметом переживаний всех матерей, хотя ни одна из самих дебютанток (гораздо более неискушенных, чем полагали их матери) не знала об этом. „А вдруг он женат? – спрашивала себя Элинор. – Тогда какие, интересно, отговорки придумывает он для своей жены, каждый раз поздно возвращаясь по вторникам и четвергам?" Именно в эти вечера Клер явно занималась не тем, чему, по ее собственным словам, она их посвящала.
„Снова придется врать", – сокрушенно подумала Клер. Она вспомнила, как в детстве ее буквально ошеломило, что те же самые взрослые, которые учили никогда не лгать, потом врут тебе прямо в глаза про то, откуда берутся дети. Так, от взрослых она узнала, что частенько приходится говорить то, чего не было, для того чтобы не ранить чувства других, защитить кого-то или избежать гнева взрослых.
– Я жду, – гневно хрипела Элинор. Она чихнула снова, и одно из лежащих перед ней писем соскользнуло на пол. В верхней части листка Клер заметила гриф адвокатской конторы „Суизин, Тимминс и Грант".
Снова отводя взгляд, она бухнула, не успев как следует подумать:
– Я встречаюсь с Адамом.
– Дважды в неделю? И всегда возвращаешься домой к десяти? Ну, и чем же вы с ним занимаетесь?
– Он учит меня играть в бридж. Я хочу научиться действительно хорошо играть.
– Ну, ладно. Это очень легко проверить. – Элинор протянула руку к кремовому телефону.
Клер, никогда не владевшая искусством лгать естественно и правдоподобно, почувствовала, что почва уходит у нее из-под ног.
– Доброе утро, Адам. Ты за последнее время общался с Клер?
У Клер упало сердце. Она так надеялась, что Адама не окажется на месте.
– Не понимаю, почему ты не можешь ответить мне прямо, – произнесла Элинор, – но ты можешь поговорить с нею самой, если хочешь. – Она сделала Клер знак подойти к телефону.
В трубке, в самое ухо Клер, зазвучал голос Адама:
– Послушай, Клер, я не могу лгать своим клиентам. Если у тебя проблемы, я постараюсь помочь тебе, но скажи мне все как есть, иначе мне не удастся это сделать… Ты тайно встречаешься с каким-нибудь мужчиной?.. Нет? Хорошо! Ты занимаешься чем-нибудь незаконным?.. Нет? Тогда скажи Элинор, где ты бываешь и что делаешь. Так прямо и скажи! Что бы ты ни скрывала от нее, это будет для нее не так страшно, как то, что она предполагает, тан что она тебя тут же простит. А на следующей неделе я обязательно приглашу тебя куда-нибудь пообедать, чтобы тебе было не так грустно. Положив трубку, Клер тихо сказала Элинор:
– Я учусь в вечерней школе.
– В вечерней школе! Но ведь вечерние школы существуют для людей, у которых… – Элинор умолкла, растерянная, вспомнив, как сама, вместе с другими безденежными парнями и девушками, училась в политехникуме. – Ты же получила хорошее образование, Клер.
– Я так не думаю. Я ведь мало чему успела научиться в Хэзлхерст-Парк, а потом ты отправила меня в этот дурацкий пансион.
– Какая неблагодарность! Кто захочет жениться на синем чулке? Мужчине нужна настоящая леди, которая украшала бы собой его гостиную.
– Но я не собираюсь просидеть всю жизнь в гостиной! Мы живем в двадцатом веке, а не в старые ларквудские времена! – Сестрам было известно, что в душе Элинор еще саднит незажившая рана от многолетнего унижения, которое заставляла ее испытывать семья Билли. – Я хочу сделать в жизни что-нибудь полезное! – запальчиво добавила Клер.
– А разве жены, матери не приносят пользы?
– Кроме того, чтобы сделаться женой и матерью, можно еще многое делать в жизни.
– Ну, ладно. Что же именно ты изучаешь для того, чтобы стать более полезной?
– Социологию, – с вызовом ответила Клер. Элинор была удивлена и встревожена:
– Я надеюсь, деточка, ты не собираешься быть социальным работником?
– А почему бы и нет, Ба? Это работа, которая приносит очень много пользы.
– Да, конечно. Все это очень хорошо – для других. Но не для тебя, Клер. Бегать по трущобам – занятие не для тебя.
– Но почему, Ба? Что ты имеешь против социологии?
Элинор вздохнула.
– Объясни мне поточнее, что такое эта твоя социология.
– Ну… она изучает, как развивалось общество, как оно функционирует – а иногда, наоборот, не функционирует.
– Но, дорогая моя, разве знания, полученные тобой в школе, достаточны для того, чтобы…
– Вот именно! Я еще собираюсь изучать антропологию, психологию и философию.
– И ты собираешься укладываться в два вечера в неделю?
– Раз уж ты теперь все знаешь, мне хотелось бы посещать все занятия. Если, конечно, позволит тот уровень знаний по этим предметам, который у меня есть. А если нет, придется подгонять.
– Но чего ради, дорогая? Приличные мужчины не любят брать в жены социологов и философов. Почему бы тебе не заняться изучением чего-нибудь… ну, не такого заоблачного, а более полезного для жизни? Ты могла бы, скажем, поучиться на кулинарных курсах в Кордон-Блу-скул. Уметь планировать семейное меню – это всегда плюс.
– Неужели ты не понимаешь, Ба, что меня интересует не только кухня, но и тот мир, который находится за ее пределами? – воскликнула уже не на шутку рассерженная Клер.
– Естественно, что он тебя интересует. Ты интеллигентная девушка и должна с пониманием слушать то, о чем говорят мужчины.
– А я хочу, чтобы мужчины с пониманием слушали то, о чем говорю я! – крикнула Клер. – Потому что я больше никогда в жизни не буду тратить время на пустую болтовню – такую, как на всех этих светских вечеринках!
– Да как ты смеешь говорить это мне?
– А почему я не должна говорить это тебе? Зачем мне скрывать то, что я думаю? Как ты не понимаешь, Ба, чем я хочу заниматься и почему!
– Но социология… Для чего тебе может пригодиться социология?
– Ба, мой интерес состоит в том, чтобы помогать другим. Ведь повсюду, куда ни глянь, сплошное неравенство.
– Ну, хорошо. А философия? Тут уж, по-моему, ты хватила через край. И потом, что общего между философией и детьми из трущоб?
– Философия – это идеи, а идеи – это то, на чем основана демократия, – сказала Клер раздраженно. – Я не понимаю, как мир мог дойти до состояния, в котором он сейчас находится, но я постараюсь понять это и по возможности сделать что-нибудь, чтобы изменить положение вещей.
– Одна молодая девушка ничего не может сделать для того, чтобы исправить все, что плохо в этом мире, – голос Элинор звучал не менее раздраженно.
– Мне никогда ничего и не удастся сделать, если я не буду пытаться, – упорствовала Клер.
– Почему бы тебе не предоставить заниматься этими вещами политикам? – воскликнула Элинор. – У них для этого есть соответствующие знания и опыт.
– Твое поколение – последнее, которое так слепо верит политикам.
– Мое поколение прекрасно обходилось без этих твоих претензий на интеллектуальность, – язвительно заметила Элинор.
– Да, и именно оно втянуло нас во Вторую мировую войну!
Вторник, 18 декабря 1956 года
Отдавая свою зеленую атласную накидку лакею, Клер испытывала хорошо ей знакомое по другим светским выходам ощущение: словно стайка бабочек вспорхнула у нее внутри, щекоча крылышками под ложечкой. Ей хотелось повернуться и убежать. А остальные, по всей видимости, чувствовали себя прекрасно. Оказавшись в обществе, где она никого не знала, Клер обычно проскальзывала в дамскую комнату и сидела там столько, сколько позволяли приличия. Во всяком случае, это было лучше, чем торчать одной среди множества людей, которые, казалось, все были знакомы.
В этот вечер Клер нервничала вдвойне, поскольку Адам впервые привел ее в один из подпольных игорных домов, мода на которые быстро распространялась в Лондоне. Игра всегда начиналась после обеда, в десять часов вечера, и продолжалась до рассвета; при этом бесплатно и в огромных количествах подавались изысканные блюда и напитки, традиционный английский завтрак – яичница с беконом, сосиски или почки, а начиная с двух часов ночи – кеджери, англо-индийское блюдо из риса, яиц и лука.
Клер знала, что сегодняшняя вечеринка устроена Майклом Грантом. Майку – красивому, импозантному молодому человеку, выпускнику Итона и бывшему гвардейскому офицеру – как никому другому шла роль организатора этого шикарного, но запрещенного законом развлечения.
Приглашали на такое мероприятие всегда по телефону – слишком опасно было доверять бумаге. Звали людей богатых, и только тех, кто заведомо не прочь поиграть с огнем, пощекотать собственные нервы. Все это напоминало Америку времен сухого закона.
Даже просто знать такие места уже само по себе являлось престижным; никто и думать не хотел о той опасности, которую могло повлечь за собой обладание подобной информацией. Гости Майкла Гранта по привычке, созданной воспитанием, продолжали считать, что полиция существует не для того, чтобы создавать гражданам проблемы, а для того, чтобы решать их. Кроме того, вероятность подвергнуться налету полиции и попасть в ее руки усиливала остроту ощущений, а готовность пойти на риск считалась доказательством смелости и искушенности.
Для золотой молодежи, собиравшейся на игру, она представляла и еще один щекочущий нервы соблазн – возможность увидеть вблизи настоящих преступников, с которыми иначе вряд ли удалось бы встретиться. Для охраны устроителя игры нанимались вышибалы; они же следили за тем, чтобы никто из присутствующих не напивался и чтобы проигравшие расплачивались как должно. Услуги вышибал оплачивались определенным процентом от дохода игорного дома, поэтому один из них всегда наблюдал за игрой. Таким образом, богатые плейбои могли запросто общаться с некоторыми из самых крутых парней лондонского Ист-Энда; это тоже считалось особым шиком.
Когда Клер и Адам вошли в роскошно обставленную гостиную, Майкл Грант поспешил навстречу брату:
– Ну, наконец-то! У нас тут сегодня интересный народ – почти вся итонская игорная мафия… – Он посмотрел на Клер, оглядывавшую комнату, в которой люди в вечерних костюмах спокойно беседовали, держа бокалы в руках, и воскликнул удивленно: – Да это же Клер О'Дэйр!
Почти четыре года минуло со времени каникул в Сен-Тропезе, и за это время Клер из маленькой худенькой девчонки успела превратиться в стройную девушку, исполненную неуловимой грации, со светлой прозрачной кожей и загадочным русалочьим взглядом ярких голубовато-зеленых глаз. В этот вечер на ней было воздушное шифоновое платье под цвет глаз, еще больше подчеркивавшее ее изящную хрупкость.
Клер проговорила застенчиво:
– Ты совсем не изменился, Майк, но ты стал каким-то… другим.
В этом широкоплечем, холеном молодом человеке в смокинге безупречного покроя она ощутила ту же дерзость, которая поразила ее когда-то в Сен-Тропезе. Какую-то угрозу прочла Клер и в медленной улыбке Майка, и ей стало не по себе, хотя в обществе Адама она чувствовала себя в полной безопасности.
Адам шепнул Майку что-то, чего Клер не расслышала, и оба рассмеялись. Похоже, они очень дружны, подумала она. Адам обвел глазами комнату и снова засмеялся:
– Ты как будто сто лет живешь здесь, Майк!
Во избежание налета полиции игра всякий раз устраивалась в разных местах. Майк убеждал солидных людей из общества сдать ему на сутки, за очень высокую плату, их лондонский дом; иногда сделка заключалась с сыном или дочерью владельцев, в то время как ни о чем не подозревавшие родители находились в загородном имении или за границей. Наутро после игры специальный фургон, который Майк постоянно держал в своем распоряжении, перевозил мебель, посуду и все остальное на новое место. Продукты Майк всегда закупал у одной и той же первоклассной фирмы и располагал штатом собственной прислуги, поскольку на домашнюю в этих случаях полагаться было рискованно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Клер, всегда находясь в двух шагах позади бабушки, порой ощущала себя одним из ее непременных аксессуаров – немного более важным, чем сумочка, но менее важным, чем пять ниток жемчуга на шее: просто одной из частей того блестящего, до мелочей продуманного спектакля, который легендарная Элинор Дав давала своей публике.
К концу сезона Клер почувствовала, что больше никогда в жизни ей не захочется пожать ни одной руки или поаплодировать затянутыми в белые перчатки ладонями – достаточно громко, чтобы выражаемое одобрение выглядело искренним, но в то же время достаточно тихо для того, чтобы не выйти за рамки благопристойности. У нее теперь было много партнеров по танцам, человек пять ухажеров и огромное количество приятельниц, с которыми можно было похихикать и позубоскалить по поводу мужского пола. Клер знала, что судьба чертовски милостива к ней, и надеялась, что ей никогда не придется снова оказаться в водовороте светской жизни, которая составила в душе ее усталость и странную пустоту.
Клер не говорила об этом, но считала, что прошедший год потратила впустую. Она попыталась объяснить это Аннабел, которой вскоре самой предстояло подвергнуться тому же испытанию удовольствиями и известностью, но Аннабел не приняла предупреждений сестры. Вернувшись из пансиона в Швейцарии, она только и мечтала что о кавалерах, балах и роскошных туалетах и не могла дождаться того времени, когда ее фотографии будут появляться на страницах светских журналов, а сама она будет до зари кружиться в танце в объятиях мужчины – предпочтительно старше себя.
Но это время еще не наступило, и Аннабел вместе с сестрами скучала в заваленном снегом Старлингсе, что никак не вязалось с ее представлением о приятном времяпрепровождении. Она спрыгнула с кресла у окна:
– Клер, поучи меня еще играть в бридж. Клер взглянула вверх и зевнула:
– Слишком мало времени до ленча.
Зазвонил телефон, и Клер стремглав бросилась к нему:
– Алло! – Но тут же разочарованно добавила: – Извини, Шушу. Я жду важного звонка. – Она с досадой хлопнула трубку.
– Держу пари, что речь идет о Генри, – поддразнила ее Миранда.
– Это не может быть Генри, – возразила Аннабел, снова забираясь в кресло. – Его полк только что отправили в Суэц.
– Перестаньте, вы – обе! – сердито оборвала их Клер.
Телефон зазвонил снова. Клер спрыгнула с софы, но Миранда уже схватила трубку:
– Кто-кто?.. Ка-Я-Эр? А что это такое?.. Кампания за ядерное разоружение… По-моему, вы ошиблись номером.
– Это меня! – Сильно покраснев, Клер перехватила у нее телефон, тут же договорилась с кем-то о встрече в Лондоне и положила трубку.
– Кто это был? – спросила Аннабел.
– Про что это? – подхватила Миранда.
– Не ваше дело, – огрызнулась Клер.
– Ба не нравятся все эти движения „долой бомбу", – заметила Миранда. – Она скажет, что благодаря атомной бомбе мы выиграли войну за десять минут… Что премьер-министр не нуждается в том, чтобы всякие там неблагодарные тупицы и подстрекатели советовали ему, как управлять страной… Ну, в общем, ты знаешь, что скажет Ба, Клер.
– Кампания за ядерное разоружение – вполне уважаемая организация, – горячо возразила Клер. – Бертран Рассел и еще шесть Нобелевских лауреатов поддерживают идею запрещения атомной бомбы, и Альберт Эйнштейн тоже. Если начнется война, ядерное оружие может уничтожить всю планету.
– И все-таки Ба это не понравится, – повторила Миранда.
– Я не терплю лжи! – прокашляла Элинор, взмахнув конвертом, который держала в руке. Это было на следующее утро в ее роскошно обставленной, залитой солнцем спальне. Элинор лежала в постели – у нее был бронхит.
Чтобы не встречаться взглядом с бабушкой, Клер водила глазами по красивой, уютной комнате. Стены были кремовые, шторы – ярко-желтые, как и парчовые драпировки кровати с пологом, опиравшимся на четыре столпа. На бессарабском ковре цвета увядшей листвы возвышалась софа времен Регентства с подушками из шкуры тигра. Кругом стопки книг и горшки с нарциссами, источавшими тонкий аромат.
– Будь любезна, посмотри мне в глаза, Клер, – потребовала Элинор, чихая. – Я хочу слышать, что ты можешь сказать в свое оправдание, – сердито добавила она, глядя на внучку, стоявшую перед ней в розовом свитере и твидовой юбке, потупив взгляд.
Заметив это выражение, Элинор, в который уже раз, с тревогой подумала: неужели она завела любовника? Это было предметом переживаний всех матерей, хотя ни одна из самих дебютанток (гораздо более неискушенных, чем полагали их матери) не знала об этом. „А вдруг он женат? – спрашивала себя Элинор. – Тогда какие, интересно, отговорки придумывает он для своей жены, каждый раз поздно возвращаясь по вторникам и четвергам?" Именно в эти вечера Клер явно занималась не тем, чему, по ее собственным словам, она их посвящала.
„Снова придется врать", – сокрушенно подумала Клер. Она вспомнила, как в детстве ее буквально ошеломило, что те же самые взрослые, которые учили никогда не лгать, потом врут тебе прямо в глаза про то, откуда берутся дети. Так, от взрослых она узнала, что частенько приходится говорить то, чего не было, для того чтобы не ранить чувства других, защитить кого-то или избежать гнева взрослых.
– Я жду, – гневно хрипела Элинор. Она чихнула снова, и одно из лежащих перед ней писем соскользнуло на пол. В верхней части листка Клер заметила гриф адвокатской конторы „Суизин, Тимминс и Грант".
Снова отводя взгляд, она бухнула, не успев как следует подумать:
– Я встречаюсь с Адамом.
– Дважды в неделю? И всегда возвращаешься домой к десяти? Ну, и чем же вы с ним занимаетесь?
– Он учит меня играть в бридж. Я хочу научиться действительно хорошо играть.
– Ну, ладно. Это очень легко проверить. – Элинор протянула руку к кремовому телефону.
Клер, никогда не владевшая искусством лгать естественно и правдоподобно, почувствовала, что почва уходит у нее из-под ног.
– Доброе утро, Адам. Ты за последнее время общался с Клер?
У Клер упало сердце. Она так надеялась, что Адама не окажется на месте.
– Не понимаю, почему ты не можешь ответить мне прямо, – произнесла Элинор, – но ты можешь поговорить с нею самой, если хочешь. – Она сделала Клер знак подойти к телефону.
В трубке, в самое ухо Клер, зазвучал голос Адама:
– Послушай, Клер, я не могу лгать своим клиентам. Если у тебя проблемы, я постараюсь помочь тебе, но скажи мне все как есть, иначе мне не удастся это сделать… Ты тайно встречаешься с каким-нибудь мужчиной?.. Нет? Хорошо! Ты занимаешься чем-нибудь незаконным?.. Нет? Тогда скажи Элинор, где ты бываешь и что делаешь. Так прямо и скажи! Что бы ты ни скрывала от нее, это будет для нее не так страшно, как то, что она предполагает, тан что она тебя тут же простит. А на следующей неделе я обязательно приглашу тебя куда-нибудь пообедать, чтобы тебе было не так грустно. Положив трубку, Клер тихо сказала Элинор:
– Я учусь в вечерней школе.
– В вечерней школе! Но ведь вечерние школы существуют для людей, у которых… – Элинор умолкла, растерянная, вспомнив, как сама, вместе с другими безденежными парнями и девушками, училась в политехникуме. – Ты же получила хорошее образование, Клер.
– Я так не думаю. Я ведь мало чему успела научиться в Хэзлхерст-Парк, а потом ты отправила меня в этот дурацкий пансион.
– Какая неблагодарность! Кто захочет жениться на синем чулке? Мужчине нужна настоящая леди, которая украшала бы собой его гостиную.
– Но я не собираюсь просидеть всю жизнь в гостиной! Мы живем в двадцатом веке, а не в старые ларквудские времена! – Сестрам было известно, что в душе Элинор еще саднит незажившая рана от многолетнего унижения, которое заставляла ее испытывать семья Билли. – Я хочу сделать в жизни что-нибудь полезное! – запальчиво добавила Клер.
– А разве жены, матери не приносят пользы?
– Кроме того, чтобы сделаться женой и матерью, можно еще многое делать в жизни.
– Ну, ладно. Что же именно ты изучаешь для того, чтобы стать более полезной?
– Социологию, – с вызовом ответила Клер. Элинор была удивлена и встревожена:
– Я надеюсь, деточка, ты не собираешься быть социальным работником?
– А почему бы и нет, Ба? Это работа, которая приносит очень много пользы.
– Да, конечно. Все это очень хорошо – для других. Но не для тебя, Клер. Бегать по трущобам – занятие не для тебя.
– Но почему, Ба? Что ты имеешь против социологии?
Элинор вздохнула.
– Объясни мне поточнее, что такое эта твоя социология.
– Ну… она изучает, как развивалось общество, как оно функционирует – а иногда, наоборот, не функционирует.
– Но, дорогая моя, разве знания, полученные тобой в школе, достаточны для того, чтобы…
– Вот именно! Я еще собираюсь изучать антропологию, психологию и философию.
– И ты собираешься укладываться в два вечера в неделю?
– Раз уж ты теперь все знаешь, мне хотелось бы посещать все занятия. Если, конечно, позволит тот уровень знаний по этим предметам, который у меня есть. А если нет, придется подгонять.
– Но чего ради, дорогая? Приличные мужчины не любят брать в жены социологов и философов. Почему бы тебе не заняться изучением чего-нибудь… ну, не такого заоблачного, а более полезного для жизни? Ты могла бы, скажем, поучиться на кулинарных курсах в Кордон-Блу-скул. Уметь планировать семейное меню – это всегда плюс.
– Неужели ты не понимаешь, Ба, что меня интересует не только кухня, но и тот мир, который находится за ее пределами? – воскликнула уже не на шутку рассерженная Клер.
– Естественно, что он тебя интересует. Ты интеллигентная девушка и должна с пониманием слушать то, о чем говорят мужчины.
– А я хочу, чтобы мужчины с пониманием слушали то, о чем говорю я! – крикнула Клер. – Потому что я больше никогда в жизни не буду тратить время на пустую болтовню – такую, как на всех этих светских вечеринках!
– Да как ты смеешь говорить это мне?
– А почему я не должна говорить это тебе? Зачем мне скрывать то, что я думаю? Как ты не понимаешь, Ба, чем я хочу заниматься и почему!
– Но социология… Для чего тебе может пригодиться социология?
– Ба, мой интерес состоит в том, чтобы помогать другим. Ведь повсюду, куда ни глянь, сплошное неравенство.
– Ну, хорошо. А философия? Тут уж, по-моему, ты хватила через край. И потом, что общего между философией и детьми из трущоб?
– Философия – это идеи, а идеи – это то, на чем основана демократия, – сказала Клер раздраженно. – Я не понимаю, как мир мог дойти до состояния, в котором он сейчас находится, но я постараюсь понять это и по возможности сделать что-нибудь, чтобы изменить положение вещей.
– Одна молодая девушка ничего не может сделать для того, чтобы исправить все, что плохо в этом мире, – голос Элинор звучал не менее раздраженно.
– Мне никогда ничего и не удастся сделать, если я не буду пытаться, – упорствовала Клер.
– Почему бы тебе не предоставить заниматься этими вещами политикам? – воскликнула Элинор. – У них для этого есть соответствующие знания и опыт.
– Твое поколение – последнее, которое так слепо верит политикам.
– Мое поколение прекрасно обходилось без этих твоих претензий на интеллектуальность, – язвительно заметила Элинор.
– Да, и именно оно втянуло нас во Вторую мировую войну!
Вторник, 18 декабря 1956 года
Отдавая свою зеленую атласную накидку лакею, Клер испытывала хорошо ей знакомое по другим светским выходам ощущение: словно стайка бабочек вспорхнула у нее внутри, щекоча крылышками под ложечкой. Ей хотелось повернуться и убежать. А остальные, по всей видимости, чувствовали себя прекрасно. Оказавшись в обществе, где она никого не знала, Клер обычно проскальзывала в дамскую комнату и сидела там столько, сколько позволяли приличия. Во всяком случае, это было лучше, чем торчать одной среди множества людей, которые, казалось, все были знакомы.
В этот вечер Клер нервничала вдвойне, поскольку Адам впервые привел ее в один из подпольных игорных домов, мода на которые быстро распространялась в Лондоне. Игра всегда начиналась после обеда, в десять часов вечера, и продолжалась до рассвета; при этом бесплатно и в огромных количествах подавались изысканные блюда и напитки, традиционный английский завтрак – яичница с беконом, сосиски или почки, а начиная с двух часов ночи – кеджери, англо-индийское блюдо из риса, яиц и лука.
Клер знала, что сегодняшняя вечеринка устроена Майклом Грантом. Майку – красивому, импозантному молодому человеку, выпускнику Итона и бывшему гвардейскому офицеру – как никому другому шла роль организатора этого шикарного, но запрещенного законом развлечения.
Приглашали на такое мероприятие всегда по телефону – слишком опасно было доверять бумаге. Звали людей богатых, и только тех, кто заведомо не прочь поиграть с огнем, пощекотать собственные нервы. Все это напоминало Америку времен сухого закона.
Даже просто знать такие места уже само по себе являлось престижным; никто и думать не хотел о той опасности, которую могло повлечь за собой обладание подобной информацией. Гости Майкла Гранта по привычке, созданной воспитанием, продолжали считать, что полиция существует не для того, чтобы создавать гражданам проблемы, а для того, чтобы решать их. Кроме того, вероятность подвергнуться налету полиции и попасть в ее руки усиливала остроту ощущений, а готовность пойти на риск считалась доказательством смелости и искушенности.
Для золотой молодежи, собиравшейся на игру, она представляла и еще один щекочущий нервы соблазн – возможность увидеть вблизи настоящих преступников, с которыми иначе вряд ли удалось бы встретиться. Для охраны устроителя игры нанимались вышибалы; они же следили за тем, чтобы никто из присутствующих не напивался и чтобы проигравшие расплачивались как должно. Услуги вышибал оплачивались определенным процентом от дохода игорного дома, поэтому один из них всегда наблюдал за игрой. Таким образом, богатые плейбои могли запросто общаться с некоторыми из самых крутых парней лондонского Ист-Энда; это тоже считалось особым шиком.
Когда Клер и Адам вошли в роскошно обставленную гостиную, Майкл Грант поспешил навстречу брату:
– Ну, наконец-то! У нас тут сегодня интересный народ – почти вся итонская игорная мафия… – Он посмотрел на Клер, оглядывавшую комнату, в которой люди в вечерних костюмах спокойно беседовали, держа бокалы в руках, и воскликнул удивленно: – Да это же Клер О'Дэйр!
Почти четыре года минуло со времени каникул в Сен-Тропезе, и за это время Клер из маленькой худенькой девчонки успела превратиться в стройную девушку, исполненную неуловимой грации, со светлой прозрачной кожей и загадочным русалочьим взглядом ярких голубовато-зеленых глаз. В этот вечер на ней было воздушное шифоновое платье под цвет глаз, еще больше подчеркивавшее ее изящную хрупкость.
Клер проговорила застенчиво:
– Ты совсем не изменился, Майк, но ты стал каким-то… другим.
В этом широкоплечем, холеном молодом человеке в смокинге безупречного покроя она ощутила ту же дерзость, которая поразила ее когда-то в Сен-Тропезе. Какую-то угрозу прочла Клер и в медленной улыбке Майка, и ей стало не по себе, хотя в обществе Адама она чувствовала себя в полной безопасности.
Адам шепнул Майку что-то, чего Клер не расслышала, и оба рассмеялись. Похоже, они очень дружны, подумала она. Адам обвел глазами комнату и снова засмеялся:
– Ты как будто сто лет живешь здесь, Майк!
Во избежание налета полиции игра всякий раз устраивалась в разных местах. Майк убеждал солидных людей из общества сдать ему на сутки, за очень высокую плату, их лондонский дом; иногда сделка заключалась с сыном или дочерью владельцев, в то время как ни о чем не подозревавшие родители находились в загородном имении или за границей. Наутро после игры специальный фургон, который Майк постоянно держал в своем распоряжении, перевозил мебель, посуду и все остальное на новое место. Продукты Майк всегда закупал у одной и той же первоклассной фирмы и располагал штатом собственной прислуги, поскольку на домашнюю в этих случаях полагаться было рискованно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35