А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Он любил Оксфорд, а плюс к тому – там у него, впервые в жизни, появилась девушка. Ее звали Джейн, она тоже была студенткой-первокурсницей и тоже изучала историю.
Суббота, 1 января 1938 года
Элинор откинулась на подушки и с удовольствием потянулась, наслаждаясь нещедрым теплом зимнего солнышка. Она все еще не могла привыкнуть к тем переменам, которые произошли в ее жизни. Был Новый год, и впервые за все время, проведенное ею рядом с Билли, у него в этот день не болела голова с похмелья: он стал значительно меньше пить с тех пор, как ему однажды стало совсем худо и врач предупредил, что его организм вряд ли еще долго сумеет выдерживать это постоянное глумление. Он не пожалел красок, и Билли был всерьез напуган перспективой цирроза.
Лежа рядом с Элинор, Билли, как всегда, голый, зевнул и пригладил усы.
– У меня есть для тебя подарок, дорогая. Новый контракт на твою следующую книгу.
– Что на сей раз? Поваренная книга времен Елизаветы?
– Не совсем. Теперь им нужен роман. Накануне Билли ужинал с издателем Элинор и его главным редактором. Сидя среди алого бархата и позолоты кафе „Рояль", они говорили о перспективах дальнейшего сотрудничества; оба полагали, что у Элинор незаурядный литературный дар. Отмечали ее редкую наблюдательность, свежесть восприятия, способность видеть обыденные вещи с неожиданной стороны, говорили, что ее персонажи – не плоские, двухмерные стереотипы, а реальные люди, которые, кажется, вот-вот шагнут со страниц книги навстречу читателю, чтобы побеседовать или поспорить с ним.
Билли слушал, а в голове у него уже роились мысли: бестселлер международного уровня… первый роман… Маргарет Митчелл… „Унесенные ветром"… Голливуд… права на создание фильма по книге…
– Честно говоря, – заключил он наконец, – к нам уже подбирается Билли Коллинз…
К концу ужина договоренность была достигнута.
Билли понимал, что перед ним открываются перспективы новой жизни и что она будет очень похожей на ту, что он вел до войны. Сделав из жены настоящую писательницу с высокими гонорарами, он – в качестве ее менеджера – до конца дней своих избавится от необходимости работать самому.
Когда он обрисовал Элинор, в каком направлении будет отныне развиваться ее жизнь, она растерянно заморгала глазами:
– Да что ты, Билли! Я в жизни не писала романов. Я не сумею. Я не знаю даже, с чего начать…
– Я научу тебя. Это не так уж сложно.
Элинор поняла, что намерения мужа вполне серьезны и что спорить с ним бесполезно – она только впустую потратит время.
– Пойду приготовлю завтрак. – Она выскользнула из постели.
– Нет, – остановил ее Билли. – Завтрак приготовлю я.
Через десять минут перед Элинор уже стоял старенький, в цветочках, поднос с кружкой молока, яблоком и несколькими кусочками хлеба с маслом. Рядом с ними лежала красная тетрадь.
– Вот, – сказал Билли. – Больше тебе ничего не полагается, пока не напишешь десять страниц. И учти, они должны быть написаны хорошо. Я проверю.
– Но подожди, о чем я буду писать? Я ведь так мало знаю! Только то, что было в моей собственной жизни – работа на ферме, то ужасное время в госпитале во время войны, а после нее – сплошная борьба за существование. Об этом, что ли, мне писать? Да ведь все это слишком тоскливо. И вряд ли кому-нибудь захочется читать о чужих проблемах, когда у каждого полно точно таких же своих.
– Тогда пиши о чем-нибудь таком, чего люди не знают, – невозмутимо ответил Билли. – Тогда никто не сможет уличить тебя. Почему бы тебе не написать исторический роман? А начать можешь со сцены изнасилования.
– Но я никогда… Я не знаю, как…
– Ладно, я покажу тебе, – и Билли буквально рухнул на нее всей своей тяжестью. Кружка с молоком грохнулась на пол.
А потом, позже, Билли прошептал ей:
– У тебя есть талант, но этого мало. Главное, чему должен научиться писатель, – быть дисциплинированным.
И запер ее в спальне.
Первой реакцией Элинор на этот урок дисциплины был протест. Она не прикоснулась к красной тетради.
– Ты просто неблагодарная дрянь, – грозно прорычал Билли, войдя в полдень в спальню с новой порцией хлеба и молока на подносе. – Ты слишком зазналась от успеха! А ведь если бы не я, не видать бы тебе его как своих ушей.
Разумеется, Элинор знала, что это правда, потому что он уже тысячу раз говорил ей это.
Почти целый день провела Элинор под замком в спальне. Не с кем было поговорить, нечего почитать. И наконец она капитулировала. Когда уже приближалось время вечернего чая, она, обмакнув перо во флакончик иссиня-черных чернил „Стивенс", принялась писать.
Билли ясно дал ей понять, что недоволен результатами ее усилий.
– Ты недостаточно старалась, – хмуро заявил он, прочтя написанные женой страницы.
На мгновение в Элинор вспыхнула искра ее прежнего неукротимого духа:
– Тебя послушать, так даже Скотт в Антарктиде старался недостаточно!
Не отвечая, Билли вышел и вернулся с тоненькой книжкой.
– Это справочник по пунктуации. Тебе придется выучить его назубок. Я буду проверять тебя каждый вечер перед ужином – по главе в день. Если не будешь знать как следует, останешься без ужина.
Когда Элинор не сумела четко изложить ему содержание третьей главы, он снова запер ее в спальне, как школьницу, не выучившую урока. Потом он вообще ушел из дома и вернулся только наутро.
В восемь часов, взлохмаченный и усталый, он отпер дверь спальни и спросил улыбаясь:
– Ну, теперь ты знаешь, когда употребляется двоеточие, а когда точка с запятой?
Несмотря на кипевшие в душе ревность, тревогу и страх, Элинор без запинки отбарабанила выученное правило, – а ноги в это время сами несли ее к Билли.
Сердце ее едва не выпрыгнуло из груди, когда он наклонился, чтобы поцеловать ее. Она подняла лицо ему навстречу, как узник в темной камере поднимает лицо к свету, проникающему через окошко под потолком. Рука мужа больно сжала ей грудь; затем, не говоря ни слова, Билли сгреб Элинор в охапку и понес к кровати.
Она ощутила такое знакомое, такое возбуждающее покалывание его усов, его небритые щеки царапали ее нежную кожу. И недавняя тревога была смыта нахлынувшей волной страсти.
Наконец у Элинор сложился общий замысел будущего романа, и – после нескольких переделок – даже Билли признал его удовлетворительным. Они вместе побывали в Лондонской библиотеке и вернулись нагруженные книгами, которые Элинор предстояло изучить. Их было около пятидесяти.
Элинор несколько воспрянула духом.
– Наверное, мне просто следует не забывать, что каждый человек, в общем-то, способен создать книгу, а может быть, и не одну, – говорила она.
– Это неправда, – возразил Билли. – Спроси любого издателя. Есть сколько угодно людей, которые не родят не только книги, но даже и абзаца для паршивенькой худосочной книжонки.
Билли оказался безжалостным, жестким, но тем не менее превосходным критиком. Он постоянно указывал Элинор, что надо уделять особое внимание развитию сюжета, ритму повествования и действию.
– Разные там описания не должны занимать более двух строк, – внушал он ей. – Если бы твои читатели испытывали желание почитать что-нибудь о птичках, деревьях и солнечных закатах, они приобрели бы книгу о природе.
Временами его придирки доводили Элинор до слез. Она не всегда понимала, чего он добивается от нее, а порою чувствовала, что не может сделать того, что он требует.
– Почему, ну почему я снова должна это переписывать? – взмолилась она однажды вечером. – Я не понимаю, что у меня не тан!
– Тогда слушай меня внимательно, – сказал Билли тем самым бархатным голосом, от которого по всему телу Элинор пробегала дрожь. – Когда ты пишешь, ты должна представлять самое себя на месте каждого из твоих героев. Ты должна быть актрисой! Я хочу знать, что испытывает Лидия, когда муж ее сестры целует ее.
– Но я же говорила тебе…
– А ты не говори мне, что произошло, – ты покажи мне, что происходит! Я хочу почувствовать это! – Билли вошел в раж. – Вся эта твоя нудная чушь похожа на газетное сообщение. Побольше жизни! Помни, что ты работаешь на читателя, ты – его глаза, его уши, его нос, его сердце. Всегда помни об этом! Я хочу чувствовать, что я сам нахожусь там, затаившись где-нибудь за углом, когда Синтия видит, как ее муж целует Лидию. Я хочу видеть, как они обнимаются там, в саду, озаренные лунным светом, я хочу дрожать и кусать губы, чтобы удержаться от слез и проклятий!
Элинор, пораженная, уставилась на Билли. Он так живо описал ощущения человека, мучимого ревностью… Значит, он понимал, какую боль причиняет ей своим поведением.
А следующее утро принесло ей новые слезы.
– Вчера ты говорил, что я должна писать эмоционально, что я должна сама испытывать ту страсть, которую чувствуют мои герои, а сегодня суешь мне какую-то пыльную книжицу по грамматике! Как я могу испытывать страсть, когда мне приходится думать о грамматике?
– А ты постарайся, – хмуро посоветовал Билли. – И никогда не забывай, что я лучше знаю, что тебе следует делать.
Нередко, охваченная отчаянием, она бросалась на постель и горько плакала. Но слезы не приносили облегчения. Как ни странно, тревога, возмущение, доходящий до паники страх и мысли о собственной беспомощности отступали от нее только тогда, когда она садилась за стол и раскрывала перед собой красную ученическую тетрадь.
Теперь каждое утро для Элинор начиналось одинаково. Встав с постели, она торопливо бежала в туалет, потом съедала свой скромный завтрак, который приносил на подносе Билли. Затем он запирал ее в спальне, в полдень Элинор должна была постучать в дверь и подсунуть под нее десять написанных ею страниц. Если их содержание удовлетворяло Билли, он приносил ей ленч – кофе и немного фруктов – и оставлял его на столике у окна, где работала Элинор. В противном случае он просто рвал странички и выбрасывал в окно, и белые клочки долго кружились в воздухе, падая на площадку перед домом.
Покончив со скудным ленчем (Билли опасался, что от более плотной пищи ее будет клонить в сон), Элинор торопливо умывалась и одевалась, обдумывая при этом содержание следующих десяти страниц. Когда они были готовы (Элинор должна была писать по пять тысяч слов в день), Билли выпускал ее из заточения, и она шла на кухню, чтобы приготовить ужин.
Тем временем Билли просматривал ее работу, исправляя грамматические и орфографические ошибки и знаки препинания и делая замечания на полях. После ужина Элинор приходилось переписывать все с учетом этих замечаний, а Билли, который сидел рядом, указывал, где и что следует сократить или, наоборот, выделить.
Если она справлялась с работой удовлетворительно – по мнению Билли, – он подхватывал жену на руки и нес в постель.
Там он принимался ласкать ее утомленное тело до тех пор, пока оно не начинало отвечать на его прикосновения – сначала слабо, потом все активнее, и кончалось тем, что страсть полностью захватывала Элинор, не оставляя места ни усталости, ни мыслям – ничему, кроме наслаждения.
Так прошло несколько недель, по прошествии которых Элинор вдруг поймала себя на мысли, что щелчок ключа, поворачивающегося в замке спальни после завтрака, уже не ввергает ее в безысходную тоску. Напротив, теперь она сама буквально дрожала от возбуждения, которое тщательно скрывала, ожидая, когда наконец можно вновь перенестись в таинственный и безбрежный мир своей фантазии.
К концу дня ею овладевала не только усталость, но и беспокойство: она боялась, что исполнила свою работу недостаточно хорошо. Только Билли мог избавить ее от этой тревоги; только Билли мог успокоить ее, если определит, что написанное ею соответствует его высоким требованиям; только Билли мог своими ласками увлечь ее за собой в иной мир – мир страсти, заставляя забыть обо всем на свете.
В объятиях Билли Элинор ощущала себя везучей, чувственной, желанной, защищенной, счастливой, с ним она была в безопасности. Она не чувствовала себя птицей, заключенной в клетку, потому что в клетке не было нужды. Она была привязана к Билли невидимыми, тайными шелковыми нитями наслаждения, которого так стыдилась, но без которого не могла жить. Билли удерживал ее в этом добровольном плену, направлял все ее мысли и поступки, безраздельно господствовал над ее умом и телом. Она не могла жить без него.
Билли унижал ее, обманывал, топтал, презирал – открыто или почти открыто, не скрывая, что получает от этого удовольствие, но она была его жертвой, его рабой, скованной невидимыми цепями и тем более беспомощной, что и сама не пыталась освободиться. Одним только взглядом Билли мог возвысить или уничтожить ее, внушить тревогу или доверие. Но иногда – изредка – он позволял ей почувствовать себя счастливой.
Так случилось и в июне 1938 года, когда работа Элинор была ненадолго прервана женитьбой их сына Эдварда на Джейн, той самой девушке, с которой он познакомился в Оксфорде. Венчание состоялось там же, неподалеку от Оксфорда, в маленькой церквушке Святого Варфоломея, построенной еще норманнами и почти не изменившейся за прошедшие девять столетий. Элинор помогала украшать церковь и за это время успела поближе познакомиться со своею будущей невесткой. Джейн оказалась милой, умной девушкой; за ее спокойной серьезностью и убедительной манерой говорить чувствовался сильный характер. Честно говоря, Элинор предпочла бы, чтобы сын не так торопился с женитьбой, но уж ноль скоро так получилось (позже выяснилось, что это было необходимо), то вряд ли он мог бы найти более подходящую невесту.
В конце концов, ценою неимоверных усилий, переживаний и тревог, Элинор создала произведение с интересной фабулой, живо написанными сценами и достоверно обрисованными характерами. Она закончила роман в начале января 1939 года, за два дня до того, как Джейн подарила им с Билли первую внучку.
Сидя у постели Джейн в родильном доме и держа на руках крошечную Клер, она испытывала сложные чувства. Ей было странно и удивительно, что она уже бабушка, потому что, несмотря на свои тридцать девять, в душе Элинор ощущала себя семнадцатилетней.
Она смотрела и не могла насмотреться на малюсенькие, но совсем настоящие пальчики, которые то сжимались в кулачок, то снова разжимались. Осторожно гладя маленькую головку, похожую на голову Нефертити, она видела под темным пушком, покрывавшим ее, выпуклости черепных костей и соединявшую их ямку родничка. Со странным и радостным чувством вглядывалась она в стариковски-мудрые глаза этого только что появившегося на свет создания.
– У нее глаза Эдварда, – гордо сказала Джейн.
– Но во всем остальном она вылитая ты. – Джейн была хрупкой, светлокожей и темноволосой.
Несмотря на свою молодость, Эдвард и Джейн составили замечательную пару. Они поселились в Северном Оксфорде, в большом доме, принадлежавшем отцу Джейн, преподавателю истории. Давно овдовевший, он жил как бы сам по себе, не замечая и не желая замечать никого и ничего, – лишь бы не нарушался раз и навсегда заведенный, размеренный порядок его собственной жизни.
К разочарованию Билли, успех романа Элинор „Мятежная принцесса", действие которого также развивалось в эпоху королевы Елизаветы, оказался не столь громким, как у „Дневника домохозяйки". Ни „Парамаунт", ни „Метро-Голдвин-Майер" не спешили присылать своих агентов для покупки прав на постановку фильма по новому роману, и, хотя Билли лично отвез экземпляр книги по лондонскому адресу Вивьен Ли, ответа он так и не получил.
Издатели трезво смотрели на вещи.
– Трудно ожидать, что начинающий автор сразу же взлетит на гребень славы, выпустив всего две книги, из которых одна, в общем-то, документальна, – говорил мистер Стэнсфилд, закусывая устрицами в ресторане Уилерса. – Для первого романа „Принцесса" продается вполне прилично, мы рады, Билли, успеху вашей жены. Стэнсфилд и Харт уже закупили право на издание пяти будущих книг Элинор. Жаль только, что она сама не захотела пообедать с нами, – тогда бы я имел возможность лично сказать ей об этом.
– Она не любит нарушать свой распорядок дня – говорит, что это сбивает ее с ритма, – оправдывался Билли, который на самом деле просто не счел нужным передать Элинор приглашение. – Она ведь уже взялась за новый роман. Опять из тех же времен, как вы и советовали, чтобы сэкономить время на исторические изыскания. Она уже настолько вжилась в елизаветинскую эпоху, что я не удивлюсь, если в один прекрасный день она начнет носить платья с рукавами на подкладке и юбки с фижмами.
Теперь по утрам Билли погружался в чтение газет и держался так, как будто он лично советовал Чемберлену вышвырнуть германских ублюдков из Австрии и загнать их в собственную нору, прежде чем британцы окажутся втянутыми в новую войну. Однако Чемберлен не последовал его совету, и в сентябре, когда крошке Клер исполнилось девять месяцев, Великобритания и Франция объявили войну Германии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35