И стал вести жизнь «ренегата» — так их называли европейцы, собратьев, принявших мусульманство. Джеральд завел лавчонку, в которой небесприбыльно торговал весами, очками, астролябиями и хирургическими пилами. Ну и всяческим прочим специальным инструментом, в основном импортированным из Европы. В порту Сале, где первоначально размещалась его лавка, на океанском побережье, его поставщиками были прежде всего португальцы. Потом он заметил, что все чаще стали появляться англичане, встревожился, что его вытребуют на родину, и перебрался в Беджайю на Средиземном море, где дело иметь приходилось прежде всего с итальянцами и французами. Джеральд — Харраль ибн Бен-Сани, как он себя именовал — разжирел, завел гарем из четырех женщин четырех оттенков кожи и был избран вторым купеческим старшиной города, когда его разыскал младший брат, Мэтью.
Десять лет Мэтью Креве искал своего старшего брата, чтобы выкупить из рабства, откормить, приодеть и отвезти домой. Вместо этого процветающий жирнущий негоциант поохал, посокрушался над худобой младшего брата и… И наотрез отказался возвращаться в Англию! Тогда Мэтью напомнил о титуле — но Харраль ибн Бен-Сани беспечно махнул рукой, запихал за щеку целую пригоршню грязноватых, обсыпанных смесью муки с тростниковым сахаром конфет и написал, задумываясь с отвычки над каждым словом, отречение от титула в пользу младшей ветви рода. Возможно, и посейчас эти Бен-Сани живут где-нибудь в Магрибе. Но вряд ли в Восточном Алжире, где Мэтью Креве обнаружил брата: явно у него была охота к перемене мест…
А Мэтью пришлось возвращаться, почти против воли, к военной профессии предков: шла Столетняя война, и он во главе отряда своих вассалов и арендаторов-йоменов, вооруженных «робингудами» — дальнобойными луками, отправился на помощь союзнику англичан — герцогу Бургундскому Иоанну Бесстрашному. И все последующие девяносто лет род Креве связан был с Бургундским домом. Почти все годы пятнадцатого столетия они провели на континенте, в Англию лишь наведываясь. И служили герцогам Бургундским так, что в награду получали почетные доспехи и драгоценные костюмы, деревни и ренты.
Мэтью Второй был уже не только английским военным, приданным бургундскому союзнику, но и бургундским дипломатом с вполне по-бургундски звучащей фамилией, но с английским титулом. Впрочем, этот «интернационализм» был среди титулованного дворянства Западной и Центральной Европы скорее правилом, чем исключением: императорами «Священной Римской империи германской нации» были чехи, в Сицилии правила испанская по крови Арагонская династия, в Бургундии французы, зато в далекой Португалии — Бургундская династия…
Мэтью Третий вообще не воевал. Он представлял Карла Смелого, последнего бургундского государя, при дворе венгерского короля и в Лиссабоне, на Родосе ч— при ордене иоаннитов, в Тунисе — при дворе высокопросвещенных Хафсидов.
Но в 1477 году Карл Смелый погиб в битве при Нанси, пытаясь объединить изолированные лоскутки своей загадочной империи в непрерывное пространство. И Бургундия исчезла, как и не бывала. Владения Карла Смелого были формально переданы в управление дочери Карла Смелого, Марии. Но на деле цветущая держава стала частью империи Габсбургов и Французского королевства.
Но семье Креве эта государственная катастрофа принесла урон незначительный. Потому что, внимательно изучая семейные предания, Мэтью сделали надлежащие выводы. И они не переселялись полностью в Бургундию, оставляя английские владения на волю случая. Английские земли их рода не уходили из-под их контроля. Просто с крушением державы Карла Смелого они полностью перебрались в Англию.
5. Золотой век Тюдоров
Когда Мэтью Третий Креве оф Барнстейпл вернулся в Англию, оставив на континенте, как ящерица хвост в капкане, еще три «де…» из титула, там шли сражения войны Алой и Белой Роз. И Мэтью — недаром он был не солдат, а дипломат, значит, и политик, — сделал правильный выбор. Его подпись стояла четвертой от конца под петицией британского и уэльсского дворянства к Генриху Тюдору, призывающей его прийти на помощь сословиям, изнемогшим в кровопролитной и бессмысленной гражданской войне, согнать с престола уцелевших представителей боковых ветвей Ланкастеров и Йорков, поочередно сталкивающих с трона друг друга после истребления старших ветвей, и навести в стране порядок. А в решающей битве при Босуэрте рядом с будущим королем Англии Генрихом Седьмым был, в числе иных телохранителей монарха, и юный Роберт Креве оф Барнстейпл.
И начался недолгий — сто восемнадцать лет — век Тюдоров, когда из пятерых монархов двое — сын и внучка Генриха Седьмого — были великими королями.
В это время Креве служили британской короне на суше и на море, пером и шпагой. В это же время случилось малозначительное, казалось бы, событие: крестьянин-фригольдер Джон Дрейк уплатил положенное и перебрался в южную часть Девона, на ферму Краундейл, принадлежащую южному соседу Креве, Джону Расселу. Тогда ничто не предвещало, что внук бывшего арендатора Креве станет великим моряком, гордостью Англии, куда более знаменитым, чем помещики, на землях которых прожил жизнь его дед.
Ибо, называя вещи своими именами, надо сказать, что великий Фрэнсис Дрейк не знал даже имени своего прадеда. Кончил жизнь он знатным лордом с гербом, но начал никем, безродным, с феодальной точки зрения.
А Креве оф Барнстейплы в тот век два раза впадали в ничтожество и начинали сначала. Первый раз это случилось, когда Джон Креве выступил на стороне Анны Болейн, обвиненной в государственной измене и взошедшей на эшафот. Генрих Восьмой в гневе вверг графа Барнстейпла в опалу, секвестровал его имущество, а его самого заточил в Тауэр. Джон умер в тюрьме, и это смягчило свирепого короля. Он вернул Саймону, сыну Джона, половину прежних владений рода и признал его права на титул. Но запретил являться ко двору!
И вторично опала постигла Креве оф Барнстейплов в 1601 году, когда сын Саймона, Эдвард Джон, ввязался в странный заговор Оливера Краббеджа — заговор, имеющий целью отстранить сына Марии Стюарт, объявленного наследником английского престола, от наследования. Королева Елизавета умирала бездетной и не имеющей достаточно близких родственников, которые бы не были ее политическими противниками и к тому же, по данным разведки, не состояли на жалованье у противника № 1 — то есть у испанской короны. Вот и пришлось завещать трон сыну ярой своей противницы, матери которого она же, Елизавета, и приказала отсечь голову.
Заговор сэра Оливера Краббеджа — одного из руководителей секретной службы при ее первом шефе, Фрэнсисе Уолсингеме, — был последней попыткой понудить королеву изменить порядок престолонаследия так, чтобы отлучить Якова Пятого, короля Шотландии, от английского престола. Сделать это можно было, разве что введя порядок избрания короля! Крамола!
И самый мягкий приговор по этому делу был — пожизненное заключение с лишением всех чинов, наград и имуществ. Это и постигло Саймона, в заговоре не участвовавшего, но знавшего о нем и сочувствовавшего ему, и Эдварда Джона. Саймон в заключении умер, а Эдвард Джон был в 1621 году выпущен и сослан в Новый Свет, к пуританам.
Приехал он в колонию Массачусетс нищим, старым, больным и без профессии, нужной в новооснованной колонии. Мог бы и сгинуть бесследно — да в Тауэре он изучал Священное Писание, и стал в Массачусетсе проповедником. Не то что там их не хватало, нет. Но у Эдварда Джона скопилось в душе столько гармонирующего с настроением Ветхого Завета негодующего сарказма и при этом столько новозаветного скорбного смирения, что эта смесь вообще-то несмешиваемых составляющих обеспечила ему скромный доход, стойкий круг поклонников и даже позднюю любовь.
6. Два тусклых века
В Новом Свете жизнь семьи Креве (права на титул были утрачены, да в Массачусетсе и не принято было кичиться многосложными дворянскими именами) шла, как и у других колонистов пуританских колоний: близость к природе, медленный рост благосостояния, огрубение рук и нравов… Они пахали землю, выращивали овощи и зерно (но все-таки больше овощи), держали молочный скот и разводили птицу, рыбачили… Мясного скота не держали и не охотились: кровь старались проливать пореже и поменьше. Ураган или ливень значили в их жизни куда больше, чем политические новости. Война стояла вровень со смерчем: и то и другое могло разрушить жилище, сгубить урожай и даже унести жизнь — а могло и пройти стороной.
Индейцы налетали, жгли и убивали. Колонисты на индейцев налетали, жгли и убивали. И невозможно было разобраться, кто начал первый и кто виноват. Конечно, индейцы жили тут издавна или даже всегда от начала времен, а колонисты только-только явились. Но им ведь тоже надо было жить. Если Господь даровал им жизнь, им ведь тоже нужно место! А Старый Свет их вытолкнул…
Постепенно семья Креве стала добропорядочной американской бюргерской семьей, которую если что и отличало от иных старожилов Нью-Бедфорда, штат Массачусетс, так это необычайно обильный свод семейных преданий о совсем-совсем иной жизни (кое-какое об этом своде представление вы, читатель, теперь получили из моего краткого пересказа), с родовыми замками и придворными приемами, с секретными миссиями и сражениями, с дворянской спесью и дипломатическими манерами…
Креве стали зваться более по-английски — «Креветами». А семейные предания стали воспринимать как волшебные сказки. И все же… И все же какие-то смутные стремления сохранять связи с той, безвозвратно утраченной, жизнью у моих предков оставались. Вот, скажем, почему они перебрались из Бостона в Нью-Бедфорд? А потому, что южный сосед их рода, Рассел, несправедливо был обвинен в государственной измене Карлом Первым, ему отрубили голову, а когда при следующем короле дело пересмотрели и казненного посмертно реабилитировали, его потомкам в виде компенсации был дарован титул герцогов Бедфордских (они носят его и поныне).
А с началом девятнадцатого века братья Креветы, Эндрью и Роберт, стали заниматься китобойным и зверобойным промыслом. Начинали с гарпунщиков, а кончили долей во владении судном «Сент-Мери оф Маринерс», и доля эта составляла вельбот с четвертью, что немало. А сыновей они послали в море с шестнадцати лет рядовыми матросами, чтоб знали все дело в тонкости и снизу доверху к поре, когда отцы уйдут на покой.
И в 1833 году зверобойный бриг «Сент-Мери оф Маринерс» был захвачен во время занятий истреблением котиков у мыса Лопатка в Охотском море российским патрульным бригом «Посейдон». Добыча и судно были конфискованы, а экипаж, после суда, имевшего быть в Иркутске, сослан в каторжные работы на Усольские соляные рудники, что ниже Иркутска по левому берегу Ангары. Так представители моего рода впервые познакомились с Россией…
7. Между Тихим и Атлантическим океанами
Десять лет катал Дик Кревет тачку на рудниках. Потом «за спокойный нрав» был выведен на поселение, местом которого ему определили почему-то татарскую слободу Заисток в городе Томске, Колыванского наместничества.
В Заистоке, расположенном на низинах в пойме Томи, не было ни единого человека, понимающего по-английски. Эуштинцы, тюркоязычное племя мусульман, сливающееся с сибирскими татарами, высланными из-под Тобольска, кыргызы и хакасы — все население слободы. Да еще трое «бухарцев» — торговцев: два бухарских еврея и узбек.
Дик, которого называли, вслед за квартальным, «Ричардом Андреевичем», за год каторги стал постепенно отвыкать от самого себя. Он теперь во сне ругался по-русски, днем крестился троеперстно по-русски, пил водку под соленые огурчики и квашеную капустку по-русски, женился на русской бабе, ядреной вдове тюремного офицера, которого каторжники в штольне завалили глыбой соли. Наконец, он построил избу из лиственничных бревен в обхват. Мало-мало столярничать он умел сызмала, а поднаторел в этом деле и сколотил плотничью артель. Жил он долго и умер аж в 1881 году. Его сын, Евгений Ричардович Кревет (1860-1925), инженер-горняк, женился на дочери мелкого золотопромышленника-«гурана» (забайкальские казаки, не без аборигенской монголоидной примеси). Сын его, на три четверти русский по крови и на одну четверть американец, был авантюристом. Родился он в 1890 году, а умер в 1954. Жил то в Москве, то в Сан-Франциско, то во Владивостоке, умудрился в 1921 году, когда по бассейну Тихого океана гуляли упорные слухи, что РСФСР продает Камчатскую область с молотка, выдать себя за эмиссара Москвы и получить с некоей калифорнийской торговой компании 25 % задатка по этой сделке и благополучно уйти от расправы. Был другом шефа Госполитохраны Дальневосточной республики, позднее заместителя наркома внутренних дел СССР, имевшего звание «КГБ (комиссар государственной безопасности) 2-го ранга» Льва Бельского (Левина), ликвидированного вместе с наркомом Ежовым. Этот джентльмен удачи, в честь которого (сомнительная честь!), именовался Николаем Евгеньевичем Краваткиным в России и Майклом Юджином Креветом в САСШ. Почему Майкл, а не Николас — известно разве что ему самому да Федеральному бюро расследований.
Женился он в Благовещенске на дочери приказчика крупного универсального магазина «Кунст и Альберс» Джорджа Гордона, умершего в 1919 году от инфлюэнцы, и Нелли Карриген из Барнстейпла, Девоншир, Мэри (Марии Георгиевне), умершей в 1943 году от голодных осложнений после простуды, и имел от нее одного сына, похожего внешне на отца, Владимира, и одного, похожего на мать, Геннадия.
Владимир Краваткин в провинции скучал, томился и при первой возможности уехал учиться в Москву, которою бредил, в знаменитый МИФЛИ — Институт истории, философии и литературы. Но с первого курса его отчислили за неясное происхождение. Тут же призвали в армию, и, зная четыре языка, он и моргнуть не успел, как оказался в разведке. Сперва спецшкола, потом сложная невидимая работа по координации действий советских и английских диверсионных групп — сначала в Скандинавии, потом в зоне Южно-Китайского моря, от Сингапура до Гонконга и от Сайгона до Манилы. Дело было жутко увлекательно, опасно и требовало разносторонних и часто неожиданных познаний.
В апреле 1945 года майор Краваткин оказался в штабе Второго Дальневосточного фронта в Хабаровске, откуда был командирован в штаб Семнадцатой армии. Там и вспыхнул его роман с моей мамой — полуукраинкой-полуполячкой с примесью сибирско-казачьей крови. И в 1946 году майор Краваткин навсегда покинул Россию, увозя с собою жену и новорожденного сына. То есть меня.
Детство я провел, мотаясь за папой по четырнадцати странам и владениям бассейна издавна отцу известного Южно-Китайского моря. Отец любил эти душные, влажные земли, их тщедушных обитателей с птичьими языками и лукавыми глазами. Он с наслаждением торговался на рынках какого-нибудь забытого Богом («Но и Сатаной!» — уверял отец) селения в Малайе или Таиланде…
Я этого не понимал. Меня влекла никогда мною не виденная Европа. Но попасть в милую старую Англию мне удалось, только когда лейбористы провозгласили политику «К западу от Суэца» и в спецслужбах дряхлой империи пошли сокращения штатов, упразднение, одного за другим, целых отделов и служб, досрочные выходы на половинную пенсию и так далее.
Эта катастрофа в жизни отца по времени как раз совпала с порой моего поступления в университет. Конечно, о «каменных» Оксфорде и Кембридже нечего было и мечтать — слишком это дорогое удовольствие. Да и я, с моим колониальным произношением, был бы в почтенных стенах «каменных» университетов не более, чем мишенью для острот.
И я поступил в Манчестерский университет.
За пределами Англии мало кто знает, что такое Манчестерский университет и что такое сам Манчестер. Полагают, что Манчестер — это нечто вроде Бирмингема, закопченное и скученное. На самом деле Манчестер — чистейший город, задуманный и выстроенный белокаменным. И камни эти остаются белыми. Манчестер давно разбогател, и ему было на что содержать приличный университет и музеи, библиотеку и галерею, школы и больницы. По уровню социальной защищенности Манчестеру нет равных в Англии. Или не защищенности, а этой, как там ее называют, «социальной инфраструктуры».
Я окончил истфак, защитил магистерскую по современной истории на тему о вкладе некоренных народов Юго-Восточной Азии в становление и функционирование преступных структур региона — на примере китайской, русской и японской общин.
И сразу же меня разыскали американские цэрэушники. Они следили за мной давно, «радовались моим успехам». И пошло, и пошло! Они знают о двух веках, проведенных моими предками на земле Новой Англии. И убеждены, что и я подсознательно об этом помню. И о том, что если я собираюсь стать писателем, это тихое дело не помеха, а подспорье:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Десять лет Мэтью Креве искал своего старшего брата, чтобы выкупить из рабства, откормить, приодеть и отвезти домой. Вместо этого процветающий жирнущий негоциант поохал, посокрушался над худобой младшего брата и… И наотрез отказался возвращаться в Англию! Тогда Мэтью напомнил о титуле — но Харраль ибн Бен-Сани беспечно махнул рукой, запихал за щеку целую пригоршню грязноватых, обсыпанных смесью муки с тростниковым сахаром конфет и написал, задумываясь с отвычки над каждым словом, отречение от титула в пользу младшей ветви рода. Возможно, и посейчас эти Бен-Сани живут где-нибудь в Магрибе. Но вряд ли в Восточном Алжире, где Мэтью Креве обнаружил брата: явно у него была охота к перемене мест…
А Мэтью пришлось возвращаться, почти против воли, к военной профессии предков: шла Столетняя война, и он во главе отряда своих вассалов и арендаторов-йоменов, вооруженных «робингудами» — дальнобойными луками, отправился на помощь союзнику англичан — герцогу Бургундскому Иоанну Бесстрашному. И все последующие девяносто лет род Креве связан был с Бургундским домом. Почти все годы пятнадцатого столетия они провели на континенте, в Англию лишь наведываясь. И служили герцогам Бургундским так, что в награду получали почетные доспехи и драгоценные костюмы, деревни и ренты.
Мэтью Второй был уже не только английским военным, приданным бургундскому союзнику, но и бургундским дипломатом с вполне по-бургундски звучащей фамилией, но с английским титулом. Впрочем, этот «интернационализм» был среди титулованного дворянства Западной и Центральной Европы скорее правилом, чем исключением: императорами «Священной Римской империи германской нации» были чехи, в Сицилии правила испанская по крови Арагонская династия, в Бургундии французы, зато в далекой Португалии — Бургундская династия…
Мэтью Третий вообще не воевал. Он представлял Карла Смелого, последнего бургундского государя, при дворе венгерского короля и в Лиссабоне, на Родосе ч— при ордене иоаннитов, в Тунисе — при дворе высокопросвещенных Хафсидов.
Но в 1477 году Карл Смелый погиб в битве при Нанси, пытаясь объединить изолированные лоскутки своей загадочной империи в непрерывное пространство. И Бургундия исчезла, как и не бывала. Владения Карла Смелого были формально переданы в управление дочери Карла Смелого, Марии. Но на деле цветущая держава стала частью империи Габсбургов и Французского королевства.
Но семье Креве эта государственная катастрофа принесла урон незначительный. Потому что, внимательно изучая семейные предания, Мэтью сделали надлежащие выводы. И они не переселялись полностью в Бургундию, оставляя английские владения на волю случая. Английские земли их рода не уходили из-под их контроля. Просто с крушением державы Карла Смелого они полностью перебрались в Англию.
5. Золотой век Тюдоров
Когда Мэтью Третий Креве оф Барнстейпл вернулся в Англию, оставив на континенте, как ящерица хвост в капкане, еще три «де…» из титула, там шли сражения войны Алой и Белой Роз. И Мэтью — недаром он был не солдат, а дипломат, значит, и политик, — сделал правильный выбор. Его подпись стояла четвертой от конца под петицией британского и уэльсского дворянства к Генриху Тюдору, призывающей его прийти на помощь сословиям, изнемогшим в кровопролитной и бессмысленной гражданской войне, согнать с престола уцелевших представителей боковых ветвей Ланкастеров и Йорков, поочередно сталкивающих с трона друг друга после истребления старших ветвей, и навести в стране порядок. А в решающей битве при Босуэрте рядом с будущим королем Англии Генрихом Седьмым был, в числе иных телохранителей монарха, и юный Роберт Креве оф Барнстейпл.
И начался недолгий — сто восемнадцать лет — век Тюдоров, когда из пятерых монархов двое — сын и внучка Генриха Седьмого — были великими королями.
В это время Креве служили британской короне на суше и на море, пером и шпагой. В это же время случилось малозначительное, казалось бы, событие: крестьянин-фригольдер Джон Дрейк уплатил положенное и перебрался в южную часть Девона, на ферму Краундейл, принадлежащую южному соседу Креве, Джону Расселу. Тогда ничто не предвещало, что внук бывшего арендатора Креве станет великим моряком, гордостью Англии, куда более знаменитым, чем помещики, на землях которых прожил жизнь его дед.
Ибо, называя вещи своими именами, надо сказать, что великий Фрэнсис Дрейк не знал даже имени своего прадеда. Кончил жизнь он знатным лордом с гербом, но начал никем, безродным, с феодальной точки зрения.
А Креве оф Барнстейплы в тот век два раза впадали в ничтожество и начинали сначала. Первый раз это случилось, когда Джон Креве выступил на стороне Анны Болейн, обвиненной в государственной измене и взошедшей на эшафот. Генрих Восьмой в гневе вверг графа Барнстейпла в опалу, секвестровал его имущество, а его самого заточил в Тауэр. Джон умер в тюрьме, и это смягчило свирепого короля. Он вернул Саймону, сыну Джона, половину прежних владений рода и признал его права на титул. Но запретил являться ко двору!
И вторично опала постигла Креве оф Барнстейплов в 1601 году, когда сын Саймона, Эдвард Джон, ввязался в странный заговор Оливера Краббеджа — заговор, имеющий целью отстранить сына Марии Стюарт, объявленного наследником английского престола, от наследования. Королева Елизавета умирала бездетной и не имеющей достаточно близких родственников, которые бы не были ее политическими противниками и к тому же, по данным разведки, не состояли на жалованье у противника № 1 — то есть у испанской короны. Вот и пришлось завещать трон сыну ярой своей противницы, матери которого она же, Елизавета, и приказала отсечь голову.
Заговор сэра Оливера Краббеджа — одного из руководителей секретной службы при ее первом шефе, Фрэнсисе Уолсингеме, — был последней попыткой понудить королеву изменить порядок престолонаследия так, чтобы отлучить Якова Пятого, короля Шотландии, от английского престола. Сделать это можно было, разве что введя порядок избрания короля! Крамола!
И самый мягкий приговор по этому делу был — пожизненное заключение с лишением всех чинов, наград и имуществ. Это и постигло Саймона, в заговоре не участвовавшего, но знавшего о нем и сочувствовавшего ему, и Эдварда Джона. Саймон в заключении умер, а Эдвард Джон был в 1621 году выпущен и сослан в Новый Свет, к пуританам.
Приехал он в колонию Массачусетс нищим, старым, больным и без профессии, нужной в новооснованной колонии. Мог бы и сгинуть бесследно — да в Тауэре он изучал Священное Писание, и стал в Массачусетсе проповедником. Не то что там их не хватало, нет. Но у Эдварда Джона скопилось в душе столько гармонирующего с настроением Ветхого Завета негодующего сарказма и при этом столько новозаветного скорбного смирения, что эта смесь вообще-то несмешиваемых составляющих обеспечила ему скромный доход, стойкий круг поклонников и даже позднюю любовь.
6. Два тусклых века
В Новом Свете жизнь семьи Креве (права на титул были утрачены, да в Массачусетсе и не принято было кичиться многосложными дворянскими именами) шла, как и у других колонистов пуританских колоний: близость к природе, медленный рост благосостояния, огрубение рук и нравов… Они пахали землю, выращивали овощи и зерно (но все-таки больше овощи), держали молочный скот и разводили птицу, рыбачили… Мясного скота не держали и не охотились: кровь старались проливать пореже и поменьше. Ураган или ливень значили в их жизни куда больше, чем политические новости. Война стояла вровень со смерчем: и то и другое могло разрушить жилище, сгубить урожай и даже унести жизнь — а могло и пройти стороной.
Индейцы налетали, жгли и убивали. Колонисты на индейцев налетали, жгли и убивали. И невозможно было разобраться, кто начал первый и кто виноват. Конечно, индейцы жили тут издавна или даже всегда от начала времен, а колонисты только-только явились. Но им ведь тоже надо было жить. Если Господь даровал им жизнь, им ведь тоже нужно место! А Старый Свет их вытолкнул…
Постепенно семья Креве стала добропорядочной американской бюргерской семьей, которую если что и отличало от иных старожилов Нью-Бедфорда, штат Массачусетс, так это необычайно обильный свод семейных преданий о совсем-совсем иной жизни (кое-какое об этом своде представление вы, читатель, теперь получили из моего краткого пересказа), с родовыми замками и придворными приемами, с секретными миссиями и сражениями, с дворянской спесью и дипломатическими манерами…
Креве стали зваться более по-английски — «Креветами». А семейные предания стали воспринимать как волшебные сказки. И все же… И все же какие-то смутные стремления сохранять связи с той, безвозвратно утраченной, жизнью у моих предков оставались. Вот, скажем, почему они перебрались из Бостона в Нью-Бедфорд? А потому, что южный сосед их рода, Рассел, несправедливо был обвинен в государственной измене Карлом Первым, ему отрубили голову, а когда при следующем короле дело пересмотрели и казненного посмертно реабилитировали, его потомкам в виде компенсации был дарован титул герцогов Бедфордских (они носят его и поныне).
А с началом девятнадцатого века братья Креветы, Эндрью и Роберт, стали заниматься китобойным и зверобойным промыслом. Начинали с гарпунщиков, а кончили долей во владении судном «Сент-Мери оф Маринерс», и доля эта составляла вельбот с четвертью, что немало. А сыновей они послали в море с шестнадцати лет рядовыми матросами, чтоб знали все дело в тонкости и снизу доверху к поре, когда отцы уйдут на покой.
И в 1833 году зверобойный бриг «Сент-Мери оф Маринерс» был захвачен во время занятий истреблением котиков у мыса Лопатка в Охотском море российским патрульным бригом «Посейдон». Добыча и судно были конфискованы, а экипаж, после суда, имевшего быть в Иркутске, сослан в каторжные работы на Усольские соляные рудники, что ниже Иркутска по левому берегу Ангары. Так представители моего рода впервые познакомились с Россией…
7. Между Тихим и Атлантическим океанами
Десять лет катал Дик Кревет тачку на рудниках. Потом «за спокойный нрав» был выведен на поселение, местом которого ему определили почему-то татарскую слободу Заисток в городе Томске, Колыванского наместничества.
В Заистоке, расположенном на низинах в пойме Томи, не было ни единого человека, понимающего по-английски. Эуштинцы, тюркоязычное племя мусульман, сливающееся с сибирскими татарами, высланными из-под Тобольска, кыргызы и хакасы — все население слободы. Да еще трое «бухарцев» — торговцев: два бухарских еврея и узбек.
Дик, которого называли, вслед за квартальным, «Ричардом Андреевичем», за год каторги стал постепенно отвыкать от самого себя. Он теперь во сне ругался по-русски, днем крестился троеперстно по-русски, пил водку под соленые огурчики и квашеную капустку по-русски, женился на русской бабе, ядреной вдове тюремного офицера, которого каторжники в штольне завалили глыбой соли. Наконец, он построил избу из лиственничных бревен в обхват. Мало-мало столярничать он умел сызмала, а поднаторел в этом деле и сколотил плотничью артель. Жил он долго и умер аж в 1881 году. Его сын, Евгений Ричардович Кревет (1860-1925), инженер-горняк, женился на дочери мелкого золотопромышленника-«гурана» (забайкальские казаки, не без аборигенской монголоидной примеси). Сын его, на три четверти русский по крови и на одну четверть американец, был авантюристом. Родился он в 1890 году, а умер в 1954. Жил то в Москве, то в Сан-Франциско, то во Владивостоке, умудрился в 1921 году, когда по бассейну Тихого океана гуляли упорные слухи, что РСФСР продает Камчатскую область с молотка, выдать себя за эмиссара Москвы и получить с некоей калифорнийской торговой компании 25 % задатка по этой сделке и благополучно уйти от расправы. Был другом шефа Госполитохраны Дальневосточной республики, позднее заместителя наркома внутренних дел СССР, имевшего звание «КГБ (комиссар государственной безопасности) 2-го ранга» Льва Бельского (Левина), ликвидированного вместе с наркомом Ежовым. Этот джентльмен удачи, в честь которого (сомнительная честь!), именовался Николаем Евгеньевичем Краваткиным в России и Майклом Юджином Креветом в САСШ. Почему Майкл, а не Николас — известно разве что ему самому да Федеральному бюро расследований.
Женился он в Благовещенске на дочери приказчика крупного универсального магазина «Кунст и Альберс» Джорджа Гордона, умершего в 1919 году от инфлюэнцы, и Нелли Карриген из Барнстейпла, Девоншир, Мэри (Марии Георгиевне), умершей в 1943 году от голодных осложнений после простуды, и имел от нее одного сына, похожего внешне на отца, Владимира, и одного, похожего на мать, Геннадия.
Владимир Краваткин в провинции скучал, томился и при первой возможности уехал учиться в Москву, которою бредил, в знаменитый МИФЛИ — Институт истории, философии и литературы. Но с первого курса его отчислили за неясное происхождение. Тут же призвали в армию, и, зная четыре языка, он и моргнуть не успел, как оказался в разведке. Сперва спецшкола, потом сложная невидимая работа по координации действий советских и английских диверсионных групп — сначала в Скандинавии, потом в зоне Южно-Китайского моря, от Сингапура до Гонконга и от Сайгона до Манилы. Дело было жутко увлекательно, опасно и требовало разносторонних и часто неожиданных познаний.
В апреле 1945 года майор Краваткин оказался в штабе Второго Дальневосточного фронта в Хабаровске, откуда был командирован в штаб Семнадцатой армии. Там и вспыхнул его роман с моей мамой — полуукраинкой-полуполячкой с примесью сибирско-казачьей крови. И в 1946 году майор Краваткин навсегда покинул Россию, увозя с собою жену и новорожденного сына. То есть меня.
Детство я провел, мотаясь за папой по четырнадцати странам и владениям бассейна издавна отцу известного Южно-Китайского моря. Отец любил эти душные, влажные земли, их тщедушных обитателей с птичьими языками и лукавыми глазами. Он с наслаждением торговался на рынках какого-нибудь забытого Богом («Но и Сатаной!» — уверял отец) селения в Малайе или Таиланде…
Я этого не понимал. Меня влекла никогда мною не виденная Европа. Но попасть в милую старую Англию мне удалось, только когда лейбористы провозгласили политику «К западу от Суэца» и в спецслужбах дряхлой империи пошли сокращения штатов, упразднение, одного за другим, целых отделов и служб, досрочные выходы на половинную пенсию и так далее.
Эта катастрофа в жизни отца по времени как раз совпала с порой моего поступления в университет. Конечно, о «каменных» Оксфорде и Кембридже нечего было и мечтать — слишком это дорогое удовольствие. Да и я, с моим колониальным произношением, был бы в почтенных стенах «каменных» университетов не более, чем мишенью для острот.
И я поступил в Манчестерский университет.
За пределами Англии мало кто знает, что такое Манчестерский университет и что такое сам Манчестер. Полагают, что Манчестер — это нечто вроде Бирмингема, закопченное и скученное. На самом деле Манчестер — чистейший город, задуманный и выстроенный белокаменным. И камни эти остаются белыми. Манчестер давно разбогател, и ему было на что содержать приличный университет и музеи, библиотеку и галерею, школы и больницы. По уровню социальной защищенности Манчестеру нет равных в Англии. Или не защищенности, а этой, как там ее называют, «социальной инфраструктуры».
Я окончил истфак, защитил магистерскую по современной истории на тему о вкладе некоренных народов Юго-Восточной Азии в становление и функционирование преступных структур региона — на примере китайской, русской и японской общин.
И сразу же меня разыскали американские цэрэушники. Они следили за мной давно, «радовались моим успехам». И пошло, и пошло! Они знают о двух веках, проведенных моими предками на земле Новой Англии. И убеждены, что и я подсознательно об этом помню. И о том, что если я собираюсь стать писателем, это тихое дело не помеха, а подспорье:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66