— Я сейчас… Я забыла… Я сейчас, сейчас вспомню, — заполошно сипела она.— Ну!Я усилил давление на ее тонкое, хрупкое горло. Я почувствовал почти непреодолимое желание сжать его еще сильнее, чтобы хрустнули тонкие хрящики гортани, а потом резко рвануть ее голову вбок и вниз, чтобы раздался сухой треск сломанных шейных позвонков. Она попыталась хватануть воздух разинутым ртом, язык ее мелко затрепетал, тягучим жгутиком из угла рта потекла слюна.Внезапно я услышал идущий откуда-то снизу непонятный звенящий звук. Я чуть отстранил ее от себя, бросил взгляд вниз и увидел, как тонкая непрерывная струйка мочи тянется вниз, из-под подола ее юбки и разбивается о грязный пол кабины.Боже милосердный! — она обоссалась от страха, от боли — меня передернуло от омерзения: к ней, ко всему происходящему, к самому себе.Лифт снова остановился и снова, после того как я нажал кнопку, пошел вверх. Я чуть раздвинул пальцы.— Она живет на Петроградской стороне, — голос ее был еле слышен:— улица, улица…Лифт остановился. И тут откуда-то снизу донесся визгливый женский крик:— Вы что там опять устроили катанье, паршивцы! Колька, Мишка!.. Я ведь знаю, что это вы! Ну-ка, вылезайте!.. Я кому говорю, а?!Грохнув дверью лифта, я вытряхнул Светку на площадку. Кажется, это был предпоследний этаж. За моей спиной загудела, уползая вниз, кабина лифта. Ей вторили несмолкающие женские вопли, несущиеся из щелястого лестничного колодца.По-прежнему сжимая Светке горло, я сволок ее на лестничную площадку между этажами. Втиснул в угол возле высокого, узкого окна.— Пикнешь или дернешься… Уничтожу. Поняла? — тихо спросил я.Она конвульсивно задергала головой, — наверное это означало согласие. Я разжал онемевшие пальцы и оттолкнул ее от себя. Она тут же схватилась обеими руками за горло, закашлялась, задышала лихорадочно. Не спуская с нее глаз, я достал из кармана ручку и записную книжку.— Диктуй ее домашний адрес. Телефон. Настоящую фамилию, имя, отчество. Ты меня слышишь, паскудина?— Да… Да, Сашенька…Она смотрела на меня, — жалкая, мокрая, перепуганная досмерти, а я с ужасом думал о том, что еще немного — и минуту тому назад я стал бы убийцей. Глава 16. ПАЛАЧ. Я завороженно наблюдала, как из ребристого металлического носика электрического самовара тонкой струйкой льется кипяток в прозрачно-истонченную чашку кузнецовского фарфора, которую держала в руке бабуля. Я посмотрела на бабулю.Бабуля, почувствовав мой взгляд, ласково мне улыбнулась и сказала, переходя на привычный английский и передавая чашку с чаем:— It seemes to me you lost a few kilos last week, Лёлечка…Улыбка очень красила бабулю и ее лицо сразу становились совсем молодым и обаятельным. В нашей семье законы Менделя соблюдаются свято: я, то есть третье поколение, очень похожа на бабулю — разумеется, на бабулю из того, далекого теперь уже прошлого. Это особенно заметно, когда я сравниваю наши фотографии: мои цветные теперешние и ее тогдашние, — пожелтевшие, вылинявшие от сияния прошедших и угасших уже лет, — но по-прежнему таящие в своих коричневато-болотных глубинах невыразимую для меня прелесть и аромат ушедшего в никуда прекрасного времени.Бабуля, впрочем, как и я — вовсе не красавица. Признанная красавица в нашей семье — мама. Но зато у нас с бабулей, о чем мы обе прекрасно осведомлены, есть во внешности эдакая загадочная чертовщинка, морок, необъяснимая притягательность, которая проявляется неким роковым для мужчин образом только тогда, когда мы с бабулей сами этого хотим. Эту чертовщинку, как я догадываюсь, бабуля отлично умела — теперь уже в незапамятные времена, — использовать в общении с сильной половиной рода человеческого, и в частности с дедулей. Впрочем, дедуля до сих пор немедленно и неотвратимо впадает в медитативный восхищенный транс, стоит только бабуле включить свои таинственные способности.Вот это самое умение, к счастью, и передалось мне по наследству от бабули. Срабатывает оно безукоризненно, особенно если учесть, что минимум девяносто пять процентов этой самой сильной половины открыто или в глубине души считают нас, женщин, недоумками и существами низшего порядка. Чем-то вроде трахально-носкостирательной полуавтоматической приставки для высшей мужской расы. Kinder, Kirche, Kucher — мы по-прежнему рабыни, нас это устраивает — ничто не меняется в нашем бедном мире, хотя с другой стороны, откровенно говоря, я всегда с неодобрением относилась к феминистическим выходкам своих подруг по угнетаемому мужиками классу.Так вот, на этом-то — нашем мороке, — мужчины и прокалываются насмерть. Со мной, по крайней мере. Потому что они не знают, по каким правилам я с ними играю. А правила эти достаточно просты и абсолютно действенны, если их тщательно придерживаться. Преподал же мне их папа в день моего восемнадцатилетия — Боже мой, когда это было?..Давно это было и я помню, как именно.Летним прохладным утром, на даче, после вручения всех мыслимых и немыслимых подарков, восторгов и поцелуев папа с таинственным видом поманил меня и мы вышли на веранду. Папа уселся в свое любимое кресло-качалку (которое — теперь уже мое любимое — стоит у меня в кабинете), я примостилась на скамеечке у его ног и он, глядя поверх моей головы на еще свежую июньскую зелень сирени, задумчиво произнес:— Вот ты и вступила в свою эпоху мужчин, Лёля…От неожиданности этой фразы я отстранилась от папы — разговоры про мужчин?! Ганг повернул вспять свои священные воды? Луна упала на Землю?..Папа никогда ранее не то что не обсуждал, просто не говорил, как бы и не замечал моих мальчиков-ухажеров, пропускал мимо ушей все мамины рассказы о моих невинных (а если совсем честно говорить, то и не вполне) школьно-дачных романах и прочих девичьих шалостях… И вдруг — «эпоха мужчин»? Я смущенно заулыбалась, не понимая еще, куда он клонит.Папа вернул мне улыбку:— Пусть это будет с моей стороны небольшим предательством нас, мужчин, но я хочу дать тебе один, на мой взгляд, хороший совет. Совет мужчины — женщине. Это даже скорее несколько несложных, но достаточно мудрых правил. Правил обращения с сильным полом. И поверь, если даже в небольшой степени ты им будешь следовать, твое существование в дальнейшем будет весьма облегчено…Папа неторопливо достал сигареты, закурил. Я молчала, ожидая продолжения.— Правила эти просты… Итак, первое. Живи ради своего дома и своей семьи, даже если эта семья — только ты и твой ребенок… Правило второе. Никогда не доказывай мужчине свою правоту. И, наконец, правило третье… Всегда переходи улицу там, где хочет мужчина…Тут папа снова улыбнулся, наклонился ко мне и закончил шепотом, щекоча мое ухо теплым табачным дыханием:— Но всегда веди его туда, куда хочешь ты. Это все.Я, ответно улыбаясь, обняла папу за шею, что-то смущенно бормоча, по-собачьи понимая лишь одно — я люблю его…Не всегда в жизни я следовала этим правилам, дура несчастная, ох далеко не всегда…Но я что-то совсем отвлеклась.Итак, бабуля сказала, ласково улыбнувшись:— It seemes to me you lost a few kilos last week, Лёлечка…— I think it"s only seemes to you, бабуля, — ответно улыбнулась я. — Скорее наоборот.Дед привычным жестом погладил свою бородку и дополнил:— Не нахожу, не нахожу…Мама не сказала ничего. Она просто придвинула поближе ко мне блюдо кузнецовского фарфора, полное бутербродов с колбасой и осетриной.Мы четверо сидели в столовой за большим овальным столом. Чуть слышно урчал электросамовар. Висящая высоко под лепным потолком хрустальная люстра разбрасывала конфетти разноцветных огоньков на накрахмаленную скатерть. За стеклами буфета мерцало столовое серебро и громоздился пирамидками наш старинный фамильный фарфор — «остатки дворянской роскоши», по всегдашнему ироничному замечанию дедули. Две революции и буйная чересполосица войн, арестов, ссылок (слава Богу, наша семья не вполне советски-стандартная — никто у нас в лагерях не сидел по счастливому стечению обстоятельств и Божьему промыслу) и часто накатывающегося внезапного обнищания весьма ощипали былое дореволюционное великолепие.В нашей бесконечно огромной шестикомнатной квартире царила тишина и покой. Гулко пробили напольные часы в дедовом кабинете. Они били долго — семнадцать раз. И пока они так били, мы все почему-то молчали.В столовую, шаркая тапочками, вошла Дашенька и поставила на стол вазу с фруктами.— Спасибо, Дашенька, — поблагодарила мама.— Больше ничего не нужно, Анна Николаевна? — спросила тихо Дашенька.— Спасибо, милая. Вы свободны, — качнула высокой прической прямоспинная мама.Дашеньку только звали Дашенькой. На самом деле нашей бессменной домработнице и моей бывшей няне было уже далеко за шестьдесят — гораздо больше, чем маме.Дашенька выплыла из комнаты, высоко неся свою сухую птичью головку с гладко зачесанными седыми волосами.Дед — худой, костлявый, в черной академической шапочке, с которой он расставался только в постели, выбрал себе кисть темного винограда. Посмотрел сквозь нее на свет. Отщипнул одну виноградину и положил в рот.— Амброзия, — сказал он удовлетворенно, разжевав. — Нектар, право слово.Посмотрел на меня:— Чего тебе из женевских шопов привезти, внука? — и перешел на английский:— I know it"s not a problem to buy anything in Питер. But, what about something for fun?— I prefer good Japanese dictaphone, — ответила я, подумав. — Мой что-то последнее время барахлить начал.— Может быть, батарейки сели? — спросил дед.— Меняла недавно. Do you have a cash?— Dont worry, dear, — засмеялся дед. — Я за эти восемь лекций столько денег получу — девать некуда будет. А еще что привезти? Для души? — спросил дед.— Автомат «Узи», — брякнула я. — И ведро патронов.Дед смачно захохотал, показывая два ряда белоснежных, как у юноши, зубов.— Эт-та можно. Но заметут меня, как пить дать заметут! — еле выговорил он. — Прямо на таможне и повяжут. И весь ЮНЕСКО не выручит!— Филипп! — укоризненно сказала бабушка. — Что за выражения? Фу!..— Виноват!Дед наклонился и чмокнул бабушку в тонкое запястье.— Знаете что, дорогие мои, — сказала я. — Пойду-ка я, прилягу, пожалуй. Что-то я сегодня подустала, слишком много дел навалилось. Вы меня извините, хорошо?— Конечно, конечно, Лёлечка, — засуетилась бабушка. — Я велю Дашеньке принести к тебе в комнату перину.— Спасибо, бабуля. Нет причины ее беспокоить. У меня там целая куча теплейших пледов, — ответила я, по-обезьяньи переходя на дедулин академическо-книжный слэнг.Я поднялась и поцеловала маму в щеку.— Очень вкусно, ма…По слабо освещенному, казавшемуся еще выше от бесконечно высоких книжных шкафов многоколенчатому коридору я понуро добрела до своей комнаты. До бывшей своей комнаты. Светелки. Хотя, впрочем, она в этом доме так и осталась навсегда моей. Комнатой единственной и ненаглядной дочки и внучки.Я достала из шкафа несколько маленьких подушек-думок и пледы. Быстро соорудила из них на диване уютную нору и с ногами забралась в нее. Поставила рядом с собой на колченогий барочный столик вымытую Дашенькой до стерильной чистоты медную пепельницу.Я курила и смотрела на противоположную от изголовья дивана стенку. Там, в тонкой деревянной рамке под стеклом висел большой цветной фотопортрет в рост. А на портрете смеялась прямо в объектив длинноногая девчонка с выгоревшими на солнце прямыми волосами. Это была я, собственной персоной.На портрете мне лет девятнадцать, не более. Нет, девятнадцати мне еще тогда не стукнуло: день рождения должен был накатиться через полтора месяца, в конце лета. Значит, восемнадцать с хвостиком. Ранний период эпохи мужчин. Пицунда, Дом творчества Союза кинематографистов, постоянная жара за тридцать, парное море, отъезд мамы и папы на неделю раньше срока (какие-то неинтересные для меня питерские семейные проблемы), восхитительное одиночество, уйма карманных денег и первый выпитый на законных основаниях — я уже совершеннолетняя! — коктейль с Martini.А еще: молодые мускулистые животные в маленьких узких плавках; томление, перетекающее в низ живота от раскаленной пляжной гальки; постоянный треугольник паруса на черте горизонта; сошедший с ума сорокатрехлетний (дедушка!) маститый лысоватый московский кинооператор, вдрызг разругавшийся из-за моей юной персоны со скоропостижно уехавшей после этого домой дебелой супругой; его ежедневные ритуальные пляски вокруг меня с фотоаппаратом наготове — щелк-щелк, — летят в урну для мусора упаковки из-под пленки Kodak; внезапные слезы на его плохо выбритых щеках в полумраке комнаты, под шелест ночного прибоя после моего мстительного отказа (почему отказала-то, дурища?) выйти за него замуж и полное ощущение вседозволенности и безнаказанности.Оператор был влюблен по-настоящему, теперь-то я это понимаю. Но, увы, оператор канул в неизвестность и вместо него — ожидание принца. Вместо принца — мой бывший муж-урод, которого я через пол-года после свадьбы застукала в гостиничной постели (короткая совместная поездка на каникулы в Таллин) с пятнадцатилетним прыщавым сопляком. Сейчас, по весьма достоверным слухам, мой голубой принц держит на пару с каким-то пуэрториканцем (занятие как раз по нему) маленький sex-shop в каком-то бандитском районе L.A.Я погасила догоревшую до фильтра сигарету и снова посмотрела на свой замечательный портрет.Я была снята беднягой-оператором как раз в тот момент, когда повернулась к камере — волосы летят, плечи углом, мини-юбки, считай и вовсе нет. И улыбка до ушей.— Вот овца-то беззаботная, прости Господи, — пробормотала я, глядя на свою глупую и счастливую улыбку.В дверь осторожно постучали.— Входи, ма, — сказала я.Мама вошла и остановилась в дверях:— Я тебе не помешаю, Лёля?— Ну что ты, ма. Конечно же нет.Мама помедлив, опустилась в кресло, стараясь не помять складки длинного платья. Помолчала.— Дай, пожалуйста, и мне сигаретку, — сказала она.Я удивленно покосилась на нее, но ничего не сказала. Протянула ей пачку и зажигалку. Мама долго разминала и так сухую американскую сигарету. Прикурила. Покачала головой. Ноги у нее и сейчас были хоть куда. И одевалась мама, не смотря на инфляцию, дефолт и смену мужей по-прежнему дорого и модно. Я в этом отношении вся в нее. В остальном — в деда. И кое в чем — в папу.— Послушай, Лёля, — начала она не очень решительно. — Мне кажется… Мне кажется, что у тебя что-то произошло…— У меня? — отозвалась я нехотя.— Да… Впрочем, я не знаю… В конце концов — ты человек взрослый, самостоятельный и я не вправе требовать от тебя исповеди. Но…Она замолчала.— Так что — «но»? — спросила я сварливо, усаживаясь по-турецки на диване.— Может я чем-либо могу тебе помочь, Лёля? Может быть, ты сочтешь нужным поделиться со мной твоими проблемами?— Какими проблемами? — постаралась сделать я недоумевающий вид. Кажется мне это удалось.Мама вздохнула. Неумело стряхнула пепел и негромко продолжила, глядя куда-то сквозь меня, в окно, забранное белоснежным тюлем:— С тех пор, как ты стала жить отдельно, Лёля, а это произошло уже достаточно давно, мы с тобой как-то совсем перестали разговаривать по душам. А время идет. Я уже не молода, дорогая, совсем не молода… Но я ведь все-таки хорошо знаю тебя… И после смерти отца…— Мама, а почему вы отдали меня именно в английскую спецшколу, — перебила ее я. — Почему?— Как почему? — ошарашенно уставилась на меня мама. — Чтобы ты блестяще знала язык… Чтобы легко поступила в университет… Все же ты учила его с трех лет… А что это тебя вдруг так заинтересовало детство?— Просто так, — сказала я и встала. — Лучше бы я не знала английского языка, мама.— Господи, да что это ты такое говоришь, Лёля?— Я, мама, наверное сегодня не останусь ночевать. Поеду к себе, — сказала я и вышла из комнаты. * * * Я уже натягивала в прихожей плащ, когда мама появилась из бывшей моей комнаты и подошла ко мне.— Тебе надо как следует отдохнуть, Лёля, — негромко сказала она. — Съездить развеяться, скажем за границу. В горы или к морю. На худой конец — к нам на дачу.— Да, ма. На дачу — это неплохая идея. Очень кстати. Но дачу я уже недавно посещала. Боюсь, что на дачи у меня теперь стойкая идиосинкразия.— Ты была на нашей даче? А почему я об этом не знаю? — удивилась мама.Я наклонилась и чмокнула ее в щеку.— Я пошла. Поцелуй за меня деда и бабушку. Извинись, скажи — у меня срочные дела. * * * Я спустилась вниз, попрощалась с консьержкой и пошла к машине. Долго открывала дверь — никак не могла попасть в темноте ключом в замочную скважину. А потом, скорчившись на сиденье, я включила двигатель, печку и долго-долго смотрела перед собой, в осязаемо сгустившуюся темноту старого петербургского двора-колодца. Залетавший сверху, от труб, ветер сдирал остатки листьев с корявого высокого тополя, тянущегося из асфальта рядом с покосившимся фонарным столбом. Редкие капли дождя барабанили по крыше машины. Пахло холодной кожей сидений и застарелым табачным дымом.Мне было жалко себя, маму, дедулю с бабулей. Хотя они и не узнают никогда, что со мной произошло, мне было их жалко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26