Она положила на колени раскрытую книгу обложкой вверх и закурила папиросу. Затем сказала:
– Кого это ты подобрал? Странный тип.
Муж промолчал. Она невольно сдвинула брови и пристально посмотрела на него. В сумерках она не могла разглядеть его лица. Что за странное выражение радости? И почему он так бледен?
Наконец он сказал:
– Фрида ведь вернется только завтра?
– Послезавтра утром.
– Слушай, Герда, никто на свете не должен знать, что у нас гость. Но если тебя кто спросит, скажи – мой школьный товарищ.
Ничуть не удивившись, она ответила:
– Хорошо.
Он подошел к ней совсем близко. Теперь она ясно видела его лицо.
– Ты слышала по радио насчет побега из Вестгофена?
– Я? По радио? Нет.
– Несколько человек убежало, – сказал Кресс.
– Так.
– Всех поймали…
– Очень жаль.
– Кроме одного.
В ее глазах вспыхнул какой-то блеск. Она подняла лицо. Только раз было оно таким светлым – в начале их совместной жизни. Но и сейчас, как тогда, свет этот быстро погас. Она оглядела мужа с головы до ног.
– Вон что! – заметила она. Он молчал. – Я от тебя этого не ожидала. Вон что!…
Кресс отступил:
– Чего? Чего не ожидала?
– Этого! И вообще! Значит, все-таки… Прости меня.
– О чем ты говоришь? – спросил Кресс.
– О нас с тобой.
А Георг, сидя в отведенной ему комнате, думал: я хочу вниз. Чего я сижу здесь наверху? Зачем мне быть одному? Зачем мучить себя в этой голубой с желтым тюрьме, с плетеными матами ручной работы, с водой, бегущей из никелированных крапов, и зеркалом, которое безжалостно подсовывает мне то же, что и темнота: меня самого!
От низкой белой постели веяло свежим запахом чистого белья. А он, готовый свалиться с ног от усталости, продолжал бегать взад и вперед, от двери к окну, словно был лишен права лечь на эту постель. Может быть, это мое последнее убежище? Последнее – перед чем? Нужно пойти вниз, побыть с людьми. Он отпер дверь.
Уже на лестнице Георг услышал голоса Кресса и его жены – не громкие, но выразительные. Он удивился. Оба они показались ему какими-то немыми, – во всяком случае, очень мало разговорчивыми. Нерешительно остановился он перед дверью.
Голос Кресса сказал:
– За что ты мучаешь меня?
И низкий голос женщины ответил:
– Разве это тебя мучит?
Кресс спокойнее продолжал:
– А я вот что тебе скажу, Герда. Тебе безразлично, отчего человеку грозит опасность и кто он – все тебе безразлично. Главное для тебя – опасность. Побег или автомобильные гонки – тебе все равно, ты оживаешь. Какой ты была, такой и осталась.
– Ты и прав и не прав. Может быть, я раньше была такой, а теперь опять стала. А хочешь знать почему? – Она помолчала.
Но хотел ли Кресс знать все или предпочитал не знать ничего, она решительно заговорила:
– Ты только и твердил: тут ничего не поделаешь, мы бессильны против этого, приходится ждать. Ждать, думала я. Он хочет ждать до тех пор, пока все, что ему дорого, будет растоптано. Постарайся понять меня. Когда я ушла из дому к тебе, мне не было и двадцати лет. Я ушла оттого, что все там было мне отвратительно: отец, братья и эта невыносимая тишина по вечерам в нашей столовой! Но последнее время здесь у нас такая же тишина.
Кресс слушал; может быть, он был еще более удивлен, чем стоявший за дверью Георг. А ведь сколько вечеров ему приходилось буквально вырывать у нее каждое слово!
– И потом еще одно: дома нельзя было никогда ничего с места сдвинуть. У нас гордились тем, что все от века стоит там, где стояло. А тут появился ты! И ты сказал мне, что даже в камне ни одна частица не окаменела, не говоря уж о человеческих существах. Но, очевидно, за исключением меня! Почему? Да ведь ты только что сказал обо мне: какой была, такой и осталась.
Кресс подождал секунду, не зная, все ли она высказала. Он положил ей руку на голову. Ее лицо снова стало равнодушным, почти упрямым. Он запустил пальцы ей в волосы, вместо того чтобы погладить их. Она была нежна и вместе с тем неподатлива – на любовь, на поученья, может быть, кто знает, и на перемены. Он осто‹ рожно сжал ее плечи.
Георг вошел. Кресс и его жена отскочили друг от друга. Какого черта Крессу понадобилось все открыть жене? Равнодушие на ее лице сменилось холодным любопытством. Георг пояснил:
– Я не могу заснуть. Можно мне побыть с вами?
Кресс, стоявший у стены, пристально на него уставился. Да, гость здесь, приглашение принято, это неотвратимо. И тогда, тоном гостеприимного хозяина, он спросил:
– Чего вы хотите? Чаю? Водки? Может быть, фруктового сока или пива?
Жена сказала:
– Он, наверно, голоден.
– Водки и чаю, – сказал Георг, – и поесть, что найдется.
Муж и жена засуетились. Они накрывали на стол, ставили на него большие и маленькие блюда, откупоривали бутылки Ах, поесть с семи тарелочек, попить из семи стаканчиков! Всем троим неловко. Крессы только делают вид, что едят. Георг сунул в карман белую салфетку – хорошая перевязка для больной руки. Затем снова вытащил и расправил. Он насытился и чуть не падал от изнеможения. Только бы не остаться наедине с собой. Он отодвинул от себя вилки, ножи и тарелки и положил голову на стол.
Прошло немало времени, пока он снова поднял ее. Со стола давно уже было убрано, комната тонула в табачном дыму. Георг не сразу опомнился. Его знобило. Снова Кресс стоял у стены. Бог весть почему, Георг счел нужным ему улыбнуться; ответная улыбка хозяина была такая же кривая и натянутая.
Кресс предложил:
– А теперь давайте еще выпьем. – Он снова принес бутылки. Налил себе и Георгу. Его руки слегка дрожали, и несколько капель пролилось на стол. Именно эта дрожь окончательно успокоила Георга. Порядочный человек. Ему было, видимо, очень нелегко приютить меня, но он все-таки приютил.
Фрау Кресс снова вошла в комнату, села у стола и безмолвно закурила. Мужчины тоже молчали.
Гравий на дорожке захрустел под чьими-то легкими шагами. Шаги остановились у парадной двери. Было слышно, как кто-то возится у подъезда, видимо отыскивая звонок. И когда звонок прозвенел, мужчины вздрогнули, хотя и ждали его.
– Вы меня встретили случайно, выходя из кино, – твердо сказал Георг вполголоса. – Вы знали меня по вечерним курсам. – Кресс кивнул. Как и многие робкие люди, перед лицом реальной опасности он был спокоен.
Жена встала и подошла к окну. В ее лице была надменность и легкая насмешка, как всегда в минуты азарта. Она подняла жалюзи, выглянула в окно и сказала:
– Женщина.
– Откройте ей, – сказал Георг, – но не впускайте.
– Она хочет лично переговорить с моим мужем. Вид у нее вполне мирный.
– Откуда она знает, что я дома?
– Знает. Ты говорил с ее мужем в шесть часов. Кресс вышел. Фрау Кресс снова села за стол. Она
продолжала курить и время от времени бросала на Георга короткий взгляд, словно они столкнулись на крутом повороте дороги или на обледенелом горном склоне.
Кресс вернулся, и по его лицу Георг понял, что случилось что-то самое страшное.
– Мне поручено сообщить вам, Георг, что ваш Пауль в гестапо. Ввиду опасности муж этой женщины уже уехал из дому. Чтобы не терять связи с вами, они хотят знать, куда мы теперь отправимся – или вы один… – Он налил себе вина.
Ни капли не пролил, отметил про себя Георг. Он чувствовал, что его голова совершенно пуста, словно из нее вымели все дочиста.
– Мы могли бы отвезти вас куда-нибудь на машине, или нам всем уехать? Втроем на машине?… Куда? Прямо на Восточный вокзал? Или, может быть, в глубь страны, в деревню? В Кассель? Или, может быть, лучше нам теперь же расстаться?
– Ах, помолчите минутку, пожалуйста…
В опустевшей голове Георга мысли закишели. Значит, Пауль провалился! Как так провалился? Забрали его? Или он получил вызов? На этот счет не было сказано ни слова. Во всяком случае, он попал к ним в руки. Что же теперь будет с Паулем? Если им известно, что он приютил меня, если им действительно известно… Все равно, Пауль никогда не выдаст новое убежище Георга. Да и знает ли он его? Само убежище – нет. Если посредник – надежный человек, если это действительно один из наших товарищей, то он фамилии Кресса не назвал… Но ведь Пауль знает номер машины, а этого достаточно. Георг вспомнил людей, более сильных, чем Пауль, искушенных в борьбе, опытных и изобретательных. И все-таки их удалось сломить, выжать из них все, что они знали. Но нет, Пауль не выдаст его. Смелое решение, возникшее в голове Георга, потребовало от него всего его мужества и твердости. Да, он доверяет Паулю. Пауль стиснет зубы так, как это делали до него другие, и его упорное молчание со временем станет для него нетрудным и окончательным.
А может быть, это обычный вызов, и Пауль стоит перед ними этаким глупым коротышкой, дает безобидные осторожные ответы.
– Мы остаемся! – заявил Георг.
– А не лучше ли на всякий случай уехать?
– Нет. Все другое только осложнит положение. Сюда мне пришлют дальнейшие указания. Деньги и документы. Если я сейчас уеду, все пропало.
Кресс молчал. Георг угадывал его мысли.
– Если вы хотите отделаться от меня, если вы боитесь…
– Дело не в том, боюсь я или не боюсь, – сказал Кресс, – вы один знаете этого Пауля. Решайте сами.
– Да, хорошо, – сказал Георг. – Скажите этой женщине, что мы остаемся здесь.
Кресс тут же вышел. Он с каждой минутой все больше нравился Георгу. Ему нравилась в Крессе та готовность, с какой более слабая часть его души после короткой борьбы подчинялась более сильной, нравилась его честность, ведь он ни на минуту не старался прикрыть свой страх хвастовством или громкими словами. Он нравился Георгу больше, чем жена. Она докуривала последнюю папиросу, пуская в воздух кольца дыма. У этой женщины, вероятно, никогда еще не было ничего такого, что она боялась бы потерять.
Кресс вернулся и опять встал, прислонившись к стене. Они слышали, как шаги удаляются в сторону поселка. Когда все снова стихло, фрау Кресс сказала:
– Пойдемте наверх, для разнообразия.
– Хорошо, – сказал Кресс – Все равно мы не заснем.
Кресс устроил себе под крышей рабочий уголок, сплошь заставленный книгами. Из окна было видно, что дом находится в конце новой улицы, несколько в стороне от Ридервальдского поселка. Небо было безоблачно. Давным-давно уже не видел Георг безоблачного звездного неба; над Рейном оно было затянуто туманом. И он взглянул на небо, как смотрят те, кому грозит гибель, точно небосвод, воздвигнутый для их защиты. Фрау Кресс опустила ставни и включила отопление, что Кресс обычно делал сам, когда рано возвращался домой. Она освободила от книг несколько стульев и угол стола. Теперь Пауля пытают, подумал Георг, а Лизель сидит дома и ждет. Его сердце сжалось от страха и сомнений. Правильно ли он поступил, понадеявшись на Пауля? Хватит ли у Пауля сил? Теперь, правда, уже поздно, сделанного не воротишь. Крессы молчали, они, вероятно, думали, что он засыпает. Он же, закрыв лицо руками, мысленно обратился за советом к Валлау. Успокойся! То, что сейчас поставлено на карту, только случайно, только на этой неделе носит имя Георг!
И вдруг Георг бодро обратился к хозяину и осведомился о его возрасте и профессии. Тридцать четыре года, отвечал Кресс. Специальность – физическая химия. Георг спросил, что это такое; Кресс попытался, как будто даже обрадовавшись, объяснить ему. Сначала Георг слушал внимательно, затем он снова начал думать о Пауле, залитом кровью, и о Лизель, которая ждет. Кресс по-своему объяснил молчание Георга.
– Еще есть время, – сказал он мягко.
– Время? Для чего?
– Чтобы выбраться отсюда.
– Разве мы не решили остаться? Не думайте больше об этом.
Но и сам Георг не мог думать ни о чем другом. Он встал и начал рыться в книгах. Две или три были ему знакомы – еще с тех времен, когда он дружил с Францем. Это время было самым радостным в его жизни. Но те простые, тихие дни заслонялись более отчетливыми воспоминаниями последующих бурных лет. «Отчего забываешь самое заветное? – думал Георг. – Оттого, что оно срастается с душой, беззвучно живет в ней». Георг обернулся к фрау Кресс и стал подробно расспрашивать о ее семье и ее детстве. Она слегка вздрогнула, чего Кресс за ней никогда не замечал. Затем начала рассказывать:
– Мой отец поступил в армию еще совсем молодым человеком. Он не обнаружил особых способностей и уже сорока четырех лет вышел в отставку в чине майора. Нас было пятеро детей – четверо братьев и я; отец командовал нами, пока мы не выросли.
– А ваша мать?
Однако Георгу так и не пришлось ничего узнать о ее матери – где-то рядом остановился автомобиль, и все трое затаили дыхание; автомобиль тут же ушел, но желание продолжать беседу исчезло. Георг снова подумал о Редере; мысленно он просил у Пауля прощения за только что пережитый страх, как будто и он, подобно Крессу, был готов ко всему. И все-таки, когда прошел следующий автомобиль, он опять вздрогнул. Все трое молчали. Казалось, в этой накуренной комнате ночь тянется бесконечно.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
I
Было еще почти темно, однако становилось ясно, что поля и крыши белы от инея, а не только от света луны. Со стороны Кронеберга к шоссе шла крошечная старушка с мешком за плечами. Она шла, что-то бормоча и поглядывая по сторонам, и в этой старушонке, семенившей до свету по полям с мешком и суковатой палкой, было что-то ведьмовское. Правда, вблизи это впечатление исчезло, так как мешок оказался обыкновенным рюкзаком, а на ней была обыкновенная грубошерстная пелерина с заячьим воротником и праздничная шляпка, которую она нацепила поверх обычного головного платка.
Перед усадьбой Мангольдов старушка перескочила через придорожную канаву, склонилась над пашней, точно разглядывая что-то, сердито забормотала, перескочила обратно и направилась по дороге к дому Мессеров. В окне кухни – оно находилось на одном уровне с землей – уже горел свет, первый огонек в это утро. Достойным сыновьям предназначался воскресный кофе с ватрушками. А недостойным? Им тем паче, решила Евгения, чтобы сладкие, нежные ватрушки их смягчили.
Старушонка опять перескочила канаву, но не против Мессеров, а подальше, против поля. Она наклонилась, затем выпрямилась и уверенно засеменила к той рощице и по топ же дороге, по которой вчера ушло стадо. Ибо это была мать Эрнста-пастуха, которого она по воскресеньям часами заменяла при стаде, а свежий навоз па Мессеровом поле отмечал то место, где оно вчера паслось. Она знала их маршрут, сегодня они будут уже у Прокаски, в общине Мамольсберг.
Когда она вышла из рощицы на участок, который Мессер продал весной, для того чтобы обойти новый закон о наследственных дворах, она увидела вправо от дороги, посреди кучки старых заиндевелых елей, желтое здание гостиницы. Мягко и плавно опускаются там поля, чтобы по ту сторону дороги опять так же мягко и плавно подняться; здесь взгляд не теряется в далях, его останавливает буковый лес, покрывающий цепь холмов, до которых самое большее два часа. Когда взойдет солнце, широкая круглая долина засверкает всеми красками осени. Луна так бледна, что ее искать нужно в небе. Мать Эрнста, энергично семенящая по серо-белому склону, не отбрасывает никакой тени.
Вдруг она останавливается. Шагах в двухстах от нее через прогалину между группой елей и рощицей спешит девушка. Мать Эрнста на минуту забывает о том, что ее воскресное посещение предназначается не отцу, а сыну; вот такая убегающая девушка ей искони служила куда лучшим указателем, чем овечий навоз. И она пищит среди тусклых сумерек тоненьким голоском:
– Эй, барышня!
Девушка останавливается, до смерти испуганная. Озирается по сторонам: вокруг все серо и тихо. Мать Эрнста спускается с пригорка у нее за спиной.
– Эй, барышня!
Девушка опять пугается.
– Барышня, вы забыли кое-что.
– Где? Что?
– Такой коротенький белокурый волосок.
Но девушка уже опомнилась, она кругленькая, крепкая и не из пугливых.
– Ну так положите его к себе в молитвенник!
Старуха не то смеется, не то кашляет. А девушка высовывает ей большой красный язык и убегает.
В небе луна словно еще раз оживает, она становится ярче, так как небо голубеет. Девушка догадывается, кто эта старуха, и в ней закипает досада. В деревнях звонят колокола. Как она могла связаться с таким парнем! Пока он был возле их дома со своим стадом, она держала себя в руках. А как ушел в Мамольсберг, нате, пожалуйста, она вдруг бежит к нему! Боже, боже! Эта карга, его мать, теперь везде сплетни распустит, но ведь она, старая ведьма, про каждую хорошую девушку сплетничает. Разве она не трепалась даже насчет Марихен из Боценбаха? Марихен ведь ребенок, ей всего пятнадцать, она сговорена со шмидтгеймовским Мессером, а тот никогда не возьмет деревенскую красотку с изъяном! И когда кругленькая девушка выходит из рощицы и приближается к кухонному окну Евгении, она уже полна гордости и обиды, как та, про которую пустили незаслуженную сплетню.
– Хейль Гитлер! Раз ты уже печешь, Евгения, отломи мне, если можешь, кусочек ванильной палочки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
– Кого это ты подобрал? Странный тип.
Муж промолчал. Она невольно сдвинула брови и пристально посмотрела на него. В сумерках она не могла разглядеть его лица. Что за странное выражение радости? И почему он так бледен?
Наконец он сказал:
– Фрида ведь вернется только завтра?
– Послезавтра утром.
– Слушай, Герда, никто на свете не должен знать, что у нас гость. Но если тебя кто спросит, скажи – мой школьный товарищ.
Ничуть не удивившись, она ответила:
– Хорошо.
Он подошел к ней совсем близко. Теперь она ясно видела его лицо.
– Ты слышала по радио насчет побега из Вестгофена?
– Я? По радио? Нет.
– Несколько человек убежало, – сказал Кресс.
– Так.
– Всех поймали…
– Очень жаль.
– Кроме одного.
В ее глазах вспыхнул какой-то блеск. Она подняла лицо. Только раз было оно таким светлым – в начале их совместной жизни. Но и сейчас, как тогда, свет этот быстро погас. Она оглядела мужа с головы до ног.
– Вон что! – заметила она. Он молчал. – Я от тебя этого не ожидала. Вон что!…
Кресс отступил:
– Чего? Чего не ожидала?
– Этого! И вообще! Значит, все-таки… Прости меня.
– О чем ты говоришь? – спросил Кресс.
– О нас с тобой.
А Георг, сидя в отведенной ему комнате, думал: я хочу вниз. Чего я сижу здесь наверху? Зачем мне быть одному? Зачем мучить себя в этой голубой с желтым тюрьме, с плетеными матами ручной работы, с водой, бегущей из никелированных крапов, и зеркалом, которое безжалостно подсовывает мне то же, что и темнота: меня самого!
От низкой белой постели веяло свежим запахом чистого белья. А он, готовый свалиться с ног от усталости, продолжал бегать взад и вперед, от двери к окну, словно был лишен права лечь на эту постель. Может быть, это мое последнее убежище? Последнее – перед чем? Нужно пойти вниз, побыть с людьми. Он отпер дверь.
Уже на лестнице Георг услышал голоса Кресса и его жены – не громкие, но выразительные. Он удивился. Оба они показались ему какими-то немыми, – во всяком случае, очень мало разговорчивыми. Нерешительно остановился он перед дверью.
Голос Кресса сказал:
– За что ты мучаешь меня?
И низкий голос женщины ответил:
– Разве это тебя мучит?
Кресс спокойнее продолжал:
– А я вот что тебе скажу, Герда. Тебе безразлично, отчего человеку грозит опасность и кто он – все тебе безразлично. Главное для тебя – опасность. Побег или автомобильные гонки – тебе все равно, ты оживаешь. Какой ты была, такой и осталась.
– Ты и прав и не прав. Может быть, я раньше была такой, а теперь опять стала. А хочешь знать почему? – Она помолчала.
Но хотел ли Кресс знать все или предпочитал не знать ничего, она решительно заговорила:
– Ты только и твердил: тут ничего не поделаешь, мы бессильны против этого, приходится ждать. Ждать, думала я. Он хочет ждать до тех пор, пока все, что ему дорого, будет растоптано. Постарайся понять меня. Когда я ушла из дому к тебе, мне не было и двадцати лет. Я ушла оттого, что все там было мне отвратительно: отец, братья и эта невыносимая тишина по вечерам в нашей столовой! Но последнее время здесь у нас такая же тишина.
Кресс слушал; может быть, он был еще более удивлен, чем стоявший за дверью Георг. А ведь сколько вечеров ему приходилось буквально вырывать у нее каждое слово!
– И потом еще одно: дома нельзя было никогда ничего с места сдвинуть. У нас гордились тем, что все от века стоит там, где стояло. А тут появился ты! И ты сказал мне, что даже в камне ни одна частица не окаменела, не говоря уж о человеческих существах. Но, очевидно, за исключением меня! Почему? Да ведь ты только что сказал обо мне: какой была, такой и осталась.
Кресс подождал секунду, не зная, все ли она высказала. Он положил ей руку на голову. Ее лицо снова стало равнодушным, почти упрямым. Он запустил пальцы ей в волосы, вместо того чтобы погладить их. Она была нежна и вместе с тем неподатлива – на любовь, на поученья, может быть, кто знает, и на перемены. Он осто‹ рожно сжал ее плечи.
Георг вошел. Кресс и его жена отскочили друг от друга. Какого черта Крессу понадобилось все открыть жене? Равнодушие на ее лице сменилось холодным любопытством. Георг пояснил:
– Я не могу заснуть. Можно мне побыть с вами?
Кресс, стоявший у стены, пристально на него уставился. Да, гость здесь, приглашение принято, это неотвратимо. И тогда, тоном гостеприимного хозяина, он спросил:
– Чего вы хотите? Чаю? Водки? Может быть, фруктового сока или пива?
Жена сказала:
– Он, наверно, голоден.
– Водки и чаю, – сказал Георг, – и поесть, что найдется.
Муж и жена засуетились. Они накрывали на стол, ставили на него большие и маленькие блюда, откупоривали бутылки Ах, поесть с семи тарелочек, попить из семи стаканчиков! Всем троим неловко. Крессы только делают вид, что едят. Георг сунул в карман белую салфетку – хорошая перевязка для больной руки. Затем снова вытащил и расправил. Он насытился и чуть не падал от изнеможения. Только бы не остаться наедине с собой. Он отодвинул от себя вилки, ножи и тарелки и положил голову на стол.
Прошло немало времени, пока он снова поднял ее. Со стола давно уже было убрано, комната тонула в табачном дыму. Георг не сразу опомнился. Его знобило. Снова Кресс стоял у стены. Бог весть почему, Георг счел нужным ему улыбнуться; ответная улыбка хозяина была такая же кривая и натянутая.
Кресс предложил:
– А теперь давайте еще выпьем. – Он снова принес бутылки. Налил себе и Георгу. Его руки слегка дрожали, и несколько капель пролилось на стол. Именно эта дрожь окончательно успокоила Георга. Порядочный человек. Ему было, видимо, очень нелегко приютить меня, но он все-таки приютил.
Фрау Кресс снова вошла в комнату, села у стола и безмолвно закурила. Мужчины тоже молчали.
Гравий на дорожке захрустел под чьими-то легкими шагами. Шаги остановились у парадной двери. Было слышно, как кто-то возится у подъезда, видимо отыскивая звонок. И когда звонок прозвенел, мужчины вздрогнули, хотя и ждали его.
– Вы меня встретили случайно, выходя из кино, – твердо сказал Георг вполголоса. – Вы знали меня по вечерним курсам. – Кресс кивнул. Как и многие робкие люди, перед лицом реальной опасности он был спокоен.
Жена встала и подошла к окну. В ее лице была надменность и легкая насмешка, как всегда в минуты азарта. Она подняла жалюзи, выглянула в окно и сказала:
– Женщина.
– Откройте ей, – сказал Георг, – но не впускайте.
– Она хочет лично переговорить с моим мужем. Вид у нее вполне мирный.
– Откуда она знает, что я дома?
– Знает. Ты говорил с ее мужем в шесть часов. Кресс вышел. Фрау Кресс снова села за стол. Она
продолжала курить и время от времени бросала на Георга короткий взгляд, словно они столкнулись на крутом повороте дороги или на обледенелом горном склоне.
Кресс вернулся, и по его лицу Георг понял, что случилось что-то самое страшное.
– Мне поручено сообщить вам, Георг, что ваш Пауль в гестапо. Ввиду опасности муж этой женщины уже уехал из дому. Чтобы не терять связи с вами, они хотят знать, куда мы теперь отправимся – или вы один… – Он налил себе вина.
Ни капли не пролил, отметил про себя Георг. Он чувствовал, что его голова совершенно пуста, словно из нее вымели все дочиста.
– Мы могли бы отвезти вас куда-нибудь на машине, или нам всем уехать? Втроем на машине?… Куда? Прямо на Восточный вокзал? Или, может быть, в глубь страны, в деревню? В Кассель? Или, может быть, лучше нам теперь же расстаться?
– Ах, помолчите минутку, пожалуйста…
В опустевшей голове Георга мысли закишели. Значит, Пауль провалился! Как так провалился? Забрали его? Или он получил вызов? На этот счет не было сказано ни слова. Во всяком случае, он попал к ним в руки. Что же теперь будет с Паулем? Если им известно, что он приютил меня, если им действительно известно… Все равно, Пауль никогда не выдаст новое убежище Георга. Да и знает ли он его? Само убежище – нет. Если посредник – надежный человек, если это действительно один из наших товарищей, то он фамилии Кресса не назвал… Но ведь Пауль знает номер машины, а этого достаточно. Георг вспомнил людей, более сильных, чем Пауль, искушенных в борьбе, опытных и изобретательных. И все-таки их удалось сломить, выжать из них все, что они знали. Но нет, Пауль не выдаст его. Смелое решение, возникшее в голове Георга, потребовало от него всего его мужества и твердости. Да, он доверяет Паулю. Пауль стиснет зубы так, как это делали до него другие, и его упорное молчание со временем станет для него нетрудным и окончательным.
А может быть, это обычный вызов, и Пауль стоит перед ними этаким глупым коротышкой, дает безобидные осторожные ответы.
– Мы остаемся! – заявил Георг.
– А не лучше ли на всякий случай уехать?
– Нет. Все другое только осложнит положение. Сюда мне пришлют дальнейшие указания. Деньги и документы. Если я сейчас уеду, все пропало.
Кресс молчал. Георг угадывал его мысли.
– Если вы хотите отделаться от меня, если вы боитесь…
– Дело не в том, боюсь я или не боюсь, – сказал Кресс, – вы один знаете этого Пауля. Решайте сами.
– Да, хорошо, – сказал Георг. – Скажите этой женщине, что мы остаемся здесь.
Кресс тут же вышел. Он с каждой минутой все больше нравился Георгу. Ему нравилась в Крессе та готовность, с какой более слабая часть его души после короткой борьбы подчинялась более сильной, нравилась его честность, ведь он ни на минуту не старался прикрыть свой страх хвастовством или громкими словами. Он нравился Георгу больше, чем жена. Она докуривала последнюю папиросу, пуская в воздух кольца дыма. У этой женщины, вероятно, никогда еще не было ничего такого, что она боялась бы потерять.
Кресс вернулся и опять встал, прислонившись к стене. Они слышали, как шаги удаляются в сторону поселка. Когда все снова стихло, фрау Кресс сказала:
– Пойдемте наверх, для разнообразия.
– Хорошо, – сказал Кресс – Все равно мы не заснем.
Кресс устроил себе под крышей рабочий уголок, сплошь заставленный книгами. Из окна было видно, что дом находится в конце новой улицы, несколько в стороне от Ридервальдского поселка. Небо было безоблачно. Давным-давно уже не видел Георг безоблачного звездного неба; над Рейном оно было затянуто туманом. И он взглянул на небо, как смотрят те, кому грозит гибель, точно небосвод, воздвигнутый для их защиты. Фрау Кресс опустила ставни и включила отопление, что Кресс обычно делал сам, когда рано возвращался домой. Она освободила от книг несколько стульев и угол стола. Теперь Пауля пытают, подумал Георг, а Лизель сидит дома и ждет. Его сердце сжалось от страха и сомнений. Правильно ли он поступил, понадеявшись на Пауля? Хватит ли у Пауля сил? Теперь, правда, уже поздно, сделанного не воротишь. Крессы молчали, они, вероятно, думали, что он засыпает. Он же, закрыв лицо руками, мысленно обратился за советом к Валлау. Успокойся! То, что сейчас поставлено на карту, только случайно, только на этой неделе носит имя Георг!
И вдруг Георг бодро обратился к хозяину и осведомился о его возрасте и профессии. Тридцать четыре года, отвечал Кресс. Специальность – физическая химия. Георг спросил, что это такое; Кресс попытался, как будто даже обрадовавшись, объяснить ему. Сначала Георг слушал внимательно, затем он снова начал думать о Пауле, залитом кровью, и о Лизель, которая ждет. Кресс по-своему объяснил молчание Георга.
– Еще есть время, – сказал он мягко.
– Время? Для чего?
– Чтобы выбраться отсюда.
– Разве мы не решили остаться? Не думайте больше об этом.
Но и сам Георг не мог думать ни о чем другом. Он встал и начал рыться в книгах. Две или три были ему знакомы – еще с тех времен, когда он дружил с Францем. Это время было самым радостным в его жизни. Но те простые, тихие дни заслонялись более отчетливыми воспоминаниями последующих бурных лет. «Отчего забываешь самое заветное? – думал Георг. – Оттого, что оно срастается с душой, беззвучно живет в ней». Георг обернулся к фрау Кресс и стал подробно расспрашивать о ее семье и ее детстве. Она слегка вздрогнула, чего Кресс за ней никогда не замечал. Затем начала рассказывать:
– Мой отец поступил в армию еще совсем молодым человеком. Он не обнаружил особых способностей и уже сорока четырех лет вышел в отставку в чине майора. Нас было пятеро детей – четверо братьев и я; отец командовал нами, пока мы не выросли.
– А ваша мать?
Однако Георгу так и не пришлось ничего узнать о ее матери – где-то рядом остановился автомобиль, и все трое затаили дыхание; автомобиль тут же ушел, но желание продолжать беседу исчезло. Георг снова подумал о Редере; мысленно он просил у Пауля прощения за только что пережитый страх, как будто и он, подобно Крессу, был готов ко всему. И все-таки, когда прошел следующий автомобиль, он опять вздрогнул. Все трое молчали. Казалось, в этой накуренной комнате ночь тянется бесконечно.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
I
Было еще почти темно, однако становилось ясно, что поля и крыши белы от инея, а не только от света луны. Со стороны Кронеберга к шоссе шла крошечная старушка с мешком за плечами. Она шла, что-то бормоча и поглядывая по сторонам, и в этой старушонке, семенившей до свету по полям с мешком и суковатой палкой, было что-то ведьмовское. Правда, вблизи это впечатление исчезло, так как мешок оказался обыкновенным рюкзаком, а на ней была обыкновенная грубошерстная пелерина с заячьим воротником и праздничная шляпка, которую она нацепила поверх обычного головного платка.
Перед усадьбой Мангольдов старушка перескочила через придорожную канаву, склонилась над пашней, точно разглядывая что-то, сердито забормотала, перескочила обратно и направилась по дороге к дому Мессеров. В окне кухни – оно находилось на одном уровне с землей – уже горел свет, первый огонек в это утро. Достойным сыновьям предназначался воскресный кофе с ватрушками. А недостойным? Им тем паче, решила Евгения, чтобы сладкие, нежные ватрушки их смягчили.
Старушонка опять перескочила канаву, но не против Мессеров, а подальше, против поля. Она наклонилась, затем выпрямилась и уверенно засеменила к той рощице и по топ же дороге, по которой вчера ушло стадо. Ибо это была мать Эрнста-пастуха, которого она по воскресеньям часами заменяла при стаде, а свежий навоз па Мессеровом поле отмечал то место, где оно вчера паслось. Она знала их маршрут, сегодня они будут уже у Прокаски, в общине Мамольсберг.
Когда она вышла из рощицы на участок, который Мессер продал весной, для того чтобы обойти новый закон о наследственных дворах, она увидела вправо от дороги, посреди кучки старых заиндевелых елей, желтое здание гостиницы. Мягко и плавно опускаются там поля, чтобы по ту сторону дороги опять так же мягко и плавно подняться; здесь взгляд не теряется в далях, его останавливает буковый лес, покрывающий цепь холмов, до которых самое большее два часа. Когда взойдет солнце, широкая круглая долина засверкает всеми красками осени. Луна так бледна, что ее искать нужно в небе. Мать Эрнста, энергично семенящая по серо-белому склону, не отбрасывает никакой тени.
Вдруг она останавливается. Шагах в двухстах от нее через прогалину между группой елей и рощицей спешит девушка. Мать Эрнста на минуту забывает о том, что ее воскресное посещение предназначается не отцу, а сыну; вот такая убегающая девушка ей искони служила куда лучшим указателем, чем овечий навоз. И она пищит среди тусклых сумерек тоненьким голоском:
– Эй, барышня!
Девушка останавливается, до смерти испуганная. Озирается по сторонам: вокруг все серо и тихо. Мать Эрнста спускается с пригорка у нее за спиной.
– Эй, барышня!
Девушка опять пугается.
– Барышня, вы забыли кое-что.
– Где? Что?
– Такой коротенький белокурый волосок.
Но девушка уже опомнилась, она кругленькая, крепкая и не из пугливых.
– Ну так положите его к себе в молитвенник!
Старуха не то смеется, не то кашляет. А девушка высовывает ей большой красный язык и убегает.
В небе луна словно еще раз оживает, она становится ярче, так как небо голубеет. Девушка догадывается, кто эта старуха, и в ней закипает досада. В деревнях звонят колокола. Как она могла связаться с таким парнем! Пока он был возле их дома со своим стадом, она держала себя в руках. А как ушел в Мамольсберг, нате, пожалуйста, она вдруг бежит к нему! Боже, боже! Эта карга, его мать, теперь везде сплетни распустит, но ведь она, старая ведьма, про каждую хорошую девушку сплетничает. Разве она не трепалась даже насчет Марихен из Боценбаха? Марихен ведь ребенок, ей всего пятнадцать, она сговорена со шмидтгеймовским Мессером, а тот никогда не возьмет деревенскую красотку с изъяном! И когда кругленькая девушка выходит из рощицы и приближается к кухонному окну Евгении, она уже полна гордости и обиды, как та, про которую пустили незаслуженную сплетню.
– Хейль Гитлер! Раз ты уже печешь, Евгения, отломи мне, если можешь, кусочек ванильной палочки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44