Каждому отводилось два часа для прочтения любой газеты, а журнала — до трех дней. Часовые ходили из камеры в камеру и за вознаграждение разносили книги, газеты и журналы.
До нас дошло множество разнообразных воспоминаний и записок декабристов об их жизни в заточении. Все они как бы избегают писать о своих страданиях и каторжном труде. Но с подлинным наслаждением, с бесчисленными интересными подробностями они рассказывают о своих научных и литературных увлечениях, о своих просветительских кружках и даже о решении постигать различные ремесла!
Артель стала поистине спасением для декабристов. На питание и содержание каторжников царская казна отпускала буквально копейки. На них невозможно было прокормиться. Да к тому же, как уже говорилось, стража обворовывала. Многие просто голодали. Реальной становилась опасность, что борцы за свободу станут просить милостыни у царя!
Тогда декабристы Поджио, Вадковский и Пущин засели за обсуждение плана устройства Артели. Они выработали ее устав, создали законченный и весьма сложный механизм сбора и распределения денежных сумм. Помимо всего прочего, было решено, что Артелью будут руководить три человека: распорядитель, закупщик продовольствия и кассир. Потом были введены еще должности огородника, дежурного по кухне, дежурного по раздаче обедав и ужинов. Были определены суммы на чай, сахар, табак.
И дело вошло! Барон Розен был назначен поваром, в он весьма старался, чтобы угодить своим товарищам.
Декабристы «сэкономили» деньги из общей кассы и вскоре организовал вторую, так называемую «малую артель.». Через нее они стали выписывать газеты и журналы. Двадцать два периодических издания получает декабристы! Выписывались географические атласы, карты, книжные новинки, романы и нашумевшие стихотворные сборники.
Словом, декабристы не теряли ни минуты, чтобы учиться, читать, жить активной духовной жизнью.
«Каземах нас соединил вместе, дал нам опору друг в друге, дал вам охогу жить, дал нам политическое существование за пределами политической смерти», — писал М. Бестужев.
Каторжная тюрьма стада поистине «жатаржжой академией» для декабристов. Многие ианади изучать различимые языки, слушали лекции но военному делу и литературе, истории, занимались вереводжюи книг ва русский язык.
Бригген преподавал латинский язык, Оболенский и Чернышев — ангдийский. У них обучались оба брата, Александр и Петр Беляевы, морские офицеры. Проявив большое желание и твердую волю, они не только научились читать и васать по-английски, «о и вплотную занялись переводом миосотомной „Истории Римской империи“ Гиббона. „Мы разделили этот труд пополам, — читаем в воспоминаниях Александра Беляева, — и каждый взял шесть томов. Таким образом, мы кончили этот труд в год. У нас было положено не вставать от работы до тех пар, пока ве кончим десять страниц каждый“. Потом братья Беляевы перевели в заточении „Красного корсара“ и „Морскую волшебницу“ Фенимора Купера.
Розея увлекся было переводами с немецкого языка. Никита Муравьев читал лекции по военному искусству.
Блестяще владел английским жзъдаом Михаил Лугннк. Шутя он просил своих товарищей:
— Господа, читайте и пишите по-англяйски сколько хотите, но, умоляю вас, только не говорите на этом языке!
Слышать плохое английское произношение других было для него подлинной мукой.
Декабристы слушали лекции по астрономии, физике, химии, анатомии, философии… Среди них были незаурядные ученые, военные специалисты, подлинные знатоки отдельных наук, литературы. Поэт Александр Одоевский преподавал русский язык и, конечно же, поэтику.
«Словом, в нашей тюрьме, — писал А. Беляев, — всегда и все были заняты чем-нибудь полезным, так что эта ссылка наша целым обществом, в среде которого были образованнейшие люди своего времени, при больших средствах, которыми располагали очень многие и которые давали возможность предаваться исключительно умственной жизни, была, так сказать, чудесною умственною школою… Если б мне теперь предложили вместо этой ссылки какое-набудь блестящее в то время положение, то я бы предпочел эту ссылку».
Год спустя разрешили строительство мастерских во дворе тюрьмы. Декабристы соорудили иечто вроде металлоремонтной, столярную и даже переплетную мастерские. Одно из новых помещений декабристы яазвали «клубом», где собственными силами устраивали различные коннцерты.
Из Петербурга привезли фортельяно. Крюков играл на скрипке. Свистунов — на виолончели. За фортепьяно чаще всех садился Ивашев, Юшневский хорошо подстраивался со своим альтом. Организовали свой хор.
Поистине свято отмечали декабристы свой праздник — годовщину восстания 14 декабря. Каждый гед в этот день устраивался «праздничный стол», звучали пламенные речи, трогатеяьявме воспоминания о товарищах, погибших на виселице. В пятую годовщину восстания Михаил Бестужев сочинил песню о революционном выступлении Черниговского полка и ето командире Сергее Муравьеве-Апостоле. Перед притихшими товарищами эту песнь исполнил Федор Тютчев:
Что ни ветер шумит во сыртам бору, Муравьев идет на кровавый пир… С ним Черниговцы идут грудью встать, Сложить голову за Россию-мать.
Прекрасный голос Тютчева, сильные и правдивые слова песни взволновали всех до глубины души. После песни долго молчали. А потом дружно исполнили «Марсельезу».
Пегги 80 декабристов жили как одна большая, дружная семья. Но как и в любой семье, несмотря на любовь и цривязанность друг к другу, всегда находится место и время и для разногласий, споров. Так была и в семье декабристов. Но больше всего спорили они… на философские и религиозные темы. Самые острые споры велись именно по вопросам религии.
В их большой семье были совсем еще юноши, которым едва исполнилось по 20 лет, были и «старые» люди — 40-летние ветераны. Люди различного культурного уровня, выходцы из разных социальных слоев и, конечно же, с разными характерами и темпераментами. Южные «Славяне», например, не смогли получить должного образования. В заточении они изучали французский, немецкий, английский и даже латинский языки.
«Один из кружков, — писал И. Якушкин, — названный в насмешку Конгрегацией, состоял из людей, которые по обстоятельствам, действовавшим на них во время заключения, обратились к набожности; при разных других своих занятиях, они часто собирались все вместе для чтения назидательных книг и для разговора о предмете наиболее им близком. Во главе этого кружка стоял Мусин-Пушкин, бывший свитский офицер, имевший отличные умственные способности. Во время своего заключения он оценил красоты Евангелия и вместе с тем возвратился к поверьям своего детства, стараясь всячески отстаивать их. Члены Конгрегации были люди кроткие, очень смирные, никого не задевающие и потому в самых лучших отношениях с остальными товарищами. Другой кружок, наиболее замечательный, состоял из „Славян“; они не собирались никогда все вместе, но были знакомы один с другим еще прежде ареста, они и потом остались в близких отношениях между собой… Главное лицо в этом кружке был Петр Борисов, к которому „Славяне“ оказывали почти безграничное доверие. Иные почитали его основателем „Общества соединенных славян“. Проповедуя неверие своим товарищам „Славянам“, из которых многие верили ему на слово, он был самого скромного и кроткого нрава; никто не слыхал, чтобы он когда-нибудь возвысил голос, и, конечно, никто не подметил в нем и тени тщеславия.
Но при всем том мы все вместе составляли что-то целое. Бывали часто жаркия прения, но без ожесточения противников друг против друга.
Николай Бестужев, который когда-то в юности учился в Художественной академии, именно в заточении своей кистью запечатлел многих дорогих нам лиц. Он сделал портреты всех жен декабристов и десятков своих товарищей. Сохранились его прекрасные пейзажи, акварели, жанровые зарисовки. Он рисовал будни декабристов, камеры, тюрьмы, часовых, а позже — дома декабристов в различных сибирских селах. Благодаря его художественной летописи мы можем видеть тогдашнюю Сибирь, проникнуть в казематы, наблюдать буйство Ангары, встретиться с взглядом печальных черных глаз Марии Волконской…»
1 августа 1829 года специальный фельдъегерь доставил из Петербурга особый приказ. Император согласился с ходатайством генерала Лепарского и повелел снять с декабристов кандалы.
«Мы так привыкли к звону цепей, — писала Мария Волконская, — что я с каким-то волнением вслушивалась в него: он мне сообщал о приближении Сергея во время наших встреч».
Генерал Лепарский собрал декабристов. Он старался придать этому моменту особую торжественность. Генерал громко объявил, что государь император своим повелением разрешил ему снять оковы со всех государственных преступников и что он, комендант, находит их всех достойными этой царской милости.
Наступила мертвая тишина. Лепарский повторил, что поскольку он считает каждого из них достойным этой милости монарха, то приказывает снять цепи со всех.
И снова воцарилась тишина. Лепарский удивленно смотрел на узников. Несколько человек из «Славян» громко заявили, что отказываются от этой царской милости!
Комендант сделал вид, что ничего не слышит. Он был потрясен, что никто не высказал благодарности. Караульный офицер принялся подсчитывать оковы, которые снимали с заключенных.
«Кто поверит, но скажу истину, нам стало жаль этих оков, с которыми мы уже свыклись в течение этих 3-х, 4-х лет и которые все же были для нас звучными свидетелями нашей любви к Отечеству», — писал в воспоминаниях Александр Беляев.
Драма на все времена
28 марта 1826 года в одну из камер Петропавловской крепости, в которую заточен князь Сергей Трубецкой, входит граф Бенкендорф, шеф корпуса жандармов и Третьего отделения.
Этой встрече Трубецкой уделил внимание в своих воспоминаниях, подчеркнув при этом, что разговор происходил на изысканном французском языке. Проследим за диалогом между ними.
«Он (Бенкендорф). — Я пришел к Вам от имени Ето Величества. Вы должны представить себе, что говорите с самим императором. В этом случае я только необходимый посредник. Очень естественно, что император сам не может прийти сюда; Вас позвать к себе для него было бы неприлично; следовательно, между Вами и им будет посредник. Разговор наш останется тайной для всего света, как будто бы он происходил между Вами и самим государем. Его Величество очень снисходителен к Ввм и ожидает от Вас доказательства Вашей благодарности.
Я. — Генерал, я очень благодарен Его Величеству за его снисходительность и вот докаэат еяьетво ее (показывая на кипу бумаг и писем жениных, лежавшую у меня на столе и которые я получал ежедневно).
Он. — Да что это!.. дело не в том, — помните, что Вы находитесь между жизнью и смертью.
Я. — Я знаю, что нахожусь ближе к последней.
Он. — Хорошо! Вы не знаете, что государь делает для Вас. Можно быть добрым, можно быть милосердным, но всему есть границы. Закон предоставляет императору неограниченную власть, однако есть вещи, которых ему не следовало бы делать, и я осмеливаюсь сказать, что он превышает свое право, милуя Вас. Но нужно, чтоб и с своей стороны Вы ему доказали свою благодарность. Опять повторяю Вам, что все сообщенное Вами будет известно одному только государю; я только посредник, чрез которого Ваши слова предадутся ему.
Я. — Я уже сказал Вам, что очень благодарен государю за позволение переписываться с моей женой. Мне бы очень хотелось знать, каким образом я могу показать свою признательность.
Он — Государь хочет звать, в чем состояли Ваши сношения со Сперанским.
Я. — У меня не было с ним особенных сношений.
Он. — Позвольте, я должен Вам сказать от имени Его Величества, что все сообщенное Вами, о Сперанском останется тайной между им и Вами. Ваше показание не повредит Сперанскому, он выше этого. Он необходим, но государь хочет только знать, до какой степени ои может доверять Сперанскому.
Я. — Генерал, я ничего не могу Вам сообщить особенного о моих отношениях к Сперанскому, кроме обыкновенных светских отношений.
Он. — Но Вы рассказывали кому-то о Вашем, разговоре со Сперанским. Вы даже советовались с ним о будущей России.
Я. — Это несправедливо, генерал, Его Величество ввели в заблуждение.
Он. — Я опять, должен Вам напомнить, что Вам нечего бояться за Сперанского. Сам государь уверяет Вас в этом, а Вы обязаны ему большой благодарностью, Вы не можете себе представить, что он делает для Вас. Опять говорю Вам, что он преступает относительно Вас все божеские и человеческие законы. Государь хочет, чтоб Вы вашей откровенностью доказали ему свою признательность.
Я, — Мне бы очень хотелось доказать маю признательность всем, что только находился в моей власти, но не могу же я клеветать на кого бы то ни был»; не могу же я товарищ» то, чего никогда не случалось. Государь не может надеяться, чтоб я выдумал разговор, которого вовсе не происходило. Да если бы я и был достаточно слаб для этого, надо еще доказать, что я имел этот разговор.
Он. — Да, Вы рассказали кому-то о нем.
Я. — Нет, генерал, я не мог рассказать разговор, которого не было.
От. — Берегитесь, князь Трубецкой, Вы знаете, что Вы находитесь между жизнью и смертью.
Я. — Знаю, но не могу же я сказать ложь, и я должен повторить Вам, что. лицо, имевшее дерзость сообщить государю о каком-то разговоре моем со Сперанским, солгало, и я докажу это на очной ставке. Пусть государь сведет меня с этим лицом, и я докажу, что оно солгало.
Он. — Это невозможно, Вам нельзя дать очную ставку с этим лицом.
Я. — Назовите мне его — и я докажу, что оно солгало.
Он. — Я не могу никого называть, всномниге сами.
Я. — Совершение невозможна, генерал, вспомнить о разговоре, которого никуда не было».
Этот разговор зафиксирован только в воспоминаниях князя Трубецкого. Нет никакого официального документа, в котором бы упоминалось о нем. Этот разговор «с глазу на глаз» имеет особенный оттенок. Устами Бенкендорфа говорил сам император Николай I. Поразительно быстро меняются позиции и подход к предмету — милость, благосклонность (если подтвердишь подозрения, даже если обманешь при этом) и тут же угроза мести и даже смерти, если будешь молчать и не скажешь того, чего от тебя требуют.
Давайте остановимся более обстоятельно на имени, которое было в центре диалога между Трубецким и Бенкендорфом, — Сперанском. Что заставляет императора так пристально интересоваться его личностью, выяснять связи и взаимоотношения этого человека с декабристами? Участвовал ли он в какой-либо степени в заговоре? Может быть, всему виной противоречивые и путаные показания декабристов или бессилие Следственной комиссии добраться до истины?..
Спустя многие годы, в 1854 году, декабрист Гавриил Батеньков напишет: «Биография Сперанского переплетается с многими другими биографиями. О некоторых вообще не можем говорить, а имеется много такого, что истина не может быть открыта».
В сущности, кто же такой Михаил Михайлович Сперанский, к которому император и его окружение проявляют такое «внимание»? Откуда взялся этот высокий молчаливый человек, который умеет обрести доверие, поражает своей большой культурой, прекрасной внешностью и почтительным поведением.
В 40 верстах от города Владимира, в старинном русском селе Черкутино, было три церкви. В продолжение 200 лет в них служили священники из одного и того же рода, известного где-то с конца XVIII века, когда сын дьякона Василия Михайлова, Михаил, женился на дочери дьякона из села Скоморово девице Прасковье Федоровне Никитиной. В 1772 году она родила четвертого ребенка — Михаила, будущего государственного деятеля и знаменитого законодателя.
В то время Владимирская губерния славилась своими церквами, величественными храмами и монастырями, своими чудотворными иконами и фресками кисти Андрея Рублева. Именно в этих церквах и храмах, великолепнейших иконостасах и росписях запечатлена поэтичная душа русского крестьянина.
По словам официального биографа Сперанского, барона Корфа, отец будущего государственного сановника «был простым и добродушным человеком, очень заурядным, почти с ограниченным умом и без всякого образования».
Мать была тоже простой женщиной, неграмотной и очень набожной. Когда у нее родился сын Михаил, а до него она потеряла троих своих детей, молилась богу и дала обет поехать в Ростов Великий поклониться мощам святого Димитрия в надежде, что это поможет сохранить ее дитя.
В сельской избе жили еще дед и бабка Михаила — престарелые родители его отца. В этом доме, где каждый должен был трудиться в поте лица, только один человек ничего не делал. В какой-то застывшей позе, буквально день и ночь, со скрещенными руками перед иконами стояла на коленях престарелая попадья — бабушка М.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51
До нас дошло множество разнообразных воспоминаний и записок декабристов об их жизни в заточении. Все они как бы избегают писать о своих страданиях и каторжном труде. Но с подлинным наслаждением, с бесчисленными интересными подробностями они рассказывают о своих научных и литературных увлечениях, о своих просветительских кружках и даже о решении постигать различные ремесла!
Артель стала поистине спасением для декабристов. На питание и содержание каторжников царская казна отпускала буквально копейки. На них невозможно было прокормиться. Да к тому же, как уже говорилось, стража обворовывала. Многие просто голодали. Реальной становилась опасность, что борцы за свободу станут просить милостыни у царя!
Тогда декабристы Поджио, Вадковский и Пущин засели за обсуждение плана устройства Артели. Они выработали ее устав, создали законченный и весьма сложный механизм сбора и распределения денежных сумм. Помимо всего прочего, было решено, что Артелью будут руководить три человека: распорядитель, закупщик продовольствия и кассир. Потом были введены еще должности огородника, дежурного по кухне, дежурного по раздаче обедав и ужинов. Были определены суммы на чай, сахар, табак.
И дело вошло! Барон Розен был назначен поваром, в он весьма старался, чтобы угодить своим товарищам.
Декабристы «сэкономили» деньги из общей кассы и вскоре организовал вторую, так называемую «малую артель.». Через нее они стали выписывать газеты и журналы. Двадцать два периодических издания получает декабристы! Выписывались географические атласы, карты, книжные новинки, романы и нашумевшие стихотворные сборники.
Словом, декабристы не теряли ни минуты, чтобы учиться, читать, жить активной духовной жизнью.
«Каземах нас соединил вместе, дал нам опору друг в друге, дал вам охогу жить, дал нам политическое существование за пределами политической смерти», — писал М. Бестужев.
Каторжная тюрьма стада поистине «жатаржжой академией» для декабристов. Многие ианади изучать различимые языки, слушали лекции но военному делу и литературе, истории, занимались вереводжюи книг ва русский язык.
Бригген преподавал латинский язык, Оболенский и Чернышев — ангдийский. У них обучались оба брата, Александр и Петр Беляевы, морские офицеры. Проявив большое желание и твердую волю, они не только научились читать и васать по-английски, «о и вплотную занялись переводом миосотомной „Истории Римской империи“ Гиббона. „Мы разделили этот труд пополам, — читаем в воспоминаниях Александра Беляева, — и каждый взял шесть томов. Таким образом, мы кончили этот труд в год. У нас было положено не вставать от работы до тех пар, пока ве кончим десять страниц каждый“. Потом братья Беляевы перевели в заточении „Красного корсара“ и „Морскую волшебницу“ Фенимора Купера.
Розея увлекся было переводами с немецкого языка. Никита Муравьев читал лекции по военному искусству.
Блестяще владел английским жзъдаом Михаил Лугннк. Шутя он просил своих товарищей:
— Господа, читайте и пишите по-англяйски сколько хотите, но, умоляю вас, только не говорите на этом языке!
Слышать плохое английское произношение других было для него подлинной мукой.
Декабристы слушали лекции по астрономии, физике, химии, анатомии, философии… Среди них были незаурядные ученые, военные специалисты, подлинные знатоки отдельных наук, литературы. Поэт Александр Одоевский преподавал русский язык и, конечно же, поэтику.
«Словом, в нашей тюрьме, — писал А. Беляев, — всегда и все были заняты чем-нибудь полезным, так что эта ссылка наша целым обществом, в среде которого были образованнейшие люди своего времени, при больших средствах, которыми располагали очень многие и которые давали возможность предаваться исключительно умственной жизни, была, так сказать, чудесною умственною школою… Если б мне теперь предложили вместо этой ссылки какое-набудь блестящее в то время положение, то я бы предпочел эту ссылку».
Год спустя разрешили строительство мастерских во дворе тюрьмы. Декабристы соорудили иечто вроде металлоремонтной, столярную и даже переплетную мастерские. Одно из новых помещений декабристы яазвали «клубом», где собственными силами устраивали различные коннцерты.
Из Петербурга привезли фортельяно. Крюков играл на скрипке. Свистунов — на виолончели. За фортепьяно чаще всех садился Ивашев, Юшневский хорошо подстраивался со своим альтом. Организовали свой хор.
Поистине свято отмечали декабристы свой праздник — годовщину восстания 14 декабря. Каждый гед в этот день устраивался «праздничный стол», звучали пламенные речи, трогатеяьявме воспоминания о товарищах, погибших на виселице. В пятую годовщину восстания Михаил Бестужев сочинил песню о революционном выступлении Черниговского полка и ето командире Сергее Муравьеве-Апостоле. Перед притихшими товарищами эту песнь исполнил Федор Тютчев:
Что ни ветер шумит во сыртам бору, Муравьев идет на кровавый пир… С ним Черниговцы идут грудью встать, Сложить голову за Россию-мать.
Прекрасный голос Тютчева, сильные и правдивые слова песни взволновали всех до глубины души. После песни долго молчали. А потом дружно исполнили «Марсельезу».
Пегги 80 декабристов жили как одна большая, дружная семья. Но как и в любой семье, несмотря на любовь и цривязанность друг к другу, всегда находится место и время и для разногласий, споров. Так была и в семье декабристов. Но больше всего спорили они… на философские и религиозные темы. Самые острые споры велись именно по вопросам религии.
В их большой семье были совсем еще юноши, которым едва исполнилось по 20 лет, были и «старые» люди — 40-летние ветераны. Люди различного культурного уровня, выходцы из разных социальных слоев и, конечно же, с разными характерами и темпераментами. Южные «Славяне», например, не смогли получить должного образования. В заточении они изучали французский, немецкий, английский и даже латинский языки.
«Один из кружков, — писал И. Якушкин, — названный в насмешку Конгрегацией, состоял из людей, которые по обстоятельствам, действовавшим на них во время заключения, обратились к набожности; при разных других своих занятиях, они часто собирались все вместе для чтения назидательных книг и для разговора о предмете наиболее им близком. Во главе этого кружка стоял Мусин-Пушкин, бывший свитский офицер, имевший отличные умственные способности. Во время своего заключения он оценил красоты Евангелия и вместе с тем возвратился к поверьям своего детства, стараясь всячески отстаивать их. Члены Конгрегации были люди кроткие, очень смирные, никого не задевающие и потому в самых лучших отношениях с остальными товарищами. Другой кружок, наиболее замечательный, состоял из „Славян“; они не собирались никогда все вместе, но были знакомы один с другим еще прежде ареста, они и потом остались в близких отношениях между собой… Главное лицо в этом кружке был Петр Борисов, к которому „Славяне“ оказывали почти безграничное доверие. Иные почитали его основателем „Общества соединенных славян“. Проповедуя неверие своим товарищам „Славянам“, из которых многие верили ему на слово, он был самого скромного и кроткого нрава; никто не слыхал, чтобы он когда-нибудь возвысил голос, и, конечно, никто не подметил в нем и тени тщеславия.
Но при всем том мы все вместе составляли что-то целое. Бывали часто жаркия прения, но без ожесточения противников друг против друга.
Николай Бестужев, который когда-то в юности учился в Художественной академии, именно в заточении своей кистью запечатлел многих дорогих нам лиц. Он сделал портреты всех жен декабристов и десятков своих товарищей. Сохранились его прекрасные пейзажи, акварели, жанровые зарисовки. Он рисовал будни декабристов, камеры, тюрьмы, часовых, а позже — дома декабристов в различных сибирских селах. Благодаря его художественной летописи мы можем видеть тогдашнюю Сибирь, проникнуть в казематы, наблюдать буйство Ангары, встретиться с взглядом печальных черных глаз Марии Волконской…»
1 августа 1829 года специальный фельдъегерь доставил из Петербурга особый приказ. Император согласился с ходатайством генерала Лепарского и повелел снять с декабристов кандалы.
«Мы так привыкли к звону цепей, — писала Мария Волконская, — что я с каким-то волнением вслушивалась в него: он мне сообщал о приближении Сергея во время наших встреч».
Генерал Лепарский собрал декабристов. Он старался придать этому моменту особую торжественность. Генерал громко объявил, что государь император своим повелением разрешил ему снять оковы со всех государственных преступников и что он, комендант, находит их всех достойными этой царской милости.
Наступила мертвая тишина. Лепарский повторил, что поскольку он считает каждого из них достойным этой милости монарха, то приказывает снять цепи со всех.
И снова воцарилась тишина. Лепарский удивленно смотрел на узников. Несколько человек из «Славян» громко заявили, что отказываются от этой царской милости!
Комендант сделал вид, что ничего не слышит. Он был потрясен, что никто не высказал благодарности. Караульный офицер принялся подсчитывать оковы, которые снимали с заключенных.
«Кто поверит, но скажу истину, нам стало жаль этих оков, с которыми мы уже свыклись в течение этих 3-х, 4-х лет и которые все же были для нас звучными свидетелями нашей любви к Отечеству», — писал в воспоминаниях Александр Беляев.
Драма на все времена
28 марта 1826 года в одну из камер Петропавловской крепости, в которую заточен князь Сергей Трубецкой, входит граф Бенкендорф, шеф корпуса жандармов и Третьего отделения.
Этой встрече Трубецкой уделил внимание в своих воспоминаниях, подчеркнув при этом, что разговор происходил на изысканном французском языке. Проследим за диалогом между ними.
«Он (Бенкендорф). — Я пришел к Вам от имени Ето Величества. Вы должны представить себе, что говорите с самим императором. В этом случае я только необходимый посредник. Очень естественно, что император сам не может прийти сюда; Вас позвать к себе для него было бы неприлично; следовательно, между Вами и им будет посредник. Разговор наш останется тайной для всего света, как будто бы он происходил между Вами и самим государем. Его Величество очень снисходителен к Ввм и ожидает от Вас доказательства Вашей благодарности.
Я. — Генерал, я очень благодарен Его Величеству за его снисходительность и вот докаэат еяьетво ее (показывая на кипу бумаг и писем жениных, лежавшую у меня на столе и которые я получал ежедневно).
Он. — Да что это!.. дело не в том, — помните, что Вы находитесь между жизнью и смертью.
Я. — Я знаю, что нахожусь ближе к последней.
Он. — Хорошо! Вы не знаете, что государь делает для Вас. Можно быть добрым, можно быть милосердным, но всему есть границы. Закон предоставляет императору неограниченную власть, однако есть вещи, которых ему не следовало бы делать, и я осмеливаюсь сказать, что он превышает свое право, милуя Вас. Но нужно, чтоб и с своей стороны Вы ему доказали свою благодарность. Опять повторяю Вам, что все сообщенное Вами будет известно одному только государю; я только посредник, чрез которого Ваши слова предадутся ему.
Я. — Я уже сказал Вам, что очень благодарен государю за позволение переписываться с моей женой. Мне бы очень хотелось знать, каким образом я могу показать свою признательность.
Он — Государь хочет звать, в чем состояли Ваши сношения со Сперанским.
Я. — У меня не было с ним особенных сношений.
Он. — Позвольте, я должен Вам сказать от имени Его Величества, что все сообщенное Вами, о Сперанском останется тайной между им и Вами. Ваше показание не повредит Сперанскому, он выше этого. Он необходим, но государь хочет только знать, до какой степени ои может доверять Сперанскому.
Я. — Генерал, я ничего не могу Вам сообщить особенного о моих отношениях к Сперанскому, кроме обыкновенных светских отношений.
Он. — Но Вы рассказывали кому-то о Вашем, разговоре со Сперанским. Вы даже советовались с ним о будущей России.
Я. — Это несправедливо, генерал, Его Величество ввели в заблуждение.
Он. — Я опять, должен Вам напомнить, что Вам нечего бояться за Сперанского. Сам государь уверяет Вас в этом, а Вы обязаны ему большой благодарностью, Вы не можете себе представить, что он делает для Вас. Опять говорю Вам, что он преступает относительно Вас все божеские и человеческие законы. Государь хочет, чтоб Вы вашей откровенностью доказали ему свою признательность.
Я, — Мне бы очень хотелось доказать маю признательность всем, что только находился в моей власти, но не могу же я клеветать на кого бы то ни был»; не могу же я товарищ» то, чего никогда не случалось. Государь не может надеяться, чтоб я выдумал разговор, которого вовсе не происходило. Да если бы я и был достаточно слаб для этого, надо еще доказать, что я имел этот разговор.
Он. — Да, Вы рассказали кому-то о нем.
Я. — Нет, генерал, я не мог рассказать разговор, которого не было.
От. — Берегитесь, князь Трубецкой, Вы знаете, что Вы находитесь между жизнью и смертью.
Я. — Знаю, но не могу же я сказать ложь, и я должен повторить Вам, что. лицо, имевшее дерзость сообщить государю о каком-то разговоре моем со Сперанским, солгало, и я докажу это на очной ставке. Пусть государь сведет меня с этим лицом, и я докажу, что оно солгало.
Он. — Это невозможно, Вам нельзя дать очную ставку с этим лицом.
Я. — Назовите мне его — и я докажу, что оно солгало.
Он. — Я не могу никого называть, всномниге сами.
Я. — Совершение невозможна, генерал, вспомнить о разговоре, которого никуда не было».
Этот разговор зафиксирован только в воспоминаниях князя Трубецкого. Нет никакого официального документа, в котором бы упоминалось о нем. Этот разговор «с глазу на глаз» имеет особенный оттенок. Устами Бенкендорфа говорил сам император Николай I. Поразительно быстро меняются позиции и подход к предмету — милость, благосклонность (если подтвердишь подозрения, даже если обманешь при этом) и тут же угроза мести и даже смерти, если будешь молчать и не скажешь того, чего от тебя требуют.
Давайте остановимся более обстоятельно на имени, которое было в центре диалога между Трубецким и Бенкендорфом, — Сперанском. Что заставляет императора так пристально интересоваться его личностью, выяснять связи и взаимоотношения этого человека с декабристами? Участвовал ли он в какой-либо степени в заговоре? Может быть, всему виной противоречивые и путаные показания декабристов или бессилие Следственной комиссии добраться до истины?..
Спустя многие годы, в 1854 году, декабрист Гавриил Батеньков напишет: «Биография Сперанского переплетается с многими другими биографиями. О некоторых вообще не можем говорить, а имеется много такого, что истина не может быть открыта».
В сущности, кто же такой Михаил Михайлович Сперанский, к которому император и его окружение проявляют такое «внимание»? Откуда взялся этот высокий молчаливый человек, который умеет обрести доверие, поражает своей большой культурой, прекрасной внешностью и почтительным поведением.
В 40 верстах от города Владимира, в старинном русском селе Черкутино, было три церкви. В продолжение 200 лет в них служили священники из одного и того же рода, известного где-то с конца XVIII века, когда сын дьякона Василия Михайлова, Михаил, женился на дочери дьякона из села Скоморово девице Прасковье Федоровне Никитиной. В 1772 году она родила четвертого ребенка — Михаила, будущего государственного деятеля и знаменитого законодателя.
В то время Владимирская губерния славилась своими церквами, величественными храмами и монастырями, своими чудотворными иконами и фресками кисти Андрея Рублева. Именно в этих церквах и храмах, великолепнейших иконостасах и росписях запечатлена поэтичная душа русского крестьянина.
По словам официального биографа Сперанского, барона Корфа, отец будущего государственного сановника «был простым и добродушным человеком, очень заурядным, почти с ограниченным умом и без всякого образования».
Мать была тоже простой женщиной, неграмотной и очень набожной. Когда у нее родился сын Михаил, а до него она потеряла троих своих детей, молилась богу и дала обет поехать в Ростов Великий поклониться мощам святого Димитрия в надежде, что это поможет сохранить ее дитя.
В сельской избе жили еще дед и бабка Михаила — престарелые родители его отца. В этом доме, где каждый должен был трудиться в поте лица, только один человек ничего не делал. В какой-то застывшей позе, буквально день и ночь, со скрещенными руками перед иконами стояла на коленях престарелая попадья — бабушка М.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51