Вам не стоит беспокоиться, признавая это. Почему бы вам было не развлечься по дороге в Женеву? А может быть, здесь замешана политика… Во всяком случае, я ему завидую.
Она снова стиснула кулаки, и снова лицо её осталось непроницаемым:
— О, завидовать не стоит. Я не беспокоюсь, как вы сказали, и говорю откровенно. Однако он был вежлив и галантен. Он воображал, что я ему друг. Если бы я могла помочь делу как-то иначе, то не поставила бы его в это неприятное положение… Короче говоря, он — на моей совести. Так что сделайте мне такое одолжение.
Она не могла бы сказать, обдумывал ли де Норвиль её просьбу на самом деле или только делал вид. Мимикой и жестами он изобразил раздумье: поджал губы, потеребил подбородок и нахмурился.
Но в конце концов произнес:
— Миледи, к большому огорчению, должен вам отказать. Прежде всего, если бы я и захотел, то не смог бы вырвать его из когтей короля. Какое оправдание я могу представить после обвинений, которые, как вы слышали, я изложил сегодня?
Она небрежно вставила:
— Обвинения, конечно, фальшивые?
— Естественно. И это подводит меня к главной причине. Я де Лальеру не друг, но не стал бы так беспокоиться, чтобы обвинить его просто ради удовольствия. Тактика, которую мы обсуждали, требует его формального признания, чтобы поддержать обвинения против де Воля, Баярда и некоторых других. И это признание будет сделано.
— Вы так думаете?
— Я в этом уверен. По общему мнению, пыточный мастер в Пьер-Сизе — настоящий артист.
Она сделала ещё один промах:
— Золото — ключ к большинству тюрем… Сударь, если вы окажете мне эту услугу, то я соглашусь…
Она вовремя спохватилась. Из всех напрасных жертв самые напрасные — те, которые приносятся дьяволу.
— Согласитесь? — нетерпеливо переспросил он, испытующе глядя ей прямо в глаза. — На что согласитесь, мадемуазель?
— Соглашусь отдать вам вот это, — вышла она из положения, вытаскивая из-за лифа розу Тюдоров на цепочке. — Это стоит не менее двухсот турских ливров. Ее можно продать или использовать, как вам угодно.
Он улыбнулся, повертел в пальцах медаль:
— Вы так заботитесь о нем, что готовы пожертвовать столь ценным подарком короля Англии?
— Я забочусь только о собственном душевном спокойствии.
— Мне кажется, вы могли бы предложить больше.
— Это все, что у меня есть.
— Да неужели? — Его взгляд снова стал испытующим. — Вот если бы вы согласились, чтобы рука ваша стала моей, без всяких отсрочек…
— Я не настолько глупа, сударь.
— Да, вы не глупы… Как мы с вами похожи!
Над головами у них вдруг ударили колокола к вечерне. Ветер, усиливаясь, гонял листья между разбросанными надгробиями. Свет померк, наступили сумерки.
— Нет, этого недостаточно, — сказал он, возвращая эмблему. — И мне нужно идти. Однако до скорого свидания, друг мой. За ваше душевное спокойствие я не опасаюсь.
Ей было все-таки лестно, что эти слова прозвучали как упрек. В конце концов, до сих пор она сохранила свои позиции в игре, которую они вели.
По её желанию он проводил её до дверей церкви Сен-Пьер. Но когда он ушел и стало можно ослабить напряжение, она постояла немного, прижав ладонь к горлу. Потом, войдя в церковь, опустилась на колени перед алтарем Пресвятой Девы.
— Святая матерь Божья, — прошептала она, — спаси меня от этого ужаса! Смилуйся надо мной!
Глава 39
Как заметил Жан де Норвиль, главный пыточных дел мастер тюрьмы Пьер-Сиз, мэтр Тибо, по прозвищу Одноглазый, был настоящим артистом в своем искусстве. Он знал и испытал на деле невероятно большое число из огромного множества способов, изобретенных от начала времен для причинения человеку телесных и душевных страданий. Хотя наука будущего ещё не внесла своего вклада в арсенал средств древнейшего и универсального ремесла, которым промышлял мэтр Тибо, он прекрасно обходился и без этих новинок; и, можно полагать, ему были известны некоторые уловки, которые с той поры уже изгладились из памяти человеческой и которые, если бы удалось их открыть вновь, привели бы современных специалистов в удивление и восторг.
Долгий опыт, соединенный с природным талантом, дал ему такую власть над человеческими скрипками, поющими в его умелых руках, что он мог извлечь из них любой звук, какой ему хотелось. Неудач у него почти не было. Он мог бы с гордостью заявить: «Скажите мне, что вы хотите услышать, а остальное — мое дело».
Как свидетельствовало прозвище, у него был только один глаз — в бытность свою подмастерьем он получил однажды излишне строгое наказание от мастера, у которого обучался. Но этот единственный глаз, холодный, как устрица, был не последним по важности его рабочим инструментом. Когда он устремлял безжалостный немигающий взгляд на пронзительно кричащего пациента (как изящно выражался мэтр Тибо), этот горящий бледным пламенем глаз становился гипнотизирующей точкой, откуда истекало отчаяние.
Весь облик Одноглазого немало способствовал его работе. Цветом лица он походил на тюремный гриб — из-за того, что всю жизнь проводил в четырех стенах, а тонкие бесцветные волоски, покрывавшие его грудь и руки, напоминали отвратительный мех белого паука. Короткий тупой нос и вечно обслюнявленные губы выглядели в равной степени отталкивающе.
Надо сказать, что он следовал собственному призванию с преданностью однолюба и мог бы пожертвовать едой, питьем и даже платой ради всепоглощающего интереса, который находил в своем ремесле. Однако, поскольку мастерство в любом полезном искусстве приносит признание и вознаграждение, он занимал высокое официальное положение, уступая только своему более известному сопернику — городскому палачу. В личной же лаборатории он был бог и царь.
Когда комендант замка сообщил ему, что Блезу де Лальеру дана на размышление неделя, в течение которой он, прежде чем подвергнуться пытке, может сделать добровольное признание в таких-то преступлениях, и что это добровольное признание было бы в высшей степени угодно господину канцлеру Дюпра, мэтр Тибо принял условия задачи.
Он наслаждался любым случаем, который бросал вызов его изобретательности, для него было делом чести искусно выполнить трудную работу в полном соответствии с прихотями заказчика. Что ж, в течение всей недели он не притронется к де Лальеру и пальцем, однако это вовсе не значит, что не будет принято никаких мер к поощрению добровольного признания и смягчению упорства пациента.
Прежде всего он произвел осмотр материала, с которым ему предстояло работать, через зарешеченное окошко в двери камеры. Результат был обнадеживающий. Он с удовлетворением отметил широкие плечи и атлетическое телосложение Блеза. Такой сможет выдержать долго.
Столь же многообещающим было и душевное состояние пациента. Он не сидел в углу с безразличным и удрученным видом, а расхаживал по камере широким шагом с яростью недавно посаженного в клетку льва. Укротить такого парня гораздо интереснее, чем какого-нибудь слабого духом дохляка.
Удовлетворенный осмотром, мэтр Тибо затем поинтересовался у надзирателя, какова диета Блеза, и, хотя она и была весьма умеренной, распорядился сократить рацион на две трети. Опыт научил его, что нет более быстрого средства подорвать сопротивление пациента, чем голод. А такой полнокровный кавалер, как этот де Лальер, сумеет и голод выдержать долго.
Таковы были его предварительные действия. Теперь мэтр Тибо приготовился пустить в ход метод убеждения, уже не раз отлично зарекомендовавший себя в других случаях. Для этого ему требовался клинический материал, на котором он мог бы оперировать в присутствии де Лальера, дабы тот на конкретном примере сумел увидеть, что произойдет, если не последует добровольного признания. Воля человека часто ломается под тяжестью такого зрелища, обставленного соответствующим образом.
Конечно, в качестве демонстрационного материала должен быть выбран какой-нибудь незаметный узник, о судьбе которого никто не печалится. И вот, опять-таки после консультации с надзирателем, мэтр Тибо избрал на эту роль некоего Андре Мишле. В некоторых отношениях выбор оказался ошибочным, но в этом нельзя винить ни мэтра Тибо, ни надзирателя.
Намеченной жертвой оказался один из многих мятежников, сторонников Бурбона, выданных Жаном де Норвилем. Человек этот, двадцати восьми лет отроду, перед арестом был мелким торговцем из Форе, но в свое время служил лакеем в доме де Норвиля. Когда он попал в тюрьму, у него не оказалось средств, чтобы платить обычную мзду тюремщику, и потому Мишле поддерживал свое существование теми крохами, которые тот считал возможным выдавать ему от щедрот своих.
Поистине никакой другой политический заключенный, которыми был полон замок, не был столь ничтожным и забытым.
До сих пор Блез занимал камеру один. Однако он знал, как переполнена тюрьма, и потому не удивился, когда ему пришлось разделить её с товарищем по несчастью. Естественно, он отнесся к Мишле с некоторой осторожностью, ибо не было более банальной уловки, чем подсадить шпиона к человеку, у которого хотели выведать какие-нибудь тайны. В остальном же он приветствовал нового соседа, надеясь немного отвлечься от собственных тревожных мыслей.
Андре Мишле, со своей стороны, воспринял как поощрение и повышение в ранге, когда его перевели в помещение получше того подземного преддверия ада, где он пребывал до сих пор.
В этой более привилегированной части замка камеры располагались ярусами — один над другим — вокруг обширного центрального двора, в конце которого высилась цитадель. Камеры каждого яруса открывались на общую деревянную галерею, галереи соединялись между собой короткими лестничными маршами. Камеры не имели окон в наружных стенах, освещались только со двора, и потому в них всегда стоял полумрак.
Но даже при этом они были предпочтительнее сырых, кишащих паразитами подземелий, которыми, как сотами, изрезана скала внизу и в одном из которых Мишле провел последние десять дней.
Он был простым скромным парнем, на которого произвело большое впечатление, что отныне ему предстоит делить обиталище с дворянином, и потому буквально исходил почтением.
— Я так полагаю, сударь, что вы — из дворян монсеньора де Бурбона.
— Меня обвиняют в этом, — осторожно ответил Блез.
— И друг господину де Норвилю?
Ответ заставил себя ждать так долго, что Мишле мог приписать это промедление только благоразумию Блеза.
— Я знаком с ним.
— Догадываюсь, о чем вы думаете, сударь, но вам нечего меня опасаться.
Мишле так обрадовался возможности с кем-то поговорить, что в самый короткий срок успел поведать Блезу все немногочисленные события своей жизни и начал обсуждать их по второму кругу. Как можно было увидеть в этом человеке тайного сообщника Бурбона, выходило за пределы понимания.
Удивляло Блеза и спокойствие Мишле. Он явно не страшился будущего и, по-видимому, считал свое заключение временным. Его деревня принадлежала к владениям господина де Норвиля, и Мишле часто упоминал его имя, говоря о нем тоном униженного подчинения, но, в то же время, с доверием. То, что его господин выдал его, он воспринимал, кажется, скорее как нечто по природе своей понятное, чем как повод для негодования.
Самое странное, что он явно считал Блеза тоже посвященным в некую тайну, — по его мнению, между ними это как бы само собой разумелось.
Было здесь что-то непонятное. Намеки Мишле позволяли предположить, что обвинения де Норвиля, по крайней мере в некоторой части, выдвинуты только для вида и что жертвы их знали об этом. Отсюда, в свою очередь, вытекал естественный вывод о сговоре между человеком, который, как предполагалось, предал Бурбона, и самой герцогской партией.
Чрезвычайные обстоятельства обостряют разум. В полутьме камеры, пока Мишле без умолку болтал, Блез вспоминал фантастические обвинения против де Сюрси, косвенные намеки, метившие в Баярда… А если предположить, что де Норвиль вообще не предавал Бурбона? Тот факт — если это факт, — что он по-прежнему пользовался доверием тех самых людей, которых обвинял перед королем, давал пищу для размышления…
— Я вижу, ты никак не собираешься попасть на виселицу, — заметил Блез своему сокамернику.
— Отнюдь, сударь, ничуть не больше, чем вы… Однако мы ведь не должны говорить об этом, правда?
— Не должны, — ответил Блез, как будто знал, что имеет в виду собеседник.
Пока он не смог пойти дальше, не вызвав подозрений у Мишле. Дав тому ещё двадцать четыре часа на дозревание, он надеялся узнать больше.
В этот момент надзиратель протолкнул в камеру вечернюю порцию еды. Она состояла из небольшого куска хлеба и воды, без обычного жесткого мяса.
— А это что значит? — требовательно спросил Блез. — Ты же отлично знаешь, что я плачу за еду ливр в день. Кроме того, нас теперь двое.
Тюремщик, ничего не ответив, исчез. Блез заорал ему вслед, но тот не вернулся.
На следующее утро им вообще не дали есть, и, сколько они ни колотили в дверь, никто не обратил внимания. Оба узника начали ощущать первые признаки слабости. С каждым часом Мишле становился все молчаливее.
Ближе к вечеру дверь распахнулась, но вместо привычного надзирателя появились двое людей в коротких кожаных куртках без рукавов, с голыми мускулистыми руками.
— Пошли, вы оба, — распорядился один. — Будет небольшое свиданьице с мэтром Тибо внизу.
Ремесло этих людей сразу угадывалось по их внешнему облику. Блез окаменел. Ему дана неделя отсрочки, однако, если в тюрьме предпочли пренебречь ею, то спасения ему нет.
Все же он сумел унять дрожь в голосе и спросил спокойно:
— А это кто такой — мэтр Тибо?
Тот, к кому он обращался, хихикнул:
— Вот сейчас и узнаешь. Тебе он покажется интересным — да-да, интересным.
Мишле запротестовал:
— Но я-то вам не нужен. Меня и на допрос ещё не водили.
— Ты особенно нужен, приятель, — сказал человек, хватая Мишле за плечо.
Они вышли из камеры; дневной свет, хотя и тусклый в этот час, показался им настолько резким, что они зажмурили глаза. Затем спустились по лестнице, ведущей вниз, на мощенный камнем двор. Несколько солдат, набрасывающих подковы на колышек, прервали игру и уставились на них. Один расхохотался и ткнул пальцем в их сторону, но кое-кто покачал головой.
Дверь в основании цитадели открывалась на лестницу, идущую далеко вниз. Затем последовал высеченный в скале коридор, от которого в обе стороны отходили ответвления. Здесь стояла мертвая тишина, хотя, вероятно, за низкими входами в подземелья текла какая-то жизнь. Наконец коридор закончился у тяжелой двери, которую один из стражников открыл, а затем с гулким стуком захлопнул, когда они переступили порог. Две-три ступени вели вниз, в помещение со сводчатым потолком, полное странных предметов.
Это была мастерская мэтра Тибо. Блез с первого взгляда узнал некоторые орудия пыток — дыбу, например, — но ему было недосуг размышлять о назначении всех свисающих с потолка веревок и блоков, аккуратно разложенного набора инструментов из железа, кожи и меди — клещей, щипцов, кувшинов и прочего. Его внимание сосредоточилось на самом мэтре Тибо, который стоял, грея руки над жаровней.
Подобно своим ассистентам, мастер был одет в короткую, распахнутую на груди кожаную безрукавку, замызганную от долгого пользования. Голова его была непокрыта, и коротко остриженные седые волосы, жесткие, но редкие, стояли торчком, словно щетина скребницы. Лицо, расплывшееся и изжелта-серое, словно замазка, служило лишь фоном для единственного лунно-бледного глаза, который, несмотря на свой цвет, глядел необыкновенно живо.
Когда открылась дверь, мастер был не единственным живым существом в помещении. Рядом с ним стоял в полудреме крупный козел, единственный любимец мэтра Тибо и один из его излюбленных инструментов для некоторых операций. Блез ещё не знал, каково назначение этого животного, однако как символ сатаны козел показался ему здесь вполне уместным.
— Подведите их поближе, — приказал Тибо своим глухим голосом, который гулко прозвучал под сводчатым потолком.
Однако, когда Блез и Мишле оказались прямо перед ним, он обратился только к побледневшему торговцу:
— Видишь, парень, — заговорил он, растягивая слова, — когда тебя притащили сюда, мы думали, что имеем дело с каким-то мелким бунтовщиком. А сеть-то, оказывается, захватила рыбку покрупнее. Как мы недавно узнали, ты — один из тех троих, что были назначены монсеньором де Бурбоном для убийства короля во время его недавней поездки из Мулена в Лион…
Тибо взглянул на какую-то бумагу.
— И тому есть надежные свидетельства. Тебе остается только признаться.
Если бы беднягу Мишле обвинили в заговоре против папы римского, то и это не ошеломило бы его сильнее.
— Но, сударь, — выдавил он из себя, — это невозможно… Тут какая-то ошибка. Я никогда и в глаза не видел монсеньора де Бурбона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Она снова стиснула кулаки, и снова лицо её осталось непроницаемым:
— О, завидовать не стоит. Я не беспокоюсь, как вы сказали, и говорю откровенно. Однако он был вежлив и галантен. Он воображал, что я ему друг. Если бы я могла помочь делу как-то иначе, то не поставила бы его в это неприятное положение… Короче говоря, он — на моей совести. Так что сделайте мне такое одолжение.
Она не могла бы сказать, обдумывал ли де Норвиль её просьбу на самом деле или только делал вид. Мимикой и жестами он изобразил раздумье: поджал губы, потеребил подбородок и нахмурился.
Но в конце концов произнес:
— Миледи, к большому огорчению, должен вам отказать. Прежде всего, если бы я и захотел, то не смог бы вырвать его из когтей короля. Какое оправдание я могу представить после обвинений, которые, как вы слышали, я изложил сегодня?
Она небрежно вставила:
— Обвинения, конечно, фальшивые?
— Естественно. И это подводит меня к главной причине. Я де Лальеру не друг, но не стал бы так беспокоиться, чтобы обвинить его просто ради удовольствия. Тактика, которую мы обсуждали, требует его формального признания, чтобы поддержать обвинения против де Воля, Баярда и некоторых других. И это признание будет сделано.
— Вы так думаете?
— Я в этом уверен. По общему мнению, пыточный мастер в Пьер-Сизе — настоящий артист.
Она сделала ещё один промах:
— Золото — ключ к большинству тюрем… Сударь, если вы окажете мне эту услугу, то я соглашусь…
Она вовремя спохватилась. Из всех напрасных жертв самые напрасные — те, которые приносятся дьяволу.
— Согласитесь? — нетерпеливо переспросил он, испытующе глядя ей прямо в глаза. — На что согласитесь, мадемуазель?
— Соглашусь отдать вам вот это, — вышла она из положения, вытаскивая из-за лифа розу Тюдоров на цепочке. — Это стоит не менее двухсот турских ливров. Ее можно продать или использовать, как вам угодно.
Он улыбнулся, повертел в пальцах медаль:
— Вы так заботитесь о нем, что готовы пожертвовать столь ценным подарком короля Англии?
— Я забочусь только о собственном душевном спокойствии.
— Мне кажется, вы могли бы предложить больше.
— Это все, что у меня есть.
— Да неужели? — Его взгляд снова стал испытующим. — Вот если бы вы согласились, чтобы рука ваша стала моей, без всяких отсрочек…
— Я не настолько глупа, сударь.
— Да, вы не глупы… Как мы с вами похожи!
Над головами у них вдруг ударили колокола к вечерне. Ветер, усиливаясь, гонял листья между разбросанными надгробиями. Свет померк, наступили сумерки.
— Нет, этого недостаточно, — сказал он, возвращая эмблему. — И мне нужно идти. Однако до скорого свидания, друг мой. За ваше душевное спокойствие я не опасаюсь.
Ей было все-таки лестно, что эти слова прозвучали как упрек. В конце концов, до сих пор она сохранила свои позиции в игре, которую они вели.
По её желанию он проводил её до дверей церкви Сен-Пьер. Но когда он ушел и стало можно ослабить напряжение, она постояла немного, прижав ладонь к горлу. Потом, войдя в церковь, опустилась на колени перед алтарем Пресвятой Девы.
— Святая матерь Божья, — прошептала она, — спаси меня от этого ужаса! Смилуйся надо мной!
Глава 39
Как заметил Жан де Норвиль, главный пыточных дел мастер тюрьмы Пьер-Сиз, мэтр Тибо, по прозвищу Одноглазый, был настоящим артистом в своем искусстве. Он знал и испытал на деле невероятно большое число из огромного множества способов, изобретенных от начала времен для причинения человеку телесных и душевных страданий. Хотя наука будущего ещё не внесла своего вклада в арсенал средств древнейшего и универсального ремесла, которым промышлял мэтр Тибо, он прекрасно обходился и без этих новинок; и, можно полагать, ему были известны некоторые уловки, которые с той поры уже изгладились из памяти человеческой и которые, если бы удалось их открыть вновь, привели бы современных специалистов в удивление и восторг.
Долгий опыт, соединенный с природным талантом, дал ему такую власть над человеческими скрипками, поющими в его умелых руках, что он мог извлечь из них любой звук, какой ему хотелось. Неудач у него почти не было. Он мог бы с гордостью заявить: «Скажите мне, что вы хотите услышать, а остальное — мое дело».
Как свидетельствовало прозвище, у него был только один глаз — в бытность свою подмастерьем он получил однажды излишне строгое наказание от мастера, у которого обучался. Но этот единственный глаз, холодный, как устрица, был не последним по важности его рабочим инструментом. Когда он устремлял безжалостный немигающий взгляд на пронзительно кричащего пациента (как изящно выражался мэтр Тибо), этот горящий бледным пламенем глаз становился гипнотизирующей точкой, откуда истекало отчаяние.
Весь облик Одноглазого немало способствовал его работе. Цветом лица он походил на тюремный гриб — из-за того, что всю жизнь проводил в четырех стенах, а тонкие бесцветные волоски, покрывавшие его грудь и руки, напоминали отвратительный мех белого паука. Короткий тупой нос и вечно обслюнявленные губы выглядели в равной степени отталкивающе.
Надо сказать, что он следовал собственному призванию с преданностью однолюба и мог бы пожертвовать едой, питьем и даже платой ради всепоглощающего интереса, который находил в своем ремесле. Однако, поскольку мастерство в любом полезном искусстве приносит признание и вознаграждение, он занимал высокое официальное положение, уступая только своему более известному сопернику — городскому палачу. В личной же лаборатории он был бог и царь.
Когда комендант замка сообщил ему, что Блезу де Лальеру дана на размышление неделя, в течение которой он, прежде чем подвергнуться пытке, может сделать добровольное признание в таких-то преступлениях, и что это добровольное признание было бы в высшей степени угодно господину канцлеру Дюпра, мэтр Тибо принял условия задачи.
Он наслаждался любым случаем, который бросал вызов его изобретательности, для него было делом чести искусно выполнить трудную работу в полном соответствии с прихотями заказчика. Что ж, в течение всей недели он не притронется к де Лальеру и пальцем, однако это вовсе не значит, что не будет принято никаких мер к поощрению добровольного признания и смягчению упорства пациента.
Прежде всего он произвел осмотр материала, с которым ему предстояло работать, через зарешеченное окошко в двери камеры. Результат был обнадеживающий. Он с удовлетворением отметил широкие плечи и атлетическое телосложение Блеза. Такой сможет выдержать долго.
Столь же многообещающим было и душевное состояние пациента. Он не сидел в углу с безразличным и удрученным видом, а расхаживал по камере широким шагом с яростью недавно посаженного в клетку льва. Укротить такого парня гораздо интереснее, чем какого-нибудь слабого духом дохляка.
Удовлетворенный осмотром, мэтр Тибо затем поинтересовался у надзирателя, какова диета Блеза, и, хотя она и была весьма умеренной, распорядился сократить рацион на две трети. Опыт научил его, что нет более быстрого средства подорвать сопротивление пациента, чем голод. А такой полнокровный кавалер, как этот де Лальер, сумеет и голод выдержать долго.
Таковы были его предварительные действия. Теперь мэтр Тибо приготовился пустить в ход метод убеждения, уже не раз отлично зарекомендовавший себя в других случаях. Для этого ему требовался клинический материал, на котором он мог бы оперировать в присутствии де Лальера, дабы тот на конкретном примере сумел увидеть, что произойдет, если не последует добровольного признания. Воля человека часто ломается под тяжестью такого зрелища, обставленного соответствующим образом.
Конечно, в качестве демонстрационного материала должен быть выбран какой-нибудь незаметный узник, о судьбе которого никто не печалится. И вот, опять-таки после консультации с надзирателем, мэтр Тибо избрал на эту роль некоего Андре Мишле. В некоторых отношениях выбор оказался ошибочным, но в этом нельзя винить ни мэтра Тибо, ни надзирателя.
Намеченной жертвой оказался один из многих мятежников, сторонников Бурбона, выданных Жаном де Норвилем. Человек этот, двадцати восьми лет отроду, перед арестом был мелким торговцем из Форе, но в свое время служил лакеем в доме де Норвиля. Когда он попал в тюрьму, у него не оказалось средств, чтобы платить обычную мзду тюремщику, и потому Мишле поддерживал свое существование теми крохами, которые тот считал возможным выдавать ему от щедрот своих.
Поистине никакой другой политический заключенный, которыми был полон замок, не был столь ничтожным и забытым.
До сих пор Блез занимал камеру один. Однако он знал, как переполнена тюрьма, и потому не удивился, когда ему пришлось разделить её с товарищем по несчастью. Естественно, он отнесся к Мишле с некоторой осторожностью, ибо не было более банальной уловки, чем подсадить шпиона к человеку, у которого хотели выведать какие-нибудь тайны. В остальном же он приветствовал нового соседа, надеясь немного отвлечься от собственных тревожных мыслей.
Андре Мишле, со своей стороны, воспринял как поощрение и повышение в ранге, когда его перевели в помещение получше того подземного преддверия ада, где он пребывал до сих пор.
В этой более привилегированной части замка камеры располагались ярусами — один над другим — вокруг обширного центрального двора, в конце которого высилась цитадель. Камеры каждого яруса открывались на общую деревянную галерею, галереи соединялись между собой короткими лестничными маршами. Камеры не имели окон в наружных стенах, освещались только со двора, и потому в них всегда стоял полумрак.
Но даже при этом они были предпочтительнее сырых, кишащих паразитами подземелий, которыми, как сотами, изрезана скала внизу и в одном из которых Мишле провел последние десять дней.
Он был простым скромным парнем, на которого произвело большое впечатление, что отныне ему предстоит делить обиталище с дворянином, и потому буквально исходил почтением.
— Я так полагаю, сударь, что вы — из дворян монсеньора де Бурбона.
— Меня обвиняют в этом, — осторожно ответил Блез.
— И друг господину де Норвилю?
Ответ заставил себя ждать так долго, что Мишле мог приписать это промедление только благоразумию Блеза.
— Я знаком с ним.
— Догадываюсь, о чем вы думаете, сударь, но вам нечего меня опасаться.
Мишле так обрадовался возможности с кем-то поговорить, что в самый короткий срок успел поведать Блезу все немногочисленные события своей жизни и начал обсуждать их по второму кругу. Как можно было увидеть в этом человеке тайного сообщника Бурбона, выходило за пределы понимания.
Удивляло Блеза и спокойствие Мишле. Он явно не страшился будущего и, по-видимому, считал свое заключение временным. Его деревня принадлежала к владениям господина де Норвиля, и Мишле часто упоминал его имя, говоря о нем тоном униженного подчинения, но, в то же время, с доверием. То, что его господин выдал его, он воспринимал, кажется, скорее как нечто по природе своей понятное, чем как повод для негодования.
Самое странное, что он явно считал Блеза тоже посвященным в некую тайну, — по его мнению, между ними это как бы само собой разумелось.
Было здесь что-то непонятное. Намеки Мишле позволяли предположить, что обвинения де Норвиля, по крайней мере в некоторой части, выдвинуты только для вида и что жертвы их знали об этом. Отсюда, в свою очередь, вытекал естественный вывод о сговоре между человеком, который, как предполагалось, предал Бурбона, и самой герцогской партией.
Чрезвычайные обстоятельства обостряют разум. В полутьме камеры, пока Мишле без умолку болтал, Блез вспоминал фантастические обвинения против де Сюрси, косвенные намеки, метившие в Баярда… А если предположить, что де Норвиль вообще не предавал Бурбона? Тот факт — если это факт, — что он по-прежнему пользовался доверием тех самых людей, которых обвинял перед королем, давал пищу для размышления…
— Я вижу, ты никак не собираешься попасть на виселицу, — заметил Блез своему сокамернику.
— Отнюдь, сударь, ничуть не больше, чем вы… Однако мы ведь не должны говорить об этом, правда?
— Не должны, — ответил Блез, как будто знал, что имеет в виду собеседник.
Пока он не смог пойти дальше, не вызвав подозрений у Мишле. Дав тому ещё двадцать четыре часа на дозревание, он надеялся узнать больше.
В этот момент надзиратель протолкнул в камеру вечернюю порцию еды. Она состояла из небольшого куска хлеба и воды, без обычного жесткого мяса.
— А это что значит? — требовательно спросил Блез. — Ты же отлично знаешь, что я плачу за еду ливр в день. Кроме того, нас теперь двое.
Тюремщик, ничего не ответив, исчез. Блез заорал ему вслед, но тот не вернулся.
На следующее утро им вообще не дали есть, и, сколько они ни колотили в дверь, никто не обратил внимания. Оба узника начали ощущать первые признаки слабости. С каждым часом Мишле становился все молчаливее.
Ближе к вечеру дверь распахнулась, но вместо привычного надзирателя появились двое людей в коротких кожаных куртках без рукавов, с голыми мускулистыми руками.
— Пошли, вы оба, — распорядился один. — Будет небольшое свиданьице с мэтром Тибо внизу.
Ремесло этих людей сразу угадывалось по их внешнему облику. Блез окаменел. Ему дана неделя отсрочки, однако, если в тюрьме предпочли пренебречь ею, то спасения ему нет.
Все же он сумел унять дрожь в голосе и спросил спокойно:
— А это кто такой — мэтр Тибо?
Тот, к кому он обращался, хихикнул:
— Вот сейчас и узнаешь. Тебе он покажется интересным — да-да, интересным.
Мишле запротестовал:
— Но я-то вам не нужен. Меня и на допрос ещё не водили.
— Ты особенно нужен, приятель, — сказал человек, хватая Мишле за плечо.
Они вышли из камеры; дневной свет, хотя и тусклый в этот час, показался им настолько резким, что они зажмурили глаза. Затем спустились по лестнице, ведущей вниз, на мощенный камнем двор. Несколько солдат, набрасывающих подковы на колышек, прервали игру и уставились на них. Один расхохотался и ткнул пальцем в их сторону, но кое-кто покачал головой.
Дверь в основании цитадели открывалась на лестницу, идущую далеко вниз. Затем последовал высеченный в скале коридор, от которого в обе стороны отходили ответвления. Здесь стояла мертвая тишина, хотя, вероятно, за низкими входами в подземелья текла какая-то жизнь. Наконец коридор закончился у тяжелой двери, которую один из стражников открыл, а затем с гулким стуком захлопнул, когда они переступили порог. Две-три ступени вели вниз, в помещение со сводчатым потолком, полное странных предметов.
Это была мастерская мэтра Тибо. Блез с первого взгляда узнал некоторые орудия пыток — дыбу, например, — но ему было недосуг размышлять о назначении всех свисающих с потолка веревок и блоков, аккуратно разложенного набора инструментов из железа, кожи и меди — клещей, щипцов, кувшинов и прочего. Его внимание сосредоточилось на самом мэтре Тибо, который стоял, грея руки над жаровней.
Подобно своим ассистентам, мастер был одет в короткую, распахнутую на груди кожаную безрукавку, замызганную от долгого пользования. Голова его была непокрыта, и коротко остриженные седые волосы, жесткие, но редкие, стояли торчком, словно щетина скребницы. Лицо, расплывшееся и изжелта-серое, словно замазка, служило лишь фоном для единственного лунно-бледного глаза, который, несмотря на свой цвет, глядел необыкновенно живо.
Когда открылась дверь, мастер был не единственным живым существом в помещении. Рядом с ним стоял в полудреме крупный козел, единственный любимец мэтра Тибо и один из его излюбленных инструментов для некоторых операций. Блез ещё не знал, каково назначение этого животного, однако как символ сатаны козел показался ему здесь вполне уместным.
— Подведите их поближе, — приказал Тибо своим глухим голосом, который гулко прозвучал под сводчатым потолком.
Однако, когда Блез и Мишле оказались прямо перед ним, он обратился только к побледневшему торговцу:
— Видишь, парень, — заговорил он, растягивая слова, — когда тебя притащили сюда, мы думали, что имеем дело с каким-то мелким бунтовщиком. А сеть-то, оказывается, захватила рыбку покрупнее. Как мы недавно узнали, ты — один из тех троих, что были назначены монсеньором де Бурбоном для убийства короля во время его недавней поездки из Мулена в Лион…
Тибо взглянул на какую-то бумагу.
— И тому есть надежные свидетельства. Тебе остается только признаться.
Если бы беднягу Мишле обвинили в заговоре против папы римского, то и это не ошеломило бы его сильнее.
— Но, сударь, — выдавил он из себя, — это невозможно… Тут какая-то ошибка. Я никогда и в глаза не видел монсеньора де Бурбона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55