Паша Абеддин и господин д'Анкетиль были старинные приятели, и, поскольку мусульмане не могли встречаться с христианами открыто, оба пожилых господина виделись тайком, чтобы раз или два в неделю, никем не замеченные, сыграть в пике.Как и всегда, они удобно устроились в обтянутых чалоунами креслах возле круглого столика у камина, где тлело дубовое полено — скорее для создания уюта, чем для тепла, ибо дни стояли погожие, — намереваясь перед началом игры выпить знаменитого бургундского, которое посол распорядился доставлять ему с родины. Паша Абеддин, в душе европеец, любил эти минуты, проходившие в атмосфере, ничем не напоминавшей о востоке, в удобном кабинете, обставленном превосходной современной мебелью в стиле Генриха Четвертого, где, вместо противно шаркающих от чрезмерного угодничества ссутулившихся рабов, непринужденными pas du valet, то есть шагами вышколенного камердинера, неспешно подходил личный слуга посланника, одетый в серую ливрею, и ублажал обоих собеседников вином и куревом.Господин д'Анкетиль был на этот раз в дурном расположении духа и, спрошенный о причине своего расстройства, махнул рукой, словно отгоняя муху.— Ах, сплошная ерунда, — произнес он. — Все несчастья мира происходят оттого, что таким людям, как я, кто находится в гуще жизни и изо дня в день ведет борьбу с жестокой реальностью, приходится танцевать согласно инструкциям бюрократов, которые ни о чем не имеют понятия. А мне это надоело, лучше уж все бросить, вернуться в свои туринские владения и до самой смерти выращивать картошку и капусту. Право, сам удивляюсь, отчего я не сделал этого раньше и почему все еще торчу в этом городе, где полно клопов, где человек годами не видит солнца, потому что оно скрыто за тучами коршунов. В Турине нет никаких коршунов, там небо голубое и чистое, как сталь. Мои имения лежат не в той части Турина, которую называют садом Франции, а несколько в стороне, на равнине д'Амбуаз, где не земля, а сплошной мел да мох и только местами полосы плодородных почв, но все равно такой красоты нигде больше нет. И отовсюду все видно на мили вперед. И никаких минаретов. Ах, как раздражают меня эти их минареты!— Вы там и родились? — спросил паша Абеддин.— Да, я родился в Турине, — ответил господин д'Анкетиль. — И я хотел бы туда возвратиться.— А я не хотел бы вернуться туда, где родился, — признался паша Абеддин. — Потому что я родился в маленькой деревеньке недалеко от Лодзи, среди болот, и если что и помню из своего детства, так эти воспоминания ничего не стоят, к примеру — как мы с отцом ходили в Лодзь на базар по узенькой тропинке, через которую туда-сюда прыгали лягушки, зеленые в коричневую крапинку на спине; скажите. Ваше Превосходительство, стоит ли человеку вспоминать о зеленых в коричневую крапинку лягушках? И я так рад, что устроился здесь, в Стамбуле, где чувствую себя более или менее сносно, то есть я бы чувствовал себя здесь вполне сносно, если бы не этот злосчастный Абдулла, Ученость Его Величества, который охотно пустил бы нас по миру, лишь бы получить деньги на приобретение пушек и ружей.— То есть как? — спросил господин д'Анкетиль. — Я-то полагал, что эти материальные жертвы вы приносите с радостью и что в ваших кругах Абдулла очень популярен, если не любим.Паша Абеддин беззвучно рассмеялся.— «Популярен, если не любим»! — повторил он. — Правда, султан любит его, он забавляется его болтовней, а генерал янычар Ибрагим — его друг детства, но ведь это чурбан, которому безразлично, спит ли он на голой земле или на пуховых подушках; что же до остальных господ… Абдулла посягнул на их имущество, а они должны его любить? Вам доводилось видеть что-либо подобное?— Рад, очень рад слышать, что его не любят, — сказал господин д'Анкетиль. — Это как раз и есть предмет той очередной бюрократической ерунды, которая меня разозлила и от которой я вне себя. Только что мною получено из Франции письменное указание распространить известие, что Абдулла, который ни с того ни с сего очутился в Париже, был там арестован и казнен.Паша Абеддин подскочил.— Нет, не может быть, — проговорил он.— Что значит — не может быть? — переспросил господин д'Анкетиль.— Я говорю — этого не может быть, — ответил паша Абеддин. — И зачем Вашему Превосходительству распространять известие о том, чего не случилось, потому что не могло случиться никогда?— А почему этого не могло случиться? — хмуро спросил господин д'Анкетиль.— Потому что, если бы случилось, это было бы слишком хорошо, — сказал паша Абеддин.— Хорошо или нехорошо, но это случилось, — сказал господин д'Анкетиль. — Написано черным по белому. Они хотят, чтоб я преподнес это известие так, чтоб как можно серьезнее досадить турецким правительственным кругам: требуется подчеркнуть, что он был замучен и казнен без приговора, поскольку вина его не была доказана, и так далее. Иными словами: как дипломат, я должен таким образом вести себя, чтобы султан, тоже без объявления приговора, повелел посадить меня на кол, и все это из-за идиотской глупости одного вшивого капуцина, никогда и в глаза не видевшего живого турка.Господин д'Анкетиль снова вышел из себя.— Вы говорите, Ваше Превосходительство, что Абдулла очутился в Париже ни с того ни с сего, — сказал паша Абеддин. — Но как это он мог попасть в Париж ни с того ни с сего? Разве человек попадает в Париж ни с того ни с сего?— Не знаю, — сказал господин д'Анкетиль. — Но ведь оказался же, раз об этом пишет отец Жозеф…— А может быть, это случайная ошибка? — предположил паша Абеддин.— Маловероятно, ведь шевалье де ля Прэри, который Абдуллу хорошо знает, сейчас как раз в Париже и наверняка установил его личность. A propos: когда эту вашу «Ученость Его Величества» вы видели в последний раз?— Правда, правда, я только теперь сообразил, что Ученость Его Величества уже давно не показывался во дворце, — согласился паша Абеддин. — Мы полагали, что он где-нибудь что-нибудь да реформирует. Этому человеку непременно нужно осуществлять какие-нибудь реформы. Реформы — это его призвание.— А он, как видите, вместо этого добрался до Парижа и там нашел свою смерть, — сказал господин д'Анкетиль.— Можно мне прочитать письменное сообщение об этом событии? — сказал паша Абеддин.Господин д'Анкетиль молча протянул ему письмо отца Жозефа, и паша Абеддин, вооружившись сильными очками, принялся изучать этот документ, громко прищелкивая языком и мотая головой.— Ну, и что вы на это скажете? — спросил господин д'Анкетиль, когда паша Абеддин дочитал и, опустив руку с письмом на колени, уставился в необозримые дали.— А что можно на это сказать? — ответил он вопросом на вопрос.— Вы же разбираетесь в турецких делах лучше меня, — настаивал господин д'Анкетиль. — Посоветуйте, что мне делать?— Что делать? — повторил паша Абеддин. — Да ничего, разве что постараться распространить это известие надлежащим образом. И вы уже сделали первый шаг, рассказав об этом мне, вашему gehochsamster Diener Покорнейшему слуге (нем. ).
. Достаточно, если вы напишете султану кратенькое соболезнующее письмо, которое он должен получить уже завтра утром. Все остальное я возьму на себя. А теперь извините, сегодня я должен нанести еще несколько визитов.В этот вечер друзья разошлись, так и не притронувшись к картам.На следующий день было заседание Высокого султанского Совета.Отец прекрасной Лейлы и тесть Абдуллы историограф Хамди, который, как теперь было принято, отправился в сераль в ветхом залатанном халате со старым выцветшим тюрбаном на голове, переступив порог залы заседаний, в первый же миг поразился тому, что, кроме него и старенького Великого визиря, все прочие государственные деятели, восседавшие в первых рядах, точно так же как и подавляющее большинство чаушей, пришли разодетые, как в былые времена, в роскошных одеяниях, усыпанных драгоценными камнями, бесстыдно и с точки зрения Хамди неразумно давая понять, что они далеко еще не исчерпали содержимого своих шкатулок, как уверяли еще вчера.Что-то произошло, что-то происходит, а мне опять ничего не известно, думал Хамди; сердце его затрепетало от страха, и ему сделалось дурно.В самом деле, прошлым вечером паша Абеддин, покинув дом господина д'Анкетиля, успел сделать много визитов, и лица, которых он посетил, в свою очередь, на свой страх и риск, нанесли еще много-много визитов, так что о смерти Абдуллы узнали все придворные — от самых высоких до самых ничтожных, за исключением тех, кого по праву или ошибкой считали тварями, продавшимися Абдулле, — таких, как историк Хамди, тесть Абдуллы, или выживший из ума Великий визирь, по недостатку собственного мнения боготворивший все, что обожал султан, и ненавидевший все, что султан отвергал; все эти бедолаги, подобно ученому историографу Хамди, прибыли на заседание, не зная тайного пароля, в своем подчеркнуто нищенском одеянии. Тот, Для Кого Нет Титула, Равного Его Достоинствам, по обыкновению не знал ничего, а продавшийся Абдулле самый опасный и могущественный генерал Ибрагим-ага, он же Франта Ажзавтрадомой, был еще вчера вечером срочно вызван в Измир, якобы для подавления мятежа, поднятого танцующими дервишами.Султан тотчас оценил бесстыдную, вызывающую пышность одежд своих придворных, но из-за обычной своей нерешительности не дал волю гневу и ничего не сказал. Как видно, подумал он, слишком уж долго отсутствует мой дорогой Абдулла. Где ж это он, черт побери, застрял? Ну, погодите, пусть только он вернется, я все ему расскажу, и он уж вам покажет!Из уголка за его спиной прозвучал тихий голосок его слабоумного брата Мустафы.— Смотрите, сказал Моисей народу своему, убейте грешников, так будет лучше для вас пред Спасителем вашим, и он простит вас, ибо он милосерд и милостив.Заседание было открыто чтением отчетов по экономике, поданных управляющими отдаленных провинций, и это чтение убаюкивало сановников, погружая в приятную дрему.— А следующее письмо, — объявил чтец, — написано рукой французского посла в Стамбуле и адресовано Его Величеству. Если Ваше Величество позволят, я передам эту записку толмачу.Султан повертел головой в знак согласия. Разодетое большинство придворных заволновалось.Чтец передал послание толмачу; тот, пробежав его глазами, побледнел и упал ниц перед султаном.— Помилуй, о несравненный! — заскулил он.— Какое тебе еще помилование, болван? — спросил султан. — Что там, в письме? Перетолмачивай, или я прикажу всыпать тебе двести ударов палками.Толмач, дрожа всем телом, поднялся с колен, поднял письмо, выпавшее у него из рук, и срывающимся голосом начал переводить:— «Французский посол выражает Его Величеству султану турецкой империи и всем членам правительства свои искренние соболезнования в связи с внезапной кончиной, которая постигла в Париже первого советника Его Величества Абдуллу-бея, носителя титула „Ученость Его Величества“.Воцарилась гробовая тишина, и лишь спустя продолжительное время ее нарушил сам султан: нечленораздельный воющий звук вырвался из его горла, и только затем, преодолев свою нерешительность, султан взревел:— Они убили его! Они его у меня отняли! Не захотели, чтоб он был со мной! Позавидовали тому, что я, Владыка Двух Святых Городов, радовался и был счастлив от одного его присутствия, его улыбки, его слов и его мыслей! В жизни своей я не слышал ничего более остроумного и дерзкого, не слышал высказываний, более правдивых и точных, чем те, что исходили из его уст, замечательных уже тем, что и голова, в которой они рождались, была так прекрасна! Он оставил меня, дорогой и единственный мой, потому что ненавидел своего Гамбарини больше, чем любил меня, и теперь он уже не вернется, как обещал, потому что его замучили, навсегда замкнув его уста. О Аллах, могущественнее которого нет никого на свете, присоедини свой гнев к моему гневу, свое проклятие к моему проклятию и помоги мне отомстить за моего Абдуллу такой местью, о которой будут с ужасом вспоминать еще тысячи лет и которая не оставит в земле франков камня на камне и ни единого живого существа в кровавых развалинах! О, я остановлю течение их рек иссеченными телами их мужчин, детей и женщин! О, я сделаю их горы еще выше, нарастив их черепами и конечностями! Я разрушу их мечети и обломками забросаю их равнины! О, я скрою от них жар солнца дымом бесчисленных пожаров! Я вытопчу их поля копытами наших коней, чтоб земля франков превратилась в пустыню! Вот когда гяуры узнают, что такое турецкое нашествие на Европу.— Для этого, — произнес слабоумный Великий визирь, — перед началом похода необходимо уделить самое большое внимание празднествам орду, придав им наивысший блеск, чтобы враги побледнели от страха еще прежде, чем будет объявлена война.Если отец Жозеф замышлял своим письмом вывести султана из себя и породить в его душе смятение, чреватое безрассудством, то до этой минуты его замысел вполне удавался. Но вскоре все обернулось по-другому.— Я вижу, мерзавцы, — продолжал султан, когда Великий визирь закончил свой старческий лепет, — что о смерти моего Абдуллы вы узнали раньше меня, потому и вырядились как павлины и увешали себя драгоценностями, которые давно уже обязаны были сдать; и этого я вам не спущу, этого я вам не забуду, это у вас не пройдет. Не надейтесь, что со смертью моего Абдуллы что-нибудь изменится в тех порядках, которые он установил, и вы опять сможете обжираться и хрюкать как свиньи, сожительствовать с мальчиками и красть у Аллаха время. Отныне я заведу такую дисциплину, что о временах Абдуллы вы будете вспоминать как о потерянном рае! Я внимательно присмотрюсь к вашим доходам и жалованью, я снижу его на десятину, я повыгоняю вас из ваших дворцов и запру в казармы! Немедля снимите драгоценности, которые вы на себя нацепили, и сложите их здесь в кучу!И султан указал перстом место, куда придворные должны были сложить свои драгоценности, но вдруг рука его упала, он начал сползать со своего дивана, и над распростертым телом возникло узкое лицо его слабоумного брата Мустафы, с огромными, как у упыря, горящими глазами.— Так ответил на твои злоречения и богохульства Аллах, ибо Он — всемогущий и справедливейший! — воскликнул Мустафа, пряча от придворных кинжал, который он, подкравшись сзади на своих кривых паучьих ножках, вонзил брату в спину. И придворные действительно ничего не увидели или, точнее, не захотели увидеть.— Абдулла, — продолжал принц, — был христианин, да, вы хорошо расслышали, он был христианин, и все-таки, покупая оружие, готовил войну против христианского мира; выходит, он был изменник и отступник, черное пятно на лице человечества.— Бак! — воскликнули чауши впервые за этот день, ибо были вконец обескуражены стремительным развитием событий, чтобы набраться духу произнести то единственное слово, котороеим разрешалось произносить.— А на чьи деньги готовил Абдулла войну против христианского бога Пантарэя? — вскричал принц срывающимся голосом. — На ваши деньги, за ваш счет!— Бак! — заорали чауши.— Он отбирал у вас фамильные драгоценности и тяжким трудом заработанные дукаты, чтобы покупать на них пушки и убивать благочестивых последователей могущественного Пантарэя, а мой брат, придурковатый хлюпик, ему благоволил и даже после его смерти хотел продолжать его злодеяния.— Бак! — воскликнули чауши.— Но отныне, — продолжал принц, — Аллах положил конец всем этим грехам и извращениям, спалив жарким дыханием своего гнева как Абдуллу, так и моего мерзкого брата, и возвысил в сан высочайшего достоинства меня, принца Мустафу, который обещает и обеспечит вам дружбу с миром христианского бога Пантарэя вместо кровавой бойни, за которую вам пришлось бы расплачиваться не только земными владениями, но и жизнью своих сыновей. Однако прежде, чем воцарится мир и на эту землю, на этот город снизойдет благословение, необходимо уничтожить всех изменников, кто поддерживал ухищрения Абдуллы и даже сегодня, когда его уже нет среди живых, дерзко проявил свои симпатии к его попыткам разрушить и разорить эту империю, явившись на заседание Совета одетыми, как он желал, в грязные тряпки.Услышав эти слова, ученый историограф Хамди бросился бежать, визжа от страха, а вслед за ним вскочив на свои хилые, неверные ножки, устремился слабоумный Великий визирь; пустились наутек и те из чаушей, кто по неосведомленности тоже пришли в бедной одежде, но никому не удалось убежать далеко, ибо через главный вход в залу заседаний вломился отряд янычар, вооруженных — как в давние времена — традиционными бунчуками, под предводительством одного храброго капитана, который в свое время, как вы помните, получил от Петра Куканя из Кукани такой щелчок по носу, что захлебнулся собственной кровью; и не успели беглецы оглянуться, как под градом палочных ударов были согнаны в кучку и отведены во Двор блаженства, где их всех до единого — и историка Хамди одним из первых — посадили на кол, оставив умирать медленной смертью, проклиная Аллаха, мир и людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
. Достаточно, если вы напишете султану кратенькое соболезнующее письмо, которое он должен получить уже завтра утром. Все остальное я возьму на себя. А теперь извините, сегодня я должен нанести еще несколько визитов.В этот вечер друзья разошлись, так и не притронувшись к картам.На следующий день было заседание Высокого султанского Совета.Отец прекрасной Лейлы и тесть Абдуллы историограф Хамди, который, как теперь было принято, отправился в сераль в ветхом залатанном халате со старым выцветшим тюрбаном на голове, переступив порог залы заседаний, в первый же миг поразился тому, что, кроме него и старенького Великого визиря, все прочие государственные деятели, восседавшие в первых рядах, точно так же как и подавляющее большинство чаушей, пришли разодетые, как в былые времена, в роскошных одеяниях, усыпанных драгоценными камнями, бесстыдно и с точки зрения Хамди неразумно давая понять, что они далеко еще не исчерпали содержимого своих шкатулок, как уверяли еще вчера.Что-то произошло, что-то происходит, а мне опять ничего не известно, думал Хамди; сердце его затрепетало от страха, и ему сделалось дурно.В самом деле, прошлым вечером паша Абеддин, покинув дом господина д'Анкетиля, успел сделать много визитов, и лица, которых он посетил, в свою очередь, на свой страх и риск, нанесли еще много-много визитов, так что о смерти Абдуллы узнали все придворные — от самых высоких до самых ничтожных, за исключением тех, кого по праву или ошибкой считали тварями, продавшимися Абдулле, — таких, как историк Хамди, тесть Абдуллы, или выживший из ума Великий визирь, по недостатку собственного мнения боготворивший все, что обожал султан, и ненавидевший все, что султан отвергал; все эти бедолаги, подобно ученому историографу Хамди, прибыли на заседание, не зная тайного пароля, в своем подчеркнуто нищенском одеянии. Тот, Для Кого Нет Титула, Равного Его Достоинствам, по обыкновению не знал ничего, а продавшийся Абдулле самый опасный и могущественный генерал Ибрагим-ага, он же Франта Ажзавтрадомой, был еще вчера вечером срочно вызван в Измир, якобы для подавления мятежа, поднятого танцующими дервишами.Султан тотчас оценил бесстыдную, вызывающую пышность одежд своих придворных, но из-за обычной своей нерешительности не дал волю гневу и ничего не сказал. Как видно, подумал он, слишком уж долго отсутствует мой дорогой Абдулла. Где ж это он, черт побери, застрял? Ну, погодите, пусть только он вернется, я все ему расскажу, и он уж вам покажет!Из уголка за его спиной прозвучал тихий голосок его слабоумного брата Мустафы.— Смотрите, сказал Моисей народу своему, убейте грешников, так будет лучше для вас пред Спасителем вашим, и он простит вас, ибо он милосерд и милостив.Заседание было открыто чтением отчетов по экономике, поданных управляющими отдаленных провинций, и это чтение убаюкивало сановников, погружая в приятную дрему.— А следующее письмо, — объявил чтец, — написано рукой французского посла в Стамбуле и адресовано Его Величеству. Если Ваше Величество позволят, я передам эту записку толмачу.Султан повертел головой в знак согласия. Разодетое большинство придворных заволновалось.Чтец передал послание толмачу; тот, пробежав его глазами, побледнел и упал ниц перед султаном.— Помилуй, о несравненный! — заскулил он.— Какое тебе еще помилование, болван? — спросил султан. — Что там, в письме? Перетолмачивай, или я прикажу всыпать тебе двести ударов палками.Толмач, дрожа всем телом, поднялся с колен, поднял письмо, выпавшее у него из рук, и срывающимся голосом начал переводить:— «Французский посол выражает Его Величеству султану турецкой империи и всем членам правительства свои искренние соболезнования в связи с внезапной кончиной, которая постигла в Париже первого советника Его Величества Абдуллу-бея, носителя титула „Ученость Его Величества“.Воцарилась гробовая тишина, и лишь спустя продолжительное время ее нарушил сам султан: нечленораздельный воющий звук вырвался из его горла, и только затем, преодолев свою нерешительность, султан взревел:— Они убили его! Они его у меня отняли! Не захотели, чтоб он был со мной! Позавидовали тому, что я, Владыка Двух Святых Городов, радовался и был счастлив от одного его присутствия, его улыбки, его слов и его мыслей! В жизни своей я не слышал ничего более остроумного и дерзкого, не слышал высказываний, более правдивых и точных, чем те, что исходили из его уст, замечательных уже тем, что и голова, в которой они рождались, была так прекрасна! Он оставил меня, дорогой и единственный мой, потому что ненавидел своего Гамбарини больше, чем любил меня, и теперь он уже не вернется, как обещал, потому что его замучили, навсегда замкнув его уста. О Аллах, могущественнее которого нет никого на свете, присоедини свой гнев к моему гневу, свое проклятие к моему проклятию и помоги мне отомстить за моего Абдуллу такой местью, о которой будут с ужасом вспоминать еще тысячи лет и которая не оставит в земле франков камня на камне и ни единого живого существа в кровавых развалинах! О, я остановлю течение их рек иссеченными телами их мужчин, детей и женщин! О, я сделаю их горы еще выше, нарастив их черепами и конечностями! Я разрушу их мечети и обломками забросаю их равнины! О, я скрою от них жар солнца дымом бесчисленных пожаров! Я вытопчу их поля копытами наших коней, чтоб земля франков превратилась в пустыню! Вот когда гяуры узнают, что такое турецкое нашествие на Европу.— Для этого, — произнес слабоумный Великий визирь, — перед началом похода необходимо уделить самое большое внимание празднествам орду, придав им наивысший блеск, чтобы враги побледнели от страха еще прежде, чем будет объявлена война.Если отец Жозеф замышлял своим письмом вывести султана из себя и породить в его душе смятение, чреватое безрассудством, то до этой минуты его замысел вполне удавался. Но вскоре все обернулось по-другому.— Я вижу, мерзавцы, — продолжал султан, когда Великий визирь закончил свой старческий лепет, — что о смерти моего Абдуллы вы узнали раньше меня, потому и вырядились как павлины и увешали себя драгоценностями, которые давно уже обязаны были сдать; и этого я вам не спущу, этого я вам не забуду, это у вас не пройдет. Не надейтесь, что со смертью моего Абдуллы что-нибудь изменится в тех порядках, которые он установил, и вы опять сможете обжираться и хрюкать как свиньи, сожительствовать с мальчиками и красть у Аллаха время. Отныне я заведу такую дисциплину, что о временах Абдуллы вы будете вспоминать как о потерянном рае! Я внимательно присмотрюсь к вашим доходам и жалованью, я снижу его на десятину, я повыгоняю вас из ваших дворцов и запру в казармы! Немедля снимите драгоценности, которые вы на себя нацепили, и сложите их здесь в кучу!И султан указал перстом место, куда придворные должны были сложить свои драгоценности, но вдруг рука его упала, он начал сползать со своего дивана, и над распростертым телом возникло узкое лицо его слабоумного брата Мустафы, с огромными, как у упыря, горящими глазами.— Так ответил на твои злоречения и богохульства Аллах, ибо Он — всемогущий и справедливейший! — воскликнул Мустафа, пряча от придворных кинжал, который он, подкравшись сзади на своих кривых паучьих ножках, вонзил брату в спину. И придворные действительно ничего не увидели или, точнее, не захотели увидеть.— Абдулла, — продолжал принц, — был христианин, да, вы хорошо расслышали, он был христианин, и все-таки, покупая оружие, готовил войну против христианского мира; выходит, он был изменник и отступник, черное пятно на лице человечества.— Бак! — воскликнули чауши впервые за этот день, ибо были вконец обескуражены стремительным развитием событий, чтобы набраться духу произнести то единственное слово, котороеим разрешалось произносить.— А на чьи деньги готовил Абдулла войну против христианского бога Пантарэя? — вскричал принц срывающимся голосом. — На ваши деньги, за ваш счет!— Бак! — заорали чауши.— Он отбирал у вас фамильные драгоценности и тяжким трудом заработанные дукаты, чтобы покупать на них пушки и убивать благочестивых последователей могущественного Пантарэя, а мой брат, придурковатый хлюпик, ему благоволил и даже после его смерти хотел продолжать его злодеяния.— Бак! — воскликнули чауши.— Но отныне, — продолжал принц, — Аллах положил конец всем этим грехам и извращениям, спалив жарким дыханием своего гнева как Абдуллу, так и моего мерзкого брата, и возвысил в сан высочайшего достоинства меня, принца Мустафу, который обещает и обеспечит вам дружбу с миром христианского бога Пантарэя вместо кровавой бойни, за которую вам пришлось бы расплачиваться не только земными владениями, но и жизнью своих сыновей. Однако прежде, чем воцарится мир и на эту землю, на этот город снизойдет благословение, необходимо уничтожить всех изменников, кто поддерживал ухищрения Абдуллы и даже сегодня, когда его уже нет среди живых, дерзко проявил свои симпатии к его попыткам разрушить и разорить эту империю, явившись на заседание Совета одетыми, как он желал, в грязные тряпки.Услышав эти слова, ученый историограф Хамди бросился бежать, визжа от страха, а вслед за ним вскочив на свои хилые, неверные ножки, устремился слабоумный Великий визирь; пустились наутек и те из чаушей, кто по неосведомленности тоже пришли в бедной одежде, но никому не удалось убежать далеко, ибо через главный вход в залу заседаний вломился отряд янычар, вооруженных — как в давние времена — традиционными бунчуками, под предводительством одного храброго капитана, который в свое время, как вы помните, получил от Петра Куканя из Кукани такой щелчок по носу, что захлебнулся собственной кровью; и не успели беглецы оглянуться, как под градом палочных ударов были согнаны в кучку и отведены во Двор блаженства, где их всех до единого — и историка Хамди одним из первых — посадили на кол, оставив умирать медленной смертью, проклиная Аллаха, мир и людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39