— Мать моя, молодая и прекрасная, смеявшаяся и распевавшая с утра до вечера до нашего отъезда из Венеции, улыбавшаяся бедности, как бедняк солнечному лучу, вдруг сделалась страшно печальна. Красота ее исчезла менее чем за год, волосы поседели, лицо покрылось морщинами, глаза сделались угрюмы и свирепы.
Она вскоре умерла, и священник, исповедовавший ее перед смертью, ушел бледный и дрожащий. Через два года после смерти матери отец мой, Годольфин и я переехали в Париж.
Когда Паола окончила этот странный рассказ, послышался шум шагов, более громких, чем шаги Годоль-фина, прохаживавшегося по лавке впотьмах.
— Отец вернулся,— сказала Паола.
— Значит, мне опять придется прятаться в уборной?
— Нет, в это время отец мой никогда не входит ко мне. Он даже очень редко возвращается домой по ночам.
— Он ночует в Лувре?
— Почти всегда. Он приходит домой только тогда, когда хочет спросить Годольфина об интересующем его событии.
Послышался звук ключа, который повернулся в замке, и Паола, приложившая ухо к драпировке, услыхала шаги отца.
Она протянула руку Ноэ и тихо сказала ему:
— Подите послушать.
Ноэ подошел.
В перегородке, отделявшей комнаты Паолы от лавки, была незаметная для глаза щель. Когда флорентиец высек огонь, то луч его скользнул через эту щель. Ноэ приложился к ней глазом.
Ренэ, закутанный в плащ, тщательно запер дверь и задвинул засов. Затем он посмотрел на Годольфина.
Годольфин, в рубашке, важно прохаживался по лавке с закрытыми глазами и громко, с воодушевлением разговаривал.
Ноэ, которому был известен свирепый нрав Ренэ, подумал сначала, что последний пинком ноги разбудит спящего.
Но ничего подобного не случилось. Напротив, флорентиец нежно положил обе руки на плечи молодого человека и заставил его сесть на скамейку, стоявшую возле его постели.
Годольфин повиновался, но не проснулся.
Ренэ приложил свою ладонь ко лбу Годольфина.
— Спи,— сказал ему Ренэ повелительным голосом,— я приказываю тебе.
— Я сплю,— покорно ответил Годольфин.
— А это чрезвычайно забавно,— прошептал Ноэ,— если бы у негодяя не было такого серьезного выражения лица, то я подумал бы, что он насмехается надо мной. Но так как он не подозревает, что я здесь...
Ренэ еще некоторое время не отнимал руки от лба Годольфина. Наконец он сказал ему:
— Годольфин, я люблю женщину.
Ноэ вздрогнул и подумал:
«Услугами сомнамбул, по-видимому, пользуются и в сердечных делах. Я посоветуюсь с Годольфином, если понадобится».
— Я люблю женщину,— повторил Ренэ.
Годольфин не решался ответить сначала, но затем сказал дрожащим голосом, сделавшимся еще страннее от сна и лихорадочного напряжения.
— Я знаю.
— А... ты знаешь.
— Да, я вижу ее.
— Женщину, которую я люблю?
— Да.
— Где она?
— Она переходит мост,— сказал лунатик, легко смешивавший прошедшее с настоящим и описывавший то, что случилось две недели назад, когда прекрасная ювелирша, уезжая в Тур, переезжала мост Св. Михаила.
— Она идет пешком? — спросил Ренэ.
— Нет, едет верхом.
Флорентиец, по-видимому, уже привык к не совсем верным показаниям лунатика, потому что сказал ему:
— Следуй за ней...
Годольфин долго молчал, наконец сказал:
— Теперь я вижу ее на дороге. Ночь, идет дождь, страшная гроза. Она едет верхом, ее преследует всадник.
— Кто этот всадник?
— Это вы.
— Дальше! Дальше! — с нетерпением сказал Ренэ.— Следуй за ней.
— Рядом с ней скачет мужчина. Они все скачут.
— Кто он? Я?
— Нет.
— Следуй за ней.
— Годольфин поднес обе руки ко лбу и сжал его с видом страдания.
— Она недалеко отсюда,— сказал он наконец.—
На узенькой улице, в мрачном доме. Она плачет.
— А человек, скакавший рядом с нею, как он выглядит? Ищи его!
— Он толст и стар.
— Где он?
— Я вижу, как он идет по улице и спускается к реке.
— Это муж! — прошептал Ренэ.
— Да,— подтвердил Годольфин,— это муж.
— Смотри еще,— приказал Ренэ,— что... этот человек спускался вчера к реке?
— Да, хозяин.
— А завтра спустится?
— Завтра он опять спустится. Я вижу, как он переходит мост.
— Который?
— Тот самый, на котором мы находимся.
— Хорошо. А куда он идет?
— Не знаю. Я вижу, как он исчез на другом берегу реки.
— Хорошо. Вернись к женщине.
Годольфин повернул голову, точно он и в самом деле мог видеть сквозь стены и пространство.
— Посмотри, что будет через три дня.
Годольфин долго молчал.
— Кого ты видишь? — повелительным голосом спросил флорентиец.
— Вооруженных людей. Они силой ворвались в дом.
— А она?
— Я не вижу ее.
— А он?
— Муж?
— Да,— сказал Ренэ.
Годольфин сделал движение, выражавшее его страдание.
— Я не вижу ничего больше,— сказал он, окончательно утомленный.
— Смотри! Я приказываю тебе!
Голос Ренэ дрожал от гнева. Ноэ, наблюдавший эту сцену сквозь щель, увидал, как лунатик завертелся на скамейке, задрожал и упал на пол, шепча:
— Кровь!
Флорентиец поднял Годольфина и положил его на постель.
Глаза Ренэ страшно блестели, и он прошептал:
— Я вижу, что добьюсь своего. Прекрасная ювелирша будет моей. Годольфин угадал мой план... и он удастся.
Ренэ опять завернулся в плащ, отпер дверь, потушил лампу и вышел из лавки, шепча:
— Надо вернуться в Лувр, меня ждет королева.
— Не правда ли, все это очень странно? — спросила Паола Ноэ.
— Действительно, странно, — повторил задумчиво молодой человек.
***
Молодые люди провели еще час, давая друг другу самые нежные клятвы. Наконец Ноэ прикрепил шелковую лестницу к окну, в последний раз поцеловал Паолу и ушел тем же самым путем, как явился, размышляя:
«Кажется, пора отыскать Генриха, потому что его новая возлюбленная, по-видимому, подвергается большой опасности».
XIX
Незадолго до того, как Нанси ввела Генриха На-варрского в комнату принцессы Маргариты, последняя была одна со своей камеристкой.
Она сидела у стола. Книга лежала перед ней, но принцесса опустила голову на свои прекрасные руки и глубоко задумалась.
Нанси убирала разные туалетные принадлежности и по временам посматривала на Маргариту.
«Бедная принцесса, — думала Нанси, — ей так хочется полюбить кого-нибудь, что она готова выдумать обожателя, если не найдет его».
Маргарита читала совершенно машинально, не понимая смысла слов. Мысли ее витали далеко. Вдруг она подняла голову.
— Нанси, — сказала она, — знаешь, он уехал уже очень давно, и с тех пор я не получала от него никакого известия.

— Мужчины скоро забывают, — заметила Нанси.
Маргарита вздохнула.
— На вашем месте, — продолжала камеристка, — я заплатила бы той же монетой.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я тоже его позабыла бы.
— Бедная Нанси, — прошептала Маргарита, — видно, что ты никогда не любила.
Нанси слегка покраснела.
— Кто знает? — ответила она.
Маргарита подняла глаза на юную камеристку и затем, заслонив глаза ладонью, чтобы на них не падал свет лампы, пристально посмотрела на нее.
— Ты еще очень молода, Нанси, — сказала принцесса.
— Мне семнадцать лет.
— И ты любишь.
— Я не сказала этого, но, может быть, когда-нибудь...
— Как, сударыня! — начала принцесса полушутливым, полусерьезным тоном. — У вас завелись секреты от меня?
— Ах, ваше высочество, простите, но еще вчера я не думала, начинаешь любить неизвестно как. Сначала шутишь, смеешься, потом смех проходит и больше не смеешься.
— Говори же, — прервала ее Маргарита, — я, кажется, угадываю.
Нанси покраснела сильнее.
— У короля есть красивый паж, с черными волосами, алыми губами, который краснеет, как мак, когда встречает тебя. Его, кажется, зовут Раулем?
— Ваше высочество, — сказала Нанси. — Я знаю, что Рауль любит меня, но точно я не знаю...
— Чего?
— Могу ли я сказать то же относительно себя.
— Можешь, дитя мое. Теперь ты покраснела так же, как и он.
— Ах, в таком случае, ваше высочество, я могу сказать вам, что он будет долго любить меня, — смело и лукаво сказала Нанси.
— Кокетка!
— У меня есть для этого прекрасное средство!
— В самом деле?
— Если бы ваше высочество употребили это средство с герцогом Гизом.
— Молчи!
— То герцог Гиз прислал бы о себе весточку.
— Какое же это средство, дитя мое?
— Любить, не показывая этого: чем хуже мы обращаемся с нашими поклонниками, тем более они нас любят.
Маргарита вздохнула.
— Быть может, ты и права, — заметила она.
— Однако если ошибка сделана, то ее уж не поправишь.
— Что ты этим хочешь сказать?
— Герцог Гиз...
— Молчи! Никогда не произноси этого имени!
— В таком случае я буду называть его «он». Он видел, как вы плакали, он слышал, как сильно билось ваше сердце, он знает, как вы любите его! Конечно... человек, который знает, что его любят, становится жесток.
— Нанси, — прервала камеристку принцесса Маргарита, — знаешь ли, что для семнадцатилетней девушки ты очень опытна.
— Нет, ваше высочество, я только угадываю.
— И ты говоришь, что ошибку поправить нельзя.
— Позвольте, — сказала Нанси, — если бы ваше высочество разрешили мне выразить мою мысль иносказательно, то может быть...
— Хорошо. Я слушаю!
— Предположим, ваше высочество, что я принесу вам завтра на завтрак устриц, которых ловят в Нидерландах, около города Остенда.
— К чему ты это говоришь? — спросила принцесса, немного удивленная.
— Подождите, ваше высочество. Эти устрицы очень вкусны, если вскрывать их осторожно, чтобы не повредить небольшого мешочка, наполненного горькой, как желчь, жидкостью.
— Хорошо. Что же дальше?
— Предположим, что вы неудачно вскрыли первую устрицу, попробовали ее и сделали гримасу.
— Хорошо. Положим, так, — заметила принцесса, очень заинтересованная рассказом Нанси.
— Разве это было бы основанием отказаться попробовать вторую устрицу?
— Конечно, нет, — сказала Маргарита.
— Итак, — продолжала Нанси, — я сравниваю мужчину, который знает, что он любим, с этой первой устрицей.
— Значит, ты сравниваешь мужчин, — смеясь сказала принцесса, — с остендскими устрицами?
— Мужчины самонадеянны, но глупы! — воскликнула Нанси.
Маргарита громко рассмеялась. Нанси продолжала.
— Я продолжаю свое сравнение. Ваше высочество хорошо сделает, если откажется от первой устрицы и позабудет о ней. Но поступит еще лучше, если попробует вторую.
— Нанси, дитя мое, — произнесла принцесса скорее с грустью, чем сердито, — ты очень дерзка!
— Господи, ваше высочество, — ответила камеристка. — Мне . очень жаль, если моя откровенность не понравилась вам, но...
— Продолжай, — сказала Маргарита, смягчившись.
— Этот беарнский дворянин...
Принцесса вздрогнула, и лицо ее стало пунцовым.
— Он красив и умен, — продолжала камеристка.
— Ты с ума сошла, Нанси!
— Ваше высочество не забыли, что я должна пойти за ним в девять часов, потому что вы желаете узнать некоторые подробности о Наваррском дворе?
— Я передумала! — сказала Маргарита. — Ты не пойдешь.
— В самом деле? — воскликнула Нанси.
— Я нахожу, что этот дворянин чересчур смел.
— Неужели, ваше высочество, вы бы предпочли, чтобы он был неповоротлив, как принц Наваррский?
— Конечно, нет.
— Притом я назначила ему свиданье.
— Ну, так иди для себя.
— О нет! — вскричала камеристка. — А Рауль?
— В таком случае не ходи.
— Ах, ваше высочество, — сказала Нанси жалобным тоном, — бедный молодой человек, как его обманули, заставили ждать понапрасну. На дворе холодно, туманно... брр!
Заступничество Нанси за человека, в котором Маргарита никак не могла заподозрить принца Наваррского, тронуло ее.
— Ну, поди, приведи его. Теперь ровно девять часов. Я хочу узнать, как французская принцесса может проводить время в таком городишке, как Нерак?
«Кажется, мой рассказ об устрицах сослужил службу гасконцу», — думала Нанси, уходя.
***
Пока камеристка ходила на свидание, которое она назначила Генриху, Маргарита оставалась одна.
Она встала, вздохнула в последний раз и взглянула на себя в зеркало.
«Я так подурнела, что на меня страшно смотреть, — подумала она, вздохнув. — Я так много плачу с некоторых пор».
Она рукой поправила прическу и откинула волосы со своего прекрасного, высокого лба, потом опустила алебастровый абажур, потому что глаза ее впали, а щеки немного побледнели. Если бы Нанси видела теперь принцессу, то она бы сделала заключение, что несколько козырей из игры герцога Гиза попали в руки господину де Коарассу.
Окончив эти приготовления, принцесса снова заняла прежнее место у стола. Когда вошел Генрих, она была погружена в чтение.
Принц, как всякий внезапно очутившийся при ярком свете после потемок, был ослеплен на минуту и остановился.
Потом он сделал два шага вперед, держа шляпу в руке.
Маргарита подняла голову.
— Ах, прошу извинить меня, сударь,— сказала она,— я не слыхала, как вы вошли.
Генрих поклонился.
Маргарита указала ему рукой на стул, стоявший возле нее. Хотя принц был далеко не застенчив, однако он чувствовал небольшую неловкость, что привело в восхищение Маргариту.
— Милостивый государь,— сказала она,— я пригласила вас, потому что мне хотелось получить более подробные сведения о Наваррском дворе.
— Я к услугам вашего высочества,— ответил Генрих.
— И потому еще,— продолжала Маргарита,— что вы показались мне человеком очень умным.
Генрих поклонился.
— О, умные люди не редкость при французском дворе,— сказал он.
— Вы ошибаетесь, сударь, кроме Пибрака и старого сэра Брантома...
— Мессира Брантома, автора «Светских женщин»?
— Да.
— Ваше высочество принимает его иногда у себя?
— Я принимала его очень часто, и его общество мне очень нравилось. Но...
Она смутилась и посмотрела на мнимого де Коарасса, почтительно сидевшего на кончике стула и смотревшего на нее с робким и лукавым видом школьника.
— Вы знаете, что он очень стар? — докончила она.
— А!
— И безобразен?
— А ваше высочество чувствует отвращение к безобразию и старости?
— Нет, когда они умеют держать себя так, как им подобает.
— Значит, Брантом держал себя иначе?
Маргарита насмешливо улыбнулась.
— Представьте себе, что он пришел однажды вечером сюда — это было в то время, когда он писал свою книгу — и прочел мне главу.
— Которую? — спросил Генрих.
— Ту самую, где рассказывается, что дворяне в царствование моего деда Франциска I имели обыкновение посылать пару шелковых чулок даме своего сердца.
— После того как дама проносила их восемь или десять дней, они посылали за ними и носили их сами,— закончил Генрих.
— Да.
— И с тех пор, ваше высочество, вам эта глава не нравится?
— Не сама глава, а продолжение ее, которого нет в книге,— прибавила Маргарита, смеясь.
Принц смотрел на нее, пока она говорила, и думал:
«Господи, как она хороша! И как жаль, что этот герцог Гиз...»
— Извините мое любопытство, принцесса,— любопытство, свойственное провинциалу, но я не угадываю этого продолжения.
— Вообразите, бедняга до того опьянел от своей прозы, что упал передо мною на колени.
— Неужели!
— И на другой день я получила небольшую шкатулку, и угадайте, что в ней было?
— Экземпляр книги «Светские женщины»?
— Нет, пара шелковых чулок.
— Ах! — воскликнул Генрих, стараясь выказать сильное негодование.— Брантом чересчур дерзок.
— Или сошел с ума, — сказала Маргарита.
В эту минуту Генрих посмотрел на нее вовсе не так почтительно, как можно было бы ожидать от незнатного гасконского дворянина.
Принцесса чуть-чуть покраснела, но позволила любоваться собой.
— Ваше высочество,— сказал принц, помолчав немного,— положим, этот господин был очень дерзок, но если ваша красота сводит с ума даже человека опытного и старого, как он...
— Коарасс, вы льстец.
— Извините меня, принцесса, я чистосердечный провинциал.
— Я полагаю, что вы не пришлете мне завтра, как Брантом...
— Ах, ваше высочество,— прошептал Генрих с волнением,— видеть вас изредка было бы величайшим для меня счастьем.
Маргарита не ответила и, находя, что де Коарасс чересчур быстро приступает к делу, оборвала разговор на эту тему.
— Знаете ли, де Коарасс, что король, брат мой, очень вас полюбил?
— Король слишком милостив ко мне, ваше высочество.
— Вы приходитесь двоюродным братом де Пибраку?
— Да, ваше высочество.
— Де Пибрак очень умен.
— Страшно умен, принцесса. Но,— сказал Генрих, находя, что Маргарита слишком удалилась от первого предмета разговора,— разве Брантом не извинился перед вами?
— Нет. Он уехал лечиться в свое аббатство.
— Бедняга!
— Как! Вы сожалеете о нем? — смеясь, спросила Маргарита.
— Увы, да, принцесса!
— Почему?
— Потому что я понимаю, как он должен был страдать.
Намек был более чем ясен.
— Господин де Коарасс, вы смелы, как истый гасконец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21