– Встаньте, когда с вами разговаривает господин советник, – шепнул учитель Каспару.
Каспар встал. Беспомощно огляделся вокруг. Он почуял ловушку в этом вопросе. Внезапно его осенило: «Наверно, учитель сердится, думая, что я не написал сочинения, потому что считаю его своим врагом». Он взглянул на Кванта и с отсутствующим видом проговорил:
– Больше всех я люблю господина учителя.
Советник обменялся с Квантом понимающим взглядом и многозначительно кашлянул.
«Ага, пытается купить меня», – подумал Квант и тотчас же ощутил известную гордость, оттого что ничуть не умилился этим ответом.
Жизнь Каспара становилась все более замкнутой и однообразной. Не было никого, с кем он мог бы вести доверительную беседу. Фрау фон Каннавурф тоже не подавала весточки о себе, и это огорчало его, хоть он и говорил в свое время, что письма ничего для него не значат. Где она сейчас? Жива ли? Ему, по большей части, не хотелось выходить из дому, все дороги были ему ненавистны, любое занятие ему докучало. К тому же и погода стояла ненастная, ноябрь принес с собою дожди и буйные ветры. Итак, все свободное время Каспар сидел в своей комнате, взглядом скользил по далеким холмам или поднимал боязливый взор к небу и думал, думал днем и ночью. И еще ждал. Однажды он зашел в казарму и попытался осторожно разузнать, что слышно о Шильдкнехте. Никто, однако, не мог ничего ему сообщить. Это чуть раздуло угасающее пламя его надежд, но все последующие дни он чувствовал себя больным и по утрам едва находил в себе силы встать с постели. Случалось, что к нему приходили гости; при них он бывал замкнут и немногословен. Когда его приглашали на какой-нибудь раут, он с горечью отвечал: «Что мне в этой болтовне». Однажды вечером, идя по дворцовой площади, он взглянул на всегда закрытые окна дворца, и вдруг ему почудилось, что в залах, всегда представлявшихся ему пустыми, полно каких-то великанов, враждебно его разглядывающих. Все они в пурпурных одеяниях с золотыми цепями на шее. Страшная бесконечная боль овладела им, ему впору было броситься на мостовую и выть, выть, как собака.
Холодно, хмуро было все вокруг него. Как-то ему приснился сон: на поросшем мхом камне стоит золотая чаша, а в ней лежат пять дымящихся сердец, сердец не натуральной формы, а таких, какие выпекает пирожник. Он, Каспар, стоит перед ними и громко говорит: «Это сердце моего отца, это сердце моей матери, вот эти – моих сестры и брата, а это – мое собственное сердце». Его сердце лежало сверху, и были у этого сердца два живых печальных глаза.
Нередко юноша отчетливо чувствовал на себе воздействие другого существа – далекого и бесконечно дорогого. Это существо была женщина, она ратовала за него, предстательствовала, из-за него страдала, но целый мир лежал между ними, и что бы она ни делала, расстояние, их разделяющее, не сокращалось. Он до того ясно провидел грозные события, что, случалось, замирал и прислушивался, словно бы к разговору за тонкой стеной, молитвенно складывая руки и боязливо улыбаясь.
Квант должен был быть слепым, чтобы всего этого не замечать. Все свои наблюдения он записывал под общим заглавием, и заглавие это гласило: «Борьба с нечистой совестью».
– Нет у меня больше к нему прежнего доброжелательства, – говорил Квант, – нет, после того как я увидел его равнодушное отношение к несчастью с лордом. У меня самого было такое чувство, словно я потерял брата, а он не пожелал даже сколько-нибудь правдоподобно прикинуться опечаленным. У него каменное сердце и чисто плебейская неблагодарность.
Мы видим учителя как бы подсматривающим в щелку, видим его притаившимся в засаде, видим, как он кропотливо собирает сведения о прежних годах Каспара, как с проницательностью опытного следователя сопоставляет факты и обстоятельства, толкует их и втайне хранит для своей вожделенной цели. Мы видим, как его сжигает ненависть к другому, вечно замкнутому, отчужденному, и невольно сравниваем учителя с человеком, которого так долго дразнил и приманивал блуждающий огонек, покуда несчастный не впал в буйное хмельное состояние.
В начале декабря, в четверг, после обеда, Квант спросил Каспара, готов ли у него перевод, заданный на завтра. Готов, отвечал Каспар серьезно, но, как показалось Кванту, с неискренней любезностью. Квант раскрыл книгу, показал ему, откуда и докуда надо было переводить, и еще раз спросил, неужто он и вправду успел все сделать.
Каспар отвечал утвердительно.
– Я даже сделал один лишний абзац, – добавил он.
Квант не поверил; в задании было два каверзных места, с которыми Каспар не мог справиться самостоятельно и непременно должен был обратиться к нему за помощью. Тем не менее он счел за благо в присутствии жены не продолжать этого разговора и позволил юноше спокойно уйти к себе в комнату.
Минут через пять Квант схватил учебник латинского языка и последовал за Каспаром. Тот уже запер дверь и, прежде чем ее открыть, спросил, что еще угодно господину учителю.
– Откройте, – кратко приказал Квант.
Войдя в комнату, он прочитал своему «ученику несколько наугад выбранных фраз и попросил сказать, как они звучат в переводе. Каспар помолчал, затем ответил, что он сделал только предварительную работу, а сейчас намеревался сесть за перевод. Квант спокойно на него взглянул, выразительно произнес: «Так!» – пожелал Каспару доброй ночи и удалился.
Сойдя вниз, он рассказал жене, как обстоит дело, и оба пришли к выводу, что это просто мальчишеское упрямство. На следующее утро Квант доложил советнику Гофману о происшедшем, тот написал краткое письмецо Каспару и попросил учителя его передать. Каспар прочитал письмо в присутствии Кванта и, кончив, явно расстроенный, отдал ему его обратно. В письме советник деликатно предостерегал его от свойств, присущих лишь низким характерам, которые, так там и стояло черным по белому, к сожалению, не вовсе чужды нашему Хаузеру.
В тот же вечер, и опять после ужина, Квант принес несколько учебных тетрадей Каспара и сказал:
– Из этой тетради, Хаузер, снова вырезана страница. А вы отлично знаете, что я уже бесчисленное множество раз запрещал вам это делать.
– Я посадил кляксу на эту страницу и не хотел, чтобы она осталась в моем сочинении, – отвечал Каспар.
Вместо ответа Квант пригласил юношу пройти вместе с ним в его кабинет. Жене он предложил зажечь свечу, а сам схватил лампу и пошел впереди Каспара. Придя в кабинет, он тщательно запер обе двери, предложил Каспару сесть и – завел свое:
– Надеюсь, вы не предполагаете, что ваши слова я принял за чистую монету?
– Какие слова? – слабым голосом спросил Каспар.
– Относительно кляксы. В эту кляксу я не верю.
– Почему вы не верите?
– Вам, вероятно, известна поговорка, кто раз соврал, тому и на правду веры нет. А вы, друг мой, не один раз мне соврали.
– Я не лгу, – отвечал Каспар так же слабо и беззвучно.
– И у вас хватает дерзости сказать мне это в лицо?
– Значит, я лгу, сам того не зная.
– Эх вы, крючкотвор! – с горечью воскликнул Квант. – Если я не всякий раз ловлю вас на лжи, то причиной этому мое глубокое убеждение – мне вас от этого порока не излечить. Так стоит ли понапрасну расстраиваться? Вы привыкли упорно твердить «нет», покуда вас не доведут до такого состояния, что сказать «нет» вы уже не можете, а сказать «да» все равно не хотите.
– Разве я должен говорить «да», когда надо сказать «нет»? Докажите, что я солгал. – Каспар взглянул на учителя взглядом, который тот мысленно охарактеризовал «коварным».
– Ах, Хаузер, как мне больно, что вы вот так смотрите на меня, – сказал Квант. – Доказательств у меня более чем достаточно, я даже не знаю, с какого начать. Помните историю с подсвечником? Вы утверждали, что у него отломилась ручка, а между тем было неопровержимо доказано, что она прогорела.
– Было так, как я сказал.
– Ну, этим утверждением вы от меня не отделаетесь! Можете быть уверены, что я тщательно проверил всю эту историю и записал ее, дабы, в случае необходимости, отдать полный отчет о вашем поведении.
Каспар смешался и промолчал.
– Далее, рассмотрим случай меньшей давности, – продолжал Квант, – собственно, никакого значения не имело, сделали вы перевод третьего дня или собрались сделать его сегодня. Поскольку день у вас занят, вы имели полное право сесть за эту работу вечером. Почему же вы сказали, что перевод готов, если вы его даже не начинали?
– Я думал, вы спрашиваете, сделал ли я подготовительную работу.
– Смешно. Вы имели дерзость придать моим словам обратный смысл. Я ясно спросил: готов ли ваш перевод? Моя жена была свидетельницей.
– Значит, я не так вас понял.
– Обычные уловки. Вы даже и не подготовились к переводу. Морочьте кого-нибудь, кто меньше вас знает. Я бы хотел никогда вас не знать; в конце концов из-за вас, того и гляди, лишишься репутации честного человека. Но не только я теперь вижу вас насквозь, а и другие. Немного осталось семейств, в которых вас считают правдивым, достойном человеком. Большинство уже понимает, что у вас пошлая фантазия и низкопробная амбиция, что вы ведете себя равнодушно и нагло по отношению к менее знатным, когда вам открывается доступ в дома более знатных. Вы лживый человек, и в каждом отдельном случае я знаю, говорите вы правду или нет, известно ли вам то, о чем вы говорите, или неизвестно, что может привлечь ваше внимание, а что остается за его пределами. Сейчас я приведу вам недурной примерчик, кстати сказать, из самого последнего времени. За обедом у нас зашел разговор о советнике Флиссене. Моя жена заметила, что славному старику, вероятно, тяжело жить вдали от Вормса и своих близких. Я заметил, что у советника множество родни на Рейне и столько-то внуков. Вы вмешались и заявили, что внуков у него одиннадцать, вы, мол, знаете об этом из разговора в доме генерального комиссара. Я ответил, что слышал о девятнадцати внуках, но вы стали уверять, что их одиннадцать. Я не знал, что вам на это ответить, но зато знал, что цифру одиннадцать вы назвали наобум, только чтобы похвалиться перед нами, чтобы лишний раз произнести «генеральный комиссар» и показать нам, как вы хорошо знакомы с интимными обстоятельствами людей, посещающих его дом. Положа руку на сердце, разве это не так?
– За столом кто-то упомянул об одиннадцати внуках. Я хорошо помню.
– Не верю.
– Тем не менее это так.
– Фу, постыдились бы, Хаузер, в такой серьезный момент настаивать на своей лживой версии. Право, это свидетельствует о мелких, чтобы не сказать недостойных чертах характера. Сама история, конечно, значения не имеет, но ваше упорство наводит на нехорошие мысли. Оно доказывает, что вы не признаете за собой ни единой ошибки, ни единой слабости и упорно настаиваете на своей правоте. В первую же подходящую минуту я спрошу самого советника, сколько у него внуков. Если окажется, что их одиннадцать, я, несомненно, воздам вам должное, в противном же случае я вас так осрамлю, что вы долго будете помнить.
Каспар смиренно опустил голову.
– Но о главном из того, что я ставлю вам в вину, речь, друг мой, еще впереди, – заговорил Квант после паузы, когда было слышно, как неистовый ветер завывает в трубе и бьется о стекла. – Пришла уже пора вам сказать всю правду мне, человеку нелицеприятно заинтересованному вашей судьбою. Вы продолжаете пребывать в убеждении, что весь мир верит вашей сказке о таинственном узилище, да, пожалуй, еще и о высоком происхождении. Но вы позорно заблуждаетесь, милый Хаузер. Поначалу, я готов это признать, всех занимало таинственное происшествие, но постепенно разумные люди пришли к убеждению, что они стали жертвой – разрешите мне умолчать жертвою чего. Я верю, Хаузер, что вы не думали зайти так далеко в вашей игре. Прошлой зимою, когда вышла в свет брошюра президента, вы сами были напуганы последствиями своего поступка, вы тогда напоминали мне ребенка, вздумавшего немножко поиграть с огнем и вдруг увидевшего, что весь дом объят пламенем. Вы боялись потерять теплое местечко, которое добыли себе своими плутнями, и усмотрели опасность разоблачения и заслуженной кары именно в том, в чем ваши ослепленные друзья полагали ваше счастье. Попытайте свое сердце, и вам откроется, прав ли я.
Каспар безжизненным взором смотрел прямо в глаза учителю.
– Хорошо, я не стану принуждать вас к ответу, – с мрачным удовлетворением продолжал Квант. – Вокруг вас опять тишина, Хаузер. Странная тишина. Никто уже вами не интересуется. Такая же тишина воцарилась вокруг вас перед мнимым покушением в доме учителя Даумера. Ни один из тысяч жителей Нюрнберга, ни в то самое время, ни позднее, не встречал человека, которого хоть в малой степени можно было заподозрить в столь страшном преступлении. Ваши друзья тем не менее верили в чудовище «с закрытым лицом», так же как верили в фантастического тюремщика, который будто бы научил вас читать и писать. И все-таки учитель Даумер вскоре выставил вас за дверь. И, уж наверно, он знал почему. На сегодняшний день так обстоят дела, что вам надо принять решение. Самые могущественные ваши покровители – статский советник, лорд Стэнхоп, фрау Бехольд – покинули наш бренный мир. Неужто вы не усматриваете в этом небесного знамения? Ваш обман более не имеет смысла. Вы уже мужчина, вы не можете не хотеть стать полезным членом общества. Так доверьтесь же мне, Хаузер, откройтесь мне! Скажите мне правду, правду, идущую от сердца.
– Да, но что мне говорить? – глухо, медленно спросил Каспар, тело его по-стариковски обмякло, и лицо пошло старческими морщинами.
Учитель подошел к нему и схватил его тяжелую, холодную как лед руку.
– Правду должны вы сказать! – выкрикнул он заклинающим голосом. – Ах, Хаузер, мне страшно на вас глядеть, дурная совесть взглядом привидения смотрит из ваших глаз. Душа ваша угнетена. Откройте же свое измученное сердце! Пусть луч солнца наконец падет на него. Мужайтесь, мужайтесь и верьте мне! Правду, только правду! – Он схватил Каспара за воротник, словно хотел своими руками вытрясти из него тайну.
«Что ему надо? Что ему надо?» – думал Каспар, взгляд его, исполненный боли, беспомощно блуждал.
– Я пойду вам навстречу. Начнем с реального, осязаемого. Явившись в Нюрнберг, вы показали письмо. В карманах вашего сюртука с отрезанными фалдами были понатыканы старинные монастырские рукописи, среди них одна под заглавием «Искусство возвращать ушедшие годы». Кто написал письмо? Кто дал вам рукописные книги?
– Кто? Тот, у кого я был.
– Само собой, – отвечал Квант с возбужденной улыбкой, – но вы должны сказать мне, как звали того, у кого вы были. Не думаете же вы, что я настолько глуп, чтобы поверить, будто вы этого не знаете. Конечно же, то был ваш отец или ваш дядя, а может быть, брат или друг детства, Хаузер! Представьте себе, что вы оказались пред лицом господа бога. И господь спрашивает вас: откуда ты? Где твоя отчизна, где ты родился? Кто дал тебе фальшивое имя и как звали тебя, когда ты еще лежал в колыбели? Кто тебя надоумил и научил дурачить людей? Что вы в душевной своей муке ответили бы господу, если бы господь призвал вас к ответу, к искуплению совершенного обмана?
Каспар не дыша смотрел на учителя… Кровь остановилась в его жилах. Весь мир закачался перед ним.
– Что бы вы ответили? – настаивал Квант, в голосе его одновременно звучали надежда и страх. Ему чудилось, что запертая дверь вот-вот откроется перед ним.
Каспар с трудом поднялся, губы его дрожали.
– Я бы ответил: ты не господь бог, ежели такого требуешь от меня.
Квант отпрянул, всплеснул руками.
– Богохульник! – не своим голосом завопил он. Потом простер правую руку и крикнул: – Убирайся, выродок, проклятый лжец! Вон из моего дома, чудовище! Не оскверняй воздух, которым я дышу!
Каспар шагнул к двери; покуда он нащупывал ручку, часы за его спиной отсчитали десять хриплых ударов, смешавшихся с воем ветра.
Охая, без сна, ворочался Квант всю ночь на своей постели. Надо думать, он раскаивался в своей горячности, так как весь следующий день заискивал перед Каспаром. Но тот оставался холодным, ушедшим в себя. Вечером Квант завел разговор о советнике Флиссене; заметил, что все разузнал, и шутливо объявил Каспару:
– Восемнадцать внуков, Хаузер, восемнадцать, ни больше, ни меньше! Как видите, я был прав.
Каспар молчал.
– Но вы совсем ничего не едите, Хаузер, – всполошилась учительша.
– У меня нет аппетита, – ответил Каспар, – стоит мне притронуться к еде, и я уже сыт.
В среду, одиннадцатого декабря, Квант явился к обеду с опозданием и чрезвычайно взволнованный. По пути из школы он отчаянно схватился с ломовиком, на гористой улице нещадно избивавшим своего конягу за то, что у того не хватало сил втащить на крутой подъем тяжело груженный воз. Квант прочитал нотацию живодеру и призвал нескольких прохожих в свидетели бесчеловечного мучительства. Взбешенный ломовик замахнулся на него кнутовищем и заорал, чтобы тот убирался к черту и не смел совать носа в дела, его не касающиеся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47