Слово «сестра» в его устах звучало необычно, ни разу в жизни он еще не произносил его.
Клара прильнула к нему; ей казалось, что она должна его согреть, он боязливо от нее отодвинулся, она хотела подняться, но он дотронулся до ее плеча и взглядом, полным мольбы, любви и боли, посмотрел на нее.
– Клара, – произнес он, и ей почудилось, что она гибнет или, напротив, воскресает для новой жизни, ибо было что-то неземное в робко молящем звуке его голоса, когда он назвал ее по имени.
Так проходил час за часом, и они все лежали вместе, молча, молча и неподвижно, дрожа, как в ознобе. Она протянула к нему руку, и дыханье его уст поднялось в воздух вместе с ее дыханьем.
Когда часы на башне стали бить двенадцать, Клара встрепенулась. Она быстро встала, тихо и проникновенно произнесла: «Никогда, никогда, никогда», – потом подошла к окну и распахнула его. Дождь давно перестал, ясное, усыпанное звездами небо простиралось в вышине. Переполненное ее сердце стремилось туда, в неведомые миры, ибо мир, в котором она жила, ей опротивел.
Она сказала Каспару, что он может провести ночь здесь, в доме, но он отвечал, что не хочет этого. Она вышла узнать, не спит ли еще фрау фон Имхоф. Прошла мимо столовой, где мужчины пили вино и громко беседовали. Баронесса тоже еще не ложилась. Клара сообщила ей, что Каспар все это время находился у нее. Фрау фон Имхоф кивнула, но бросила на подругу несколько растерянный и удивленный взгляд.
– Завтра утром я запакую свои вещи и уеду, – тихо сказала Клара, и на лице ее отразилась непоколебимая решимость, иной раз придававшая странно жесткое и страдальческое выражение детским ее чертам.
Фрау фон Имхоф несколько опешила, но поднялась и подошла к Кларе. Внезапно они упали в объятья друг друга, при этом Клара заплакала.
Они все понимали, и говорить им не было надобности.
Вырвавшись, Клара сказала, что проводит Каспара в город.
– Это невозможно, – возмутилась фрау фон Имхоф, – или уж я пошлю с тобой лакея.
– Не надо, прошу тебя, – улыбнувшись, отвечала Клара, – ты же знаешь, что я ничего не боюсь. И не люблю, когда за меня боятся. Ночь всегда меня успокаивает, и я радуюсь, что буду возвращаться одна.
Через четверть часа она уже шла с Каспаром по еще не совсем просохшей дороге в направлении города. Они ни слова не произносили, а возле дома учителя обменялись рукопожатием.
– Теперь ты, наверно, покинешь меня, Клара, – вдруг сказал Каспар, и взор его затуманился.
Клара была поражена и растрогана этими словами, свидетельствовавшими о тяжелом предчувствии. «Какие прекрасные у него глаза, – подумала она, – светло-карие, как у косули; да он и вообще похож на косулю, что в печальном изумлении прячется в чаще леса».
– Да, я уезжаю, – проговорила она наконец.
– Но почему? Мне так хорошо было с тобой.
– Я вернусь, – заверила она его с наигранной теплотою, скрывавшей крик боли. – Я вернусь. Мы будем писать друг другу, а к рождеству я уже буду здесь.
– Я вернусь; эти слова я уже слышал однажды, – с горечью заметил Каспар. – До рождества далеко, писать же я не стану. Зачем? Письма – это просто бумага. Прощай и будь здорова.
– Мне нельзя поступить иначе, – прошептала Клара, взгляд ее был устремлен на звездный небосвод. – Смотри, Каспар, там вверху – вечность. Не будем забывать об этом, как забывают другие. Мы ни о чем не забудем. Ах, забвение, в забвении – все зло мира. Звезды принадлежат нам, Каспар, смотри на них, и я буду с тобой.
Каспар покачал головой.
– Прощай, – чуть слышным голосом произнес он.
В первом этаже растворилось окно. Из него высунулась увенчанная ночным колпаком голова учителя, чтобы тотчас же исчезнуть. То было молчаливое предостережение.
«Я попрошу Беттину ежедневно навещать его, – думала Клара, в одиночестве проходя по пустынным улицам, – я принесу ему несчастье, если останусь здесь, бездна разверзается передо мной, страшнее и глубже которой не придумаешь. Сестра! Что? я испытала, когда он назвал меня сестрою! Небесное блаженство проникло в мое сердце. Ведь я вновь обрела утраченного брата; но, боже милостивый, больше, чем братом, он мне быть не может! Дотрагиваться до него! Пробуждать его ото сна! О предательские уста, лобзание ничего не значит для вас! Поцелуй я его, я стала бы его убийцей, что же остается мне, как не бежать? Ангел-хранитель сбережет его; дерзостным было мое мечтанье – жалким своим присутствием его защитить; нет, не может погибнуть столь благородное существо от того, что чей-то взор от него отвернулся».
Этот тревожный ход мыслей свидетельствует о безнадежно запутавшемся сердце, в экстазе принявшем решение пожертвовать собственным счастьем, оробелом, ослепшем перед лицом неодолимого рока и заблудившемся на перепутьях любви.
Глядя на небо, на прекрасное созвездие Большой Медведицы, словно застывшая молния плывущее в темной синеве, Клара не заметила человека, стоявшего у портала дома Имхофов. Она отпрянула, когда он преградил ей путь. «О боже, опять это чудовище», – мелькнуло в ее мозгу.
Хикель, ибо это был он, склонился перед испуганной женщиной.
– Прошу вас, простите меня, мадам, простите, – пробормотал он. – И не только за это нападение, но и за все другое. Вы слишком хороши, мадам. Ежели бы вы явили милость, мадам, и поняли, что ваша возвышенная красота кружит мне голову, как шалун-мальчишка кружит кубарь, ежели бы приняли во внимание, что даже в комедиях взбесившаяся фантазия иной раз оскверняет предмет своих мечтаний и воображаемый образ ревниво принимает за доподлинный, то вы, вероятно, осчастливили бы униженного своего слугу словом утешения.
Речь его звучала простонародно, бесформенно, высокопарно, насмешливо и отчаянно. Казалось, он зубами разгрызает слова и лишь с неимоверным трудом сохраняет свою важную осанку.
Клара отступила на несколько шагов, скрестила руки и, крепко прижав их к груди, повелительно произнесла:
– Извольте пропустить меня!
– Мадам, многое зависит сейчас от слов, произнесенных вашими устами, – продолжал Хикель и вскинул руку нелепым жестом – точь-в-точь как восковая фигура. – Я никогда не был нищим. А сейчас стою с протянутой рукой. Не опровергайте того, что написано на вашем лице, вы ведь ангел!
Он посторонился. Клара, ни слова не произнеся, прошла мимо. Она дернула звонок, и привратник, ее дожидавшийся, немедленно отпер ей. Войдя, наконец, в дом, она почувствовала дурноту. Что-то словно разорвалось в ее мозгу. На лестнице она вдруг остановилась, ей показалось, что она обязана вернуться и еще раз заговорить с этим чудовищем.
Когда на следующий день Каспар пришел к Имхофам, ему сообщили, что фрау фон Каннавурф уже уехала. Он попросил хозяйку дома показать ему портрет Клары, ни разу не виданный им после первого раута в их доме, на котором он присутствовал. Баронесса провела его в верхнюю гостиную, где портрет Клары висел между двумя портретами предков.
Каспар уселся насупротив и долго не сводил с него глаз. Когда он, наконец, встал, фрау фон Имхоф пообещала заказать для него копию. Он был так рассеян, что даже не поблагодарил ее.
ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА КВАНТА ВЗЯТЬ ПРИСТУПОМ ТАЙНУ
Хотя некоторое время и поговаривали, что Хикель будет переведен в другой город и понижен в должности, но толком никто ничего не знал, и казалось, что мало-помалу вся эта история позабылась. Без сомнения, какие-то подспудные влияния служили защитой лейтенанту полиции.
– Его лучше не трогать, – говорили посвященные. – Он опасен, ибо слишком много знает.
Разумеется, Хикель приносил пользу на своем месте, и подчиненные трепетали перед ним. Жизнь его тем временем становилась все более непроницаемой; кроме как в казино или на службе, он ни с кем слова не говорил. На сторожевом посту он, случалось, проводил с полночи, но разве что в укор своим подчиненным.
Даже Квант научился его бояться. Однажды под вечер учитель сидел за кофе со своей женой и Каспаром, как вдруг, гремя саблей, в столовую вошел Хикель. Не поздоровавшись, он направился к Каспару и властно спросил:
– А ну, скажите-ка, Хаузер, известно ли вам что-нибудь о местонахождении солдата Шильдкнехта?
Лицо Каспара посерело. Лейтенант полиции устремил на него сверкающий взор и, разозленный долгим молчанием, заорал:
– Известно или неизвестно? Говорите, несчастный, а не то, клянусь богом, я прикажу немедленно отвести вас в тюрьму!
Каспар поднялся, пуговица на его камзоле зацепилась за бахрому скатерти, кофейник опрокинулся, черная жижа разлилась по белому полотну.
Учительша вскрикнула; Квант состроил сердитую мину, ибо наглое поведение лейтенанта полиции его возмутило и показалось ему тем удивительней, что в последние месяцы Хикель был мрачно сдержан по отношению к Каспару.
– Что он может знать о дезертире? – хмуро спросил Квант.
– Это уж моя забота, – огрызнулся Хикель.
– Господин лейтенант полиции, в моем доме прошу вас вести себя поучтивее, – рассердился Квант.
– А, бросьте! Вы тряпка, господин учитель! Вы признаете только свои заслуги, а чужие в грош не ставите. Да и вообще о чем тут говорить? Два года этот малый живет у вас, а мы как ничего о нем не знали, так и не знаем. Если к этому сводится все ваше искусство, лучше уж вам убраться подобру-поздорову.
Удар попал в цель. Квант подавил свой гнев и промолчал.
– Но сейчас дело все равно близится к концу, я переговорю с надворным советником, и Хаузер перейдет на мое попечение.
– Этим вы сделаете мне большое одолжение, – отвечал Квант и с высоко поднятой головой вышел из комнаты.
Учительша продолжала сидеть, опустив глаза. Хикель стремительно шагал взад и вперед.
– Мне-то каково, мне-то каково, – бормотал он вне себя. Потом вдруг опять накинулся на Каспара.
– Злосчастный вы, проклятый человек! Что за дьявол в вас сидит! Так или иначе, – уже тише добавил он и встал рядом с Каспаром, – дезертир арестован и будет доставлен сюда, а мы засадим его в Плассенбург, мерзавца.
– Это ложь, – проговорил Каспар, также тихо и даже слегка напевно. Он улыбнулся, потом рассмеялся, да-да, рассмеялся, хотя бледность покрыла его лицо.
Хикель остолбенел. Закусил губу и бессмысленно уставился в пространство. Потом внезапно схватил свою фуражку и, бросив быстрый злобный взгляд на Каспара, вышел вон.
Квант не намеревался оставить без последствий грубость лейтенанта полиции. Он пожаловался надворному советнику Гофману, но тот не выказал особого желания вмешаться в эту историю. Учитель воспользовался случаем и затронул еще один вопрос.
После смерти Фейербаха верховный надзор за воспитанием Каспара был возложен на надворного советника. На денежное вспомоществование вроде того, какое поступало от графа Стэнхопа, больше нельзя было рассчитывать. Пришлось обратиться за помощью к бургомистру Эндерсу и магистрату, но решение еще не было вынесено. Правда, в суде писцу Каспару немного увеличили жалованье; деньги он все аккуратно отдавал учителю. Столь стесненные обстоятельства не позволяли ему ни гроша истратить на себя. В начале октября он был конфирмован и с нетерпением ожидал так называемых «конфирмантских» денег, которые дал ему город. Рассерженный долгими проволочками, он обратился к пастору Фурману, тот сказал, что Каспару следует попросить учителя сходить в магистрат и поторопить их с выплатой.
– Нет, господин советник, я туда не пойду, гордость не позволяет мне выступать в роли просителя, – заявил Квант.
Гофман пожал плечами.
– Ну выдайте ему эти несколько талеров из своего кармана, – сказал он, – вам их, конечно же, возвратят в самое ближайшее время.
– В том, что касается Хаузера, – возразил учитель, – ничего нельзя знать наверняка, – у меня без того расходов достаточно, и я боюсь, что они мне непосильны.
Советник задумался.
– У него же есть состоятельные и даже богатые друзья, – сказал он наконец, – они могут ему помочь.
– Ах, боже ты мой, – вздохнул Квант, – для них он представляет слишком большой интерес, а о мелких его нуждах они и не помышляют.
– Завтра я загляну к вам и спрошу Хаузера, зачем ему так срочно понадобились деньги, – заключил разговор советник.
Поздно вечером Каспар зашел в кабинет Кванта и, простирая руки, стал умолять не отдавать его из дому, он будет делать все, что от него потребуют.
– Только не к лейтенанту полиции, все что угодно, только не это, – бормотал он.
Учитель по мере сил его успокоил, пока что, говорил он, об этом и речи быть не может, лейтенант просто хотел припугнуть его.
– Нет, – отвечал Каспар, – сегодня судейский чиновник Майер говорил то же самое.
– Послушайте, Хаузер, вы ведете себя как ребенок, а вы ведь взрослый человек, – укоризненно проговорил Квант. – Я лично всерьез эту угрозу не принимаю, а вы по-ребячески все преувеличиваете. В конце концов лейтенант полиции вам голову не откусит, хоть я и не отрицаю, что манеры у него, иной раз, грубоватые. Но вы ведь теперь христианин в полном смысле слова и, несомненно, уже слыхали пословицу: «Сделай добро своему врагу, и ты посыплешь его голову раскаленными углями».
Каспар кивнул.
– У Дитмара в его «Пшеничных зернах» есть стишок об этом, – сказал он.
– Верно, мы ведь с вами его проходили, – живо подхватил Квант. – И знаете что, дабы лучше удержать в памяти эти прекрасные слова, я предлагаю вам записать свои мысли по этому поводу. Условимся рассматривать это как заданный урок; завтра можете посвятить ему все послеобеденное время.
Каспар не возражал.
Советник Гофман явился лишь через два дня, а не завтра, как обещал. Когда он вошел в комнату, учитель, гневно жестикулируя, за что-то распекал Каспара. На вопрос советника, в чем провинился юноша, Квант отвечал:
– Он только и знает, что сердить меня. Третьего дня я дал ему тему для сочинения. Он обещал мне ее разработать, и вчера времени у него было предостаточно. Сейчас я спросил у него тетрадь, и вот, пожалуйста, можете убедиться сами, господин советник, здесь ни одной строчки не написано. Такая лень, право же, вопиет к небесам.
Квант протянул советнику раскрытую тетрадь: сверху на первой странице выведено было название сочинения: «Сделай добро своему врагу, и ты посыплешь его голову раскаленными углями». Под заглавием же ничего не стояло, страница была пуста.
– Почему вы не написали сочинение? – холодно осведомился Гофман.
– Я не мог, – отвечал Каспар.
– Вы должны мочь! – крикнул Квант. – Третьего дня вы говорили мне, что эта тема представлена в вашей хрестоматии, развить ее, следовательно, вам ничего не стоило, поскольку начало было уже положено!
– Попробуйте-ка еще разок, Хаузер, – сказал советник успокаивающим тоном. – Напишите хоть несколько фраз. Мы с господином учителем уйдем пока что в соседнюю комнату, а когда вернемся, вы нам покажете то, что успеете сделать, и, таким образом, засвидетельствуете свою добрую волю.
Квант одобрительно кивнул и вышел вместе с Гофманом. Советник вручил Кванту два золотых дуката, сказав, что их передала ему фрау фон Имхоф, которой он сообщил о затруднительном положении Каспара; добрая женщина даже попросила извинения за малую сумму и добавила, что деньги находятся не в ее распоряжении.
– Кстати сказать, – добавил он, – Хаузер вчера приходил просить меня за него заступиться и не отдавать его на попечение лейтенанта полиции.
– Черт знает что такое, – с досадой воскликнул Квант, – он всем докучает своими ребяческими опасениями, меня он тоже об этом просил.
– Он, видно, невесть как боится Хикеля.
– Да, лейтенант полиции достаточно сурово с ним обходится.
– Я сказал, что в мои намерения это не входит, он должен только выполнять свой долг, и тогда никто его не тронет.
– Совершенно правильно.
– Мы поговорили еще о его денежных затруднениях, но он не пожелал подробнее на эту тему распространяться. Я пообещал подарить ему пять дукатов и спросил, когда, собственно, день его рождения. Он с грустью ответил, что не знает, и должен признаться, было в нем в эту минуту что-то глубоко меня растрогавшее. В остальном он показался мне слишком уж искательным, его суетливая угодливость была мне неприятна.
– Увы, это так, господин советник, искательство ему свойственно, в особенности, когда он добивается своей цели.
После этого обмена мнениями они вернулись к Каспару. Он сидел у стола, подперев голову рукой.
– Итак, что вы успели сотворить? – игриво воскликнул надворный советник. Он взял тетрадь и удивленно на нее уставился, в ней была написана одна только фраза, которую он и прочитал вслух: «Если они причинили зло твоему телу, воздай им за это добром». И это все, Хаузер?
– Странно, – пробурчал Квант.
Гофман встал перед Каспаром, склонил голову на плечо и с места в карьер начал:
– Скажите на милость, Хаузер, кого из людей, доселе вам знакомых, вы всего сильнее любите? – Лицо у него при этом было хитрое; некогда судейский чиновник, он усвоил манеру даже самые невинные слова произносить а кислой усмешкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Клара прильнула к нему; ей казалось, что она должна его согреть, он боязливо от нее отодвинулся, она хотела подняться, но он дотронулся до ее плеча и взглядом, полным мольбы, любви и боли, посмотрел на нее.
– Клара, – произнес он, и ей почудилось, что она гибнет или, напротив, воскресает для новой жизни, ибо было что-то неземное в робко молящем звуке его голоса, когда он назвал ее по имени.
Так проходил час за часом, и они все лежали вместе, молча, молча и неподвижно, дрожа, как в ознобе. Она протянула к нему руку, и дыханье его уст поднялось в воздух вместе с ее дыханьем.
Когда часы на башне стали бить двенадцать, Клара встрепенулась. Она быстро встала, тихо и проникновенно произнесла: «Никогда, никогда, никогда», – потом подошла к окну и распахнула его. Дождь давно перестал, ясное, усыпанное звездами небо простиралось в вышине. Переполненное ее сердце стремилось туда, в неведомые миры, ибо мир, в котором она жила, ей опротивел.
Она сказала Каспару, что он может провести ночь здесь, в доме, но он отвечал, что не хочет этого. Она вышла узнать, не спит ли еще фрау фон Имхоф. Прошла мимо столовой, где мужчины пили вино и громко беседовали. Баронесса тоже еще не ложилась. Клара сообщила ей, что Каспар все это время находился у нее. Фрау фон Имхоф кивнула, но бросила на подругу несколько растерянный и удивленный взгляд.
– Завтра утром я запакую свои вещи и уеду, – тихо сказала Клара, и на лице ее отразилась непоколебимая решимость, иной раз придававшая странно жесткое и страдальческое выражение детским ее чертам.
Фрау фон Имхоф несколько опешила, но поднялась и подошла к Кларе. Внезапно они упали в объятья друг друга, при этом Клара заплакала.
Они все понимали, и говорить им не было надобности.
Вырвавшись, Клара сказала, что проводит Каспара в город.
– Это невозможно, – возмутилась фрау фон Имхоф, – или уж я пошлю с тобой лакея.
– Не надо, прошу тебя, – улыбнувшись, отвечала Клара, – ты же знаешь, что я ничего не боюсь. И не люблю, когда за меня боятся. Ночь всегда меня успокаивает, и я радуюсь, что буду возвращаться одна.
Через четверть часа она уже шла с Каспаром по еще не совсем просохшей дороге в направлении города. Они ни слова не произносили, а возле дома учителя обменялись рукопожатием.
– Теперь ты, наверно, покинешь меня, Клара, – вдруг сказал Каспар, и взор его затуманился.
Клара была поражена и растрогана этими словами, свидетельствовавшими о тяжелом предчувствии. «Какие прекрасные у него глаза, – подумала она, – светло-карие, как у косули; да он и вообще похож на косулю, что в печальном изумлении прячется в чаще леса».
– Да, я уезжаю, – проговорила она наконец.
– Но почему? Мне так хорошо было с тобой.
– Я вернусь, – заверила она его с наигранной теплотою, скрывавшей крик боли. – Я вернусь. Мы будем писать друг другу, а к рождеству я уже буду здесь.
– Я вернусь; эти слова я уже слышал однажды, – с горечью заметил Каспар. – До рождества далеко, писать же я не стану. Зачем? Письма – это просто бумага. Прощай и будь здорова.
– Мне нельзя поступить иначе, – прошептала Клара, взгляд ее был устремлен на звездный небосвод. – Смотри, Каспар, там вверху – вечность. Не будем забывать об этом, как забывают другие. Мы ни о чем не забудем. Ах, забвение, в забвении – все зло мира. Звезды принадлежат нам, Каспар, смотри на них, и я буду с тобой.
Каспар покачал головой.
– Прощай, – чуть слышным голосом произнес он.
В первом этаже растворилось окно. Из него высунулась увенчанная ночным колпаком голова учителя, чтобы тотчас же исчезнуть. То было молчаливое предостережение.
«Я попрошу Беттину ежедневно навещать его, – думала Клара, в одиночестве проходя по пустынным улицам, – я принесу ему несчастье, если останусь здесь, бездна разверзается передо мной, страшнее и глубже которой не придумаешь. Сестра! Что? я испытала, когда он назвал меня сестрою! Небесное блаженство проникло в мое сердце. Ведь я вновь обрела утраченного брата; но, боже милостивый, больше, чем братом, он мне быть не может! Дотрагиваться до него! Пробуждать его ото сна! О предательские уста, лобзание ничего не значит для вас! Поцелуй я его, я стала бы его убийцей, что же остается мне, как не бежать? Ангел-хранитель сбережет его; дерзостным было мое мечтанье – жалким своим присутствием его защитить; нет, не может погибнуть столь благородное существо от того, что чей-то взор от него отвернулся».
Этот тревожный ход мыслей свидетельствует о безнадежно запутавшемся сердце, в экстазе принявшем решение пожертвовать собственным счастьем, оробелом, ослепшем перед лицом неодолимого рока и заблудившемся на перепутьях любви.
Глядя на небо, на прекрасное созвездие Большой Медведицы, словно застывшая молния плывущее в темной синеве, Клара не заметила человека, стоявшего у портала дома Имхофов. Она отпрянула, когда он преградил ей путь. «О боже, опять это чудовище», – мелькнуло в ее мозгу.
Хикель, ибо это был он, склонился перед испуганной женщиной.
– Прошу вас, простите меня, мадам, простите, – пробормотал он. – И не только за это нападение, но и за все другое. Вы слишком хороши, мадам. Ежели бы вы явили милость, мадам, и поняли, что ваша возвышенная красота кружит мне голову, как шалун-мальчишка кружит кубарь, ежели бы приняли во внимание, что даже в комедиях взбесившаяся фантазия иной раз оскверняет предмет своих мечтаний и воображаемый образ ревниво принимает за доподлинный, то вы, вероятно, осчастливили бы униженного своего слугу словом утешения.
Речь его звучала простонародно, бесформенно, высокопарно, насмешливо и отчаянно. Казалось, он зубами разгрызает слова и лишь с неимоверным трудом сохраняет свою важную осанку.
Клара отступила на несколько шагов, скрестила руки и, крепко прижав их к груди, повелительно произнесла:
– Извольте пропустить меня!
– Мадам, многое зависит сейчас от слов, произнесенных вашими устами, – продолжал Хикель и вскинул руку нелепым жестом – точь-в-точь как восковая фигура. – Я никогда не был нищим. А сейчас стою с протянутой рукой. Не опровергайте того, что написано на вашем лице, вы ведь ангел!
Он посторонился. Клара, ни слова не произнеся, прошла мимо. Она дернула звонок, и привратник, ее дожидавшийся, немедленно отпер ей. Войдя, наконец, в дом, она почувствовала дурноту. Что-то словно разорвалось в ее мозгу. На лестнице она вдруг остановилась, ей показалось, что она обязана вернуться и еще раз заговорить с этим чудовищем.
Когда на следующий день Каспар пришел к Имхофам, ему сообщили, что фрау фон Каннавурф уже уехала. Он попросил хозяйку дома показать ему портрет Клары, ни разу не виданный им после первого раута в их доме, на котором он присутствовал. Баронесса провела его в верхнюю гостиную, где портрет Клары висел между двумя портретами предков.
Каспар уселся насупротив и долго не сводил с него глаз. Когда он, наконец, встал, фрау фон Имхоф пообещала заказать для него копию. Он был так рассеян, что даже не поблагодарил ее.
ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА КВАНТА ВЗЯТЬ ПРИСТУПОМ ТАЙНУ
Хотя некоторое время и поговаривали, что Хикель будет переведен в другой город и понижен в должности, но толком никто ничего не знал, и казалось, что мало-помалу вся эта история позабылась. Без сомнения, какие-то подспудные влияния служили защитой лейтенанту полиции.
– Его лучше не трогать, – говорили посвященные. – Он опасен, ибо слишком много знает.
Разумеется, Хикель приносил пользу на своем месте, и подчиненные трепетали перед ним. Жизнь его тем временем становилась все более непроницаемой; кроме как в казино или на службе, он ни с кем слова не говорил. На сторожевом посту он, случалось, проводил с полночи, но разве что в укор своим подчиненным.
Даже Квант научился его бояться. Однажды под вечер учитель сидел за кофе со своей женой и Каспаром, как вдруг, гремя саблей, в столовую вошел Хикель. Не поздоровавшись, он направился к Каспару и властно спросил:
– А ну, скажите-ка, Хаузер, известно ли вам что-нибудь о местонахождении солдата Шильдкнехта?
Лицо Каспара посерело. Лейтенант полиции устремил на него сверкающий взор и, разозленный долгим молчанием, заорал:
– Известно или неизвестно? Говорите, несчастный, а не то, клянусь богом, я прикажу немедленно отвести вас в тюрьму!
Каспар поднялся, пуговица на его камзоле зацепилась за бахрому скатерти, кофейник опрокинулся, черная жижа разлилась по белому полотну.
Учительша вскрикнула; Квант состроил сердитую мину, ибо наглое поведение лейтенанта полиции его возмутило и показалось ему тем удивительней, что в последние месяцы Хикель был мрачно сдержан по отношению к Каспару.
– Что он может знать о дезертире? – хмуро спросил Квант.
– Это уж моя забота, – огрызнулся Хикель.
– Господин лейтенант полиции, в моем доме прошу вас вести себя поучтивее, – рассердился Квант.
– А, бросьте! Вы тряпка, господин учитель! Вы признаете только свои заслуги, а чужие в грош не ставите. Да и вообще о чем тут говорить? Два года этот малый живет у вас, а мы как ничего о нем не знали, так и не знаем. Если к этому сводится все ваше искусство, лучше уж вам убраться подобру-поздорову.
Удар попал в цель. Квант подавил свой гнев и промолчал.
– Но сейчас дело все равно близится к концу, я переговорю с надворным советником, и Хаузер перейдет на мое попечение.
– Этим вы сделаете мне большое одолжение, – отвечал Квант и с высоко поднятой головой вышел из комнаты.
Учительша продолжала сидеть, опустив глаза. Хикель стремительно шагал взад и вперед.
– Мне-то каково, мне-то каково, – бормотал он вне себя. Потом вдруг опять накинулся на Каспара.
– Злосчастный вы, проклятый человек! Что за дьявол в вас сидит! Так или иначе, – уже тише добавил он и встал рядом с Каспаром, – дезертир арестован и будет доставлен сюда, а мы засадим его в Плассенбург, мерзавца.
– Это ложь, – проговорил Каспар, также тихо и даже слегка напевно. Он улыбнулся, потом рассмеялся, да-да, рассмеялся, хотя бледность покрыла его лицо.
Хикель остолбенел. Закусил губу и бессмысленно уставился в пространство. Потом внезапно схватил свою фуражку и, бросив быстрый злобный взгляд на Каспара, вышел вон.
Квант не намеревался оставить без последствий грубость лейтенанта полиции. Он пожаловался надворному советнику Гофману, но тот не выказал особого желания вмешаться в эту историю. Учитель воспользовался случаем и затронул еще один вопрос.
После смерти Фейербаха верховный надзор за воспитанием Каспара был возложен на надворного советника. На денежное вспомоществование вроде того, какое поступало от графа Стэнхопа, больше нельзя было рассчитывать. Пришлось обратиться за помощью к бургомистру Эндерсу и магистрату, но решение еще не было вынесено. Правда, в суде писцу Каспару немного увеличили жалованье; деньги он все аккуратно отдавал учителю. Столь стесненные обстоятельства не позволяли ему ни гроша истратить на себя. В начале октября он был конфирмован и с нетерпением ожидал так называемых «конфирмантских» денег, которые дал ему город. Рассерженный долгими проволочками, он обратился к пастору Фурману, тот сказал, что Каспару следует попросить учителя сходить в магистрат и поторопить их с выплатой.
– Нет, господин советник, я туда не пойду, гордость не позволяет мне выступать в роли просителя, – заявил Квант.
Гофман пожал плечами.
– Ну выдайте ему эти несколько талеров из своего кармана, – сказал он, – вам их, конечно же, возвратят в самое ближайшее время.
– В том, что касается Хаузера, – возразил учитель, – ничего нельзя знать наверняка, – у меня без того расходов достаточно, и я боюсь, что они мне непосильны.
Советник задумался.
– У него же есть состоятельные и даже богатые друзья, – сказал он наконец, – они могут ему помочь.
– Ах, боже ты мой, – вздохнул Квант, – для них он представляет слишком большой интерес, а о мелких его нуждах они и не помышляют.
– Завтра я загляну к вам и спрошу Хаузера, зачем ему так срочно понадобились деньги, – заключил разговор советник.
Поздно вечером Каспар зашел в кабинет Кванта и, простирая руки, стал умолять не отдавать его из дому, он будет делать все, что от него потребуют.
– Только не к лейтенанту полиции, все что угодно, только не это, – бормотал он.
Учитель по мере сил его успокоил, пока что, говорил он, об этом и речи быть не может, лейтенант просто хотел припугнуть его.
– Нет, – отвечал Каспар, – сегодня судейский чиновник Майер говорил то же самое.
– Послушайте, Хаузер, вы ведете себя как ребенок, а вы ведь взрослый человек, – укоризненно проговорил Квант. – Я лично всерьез эту угрозу не принимаю, а вы по-ребячески все преувеличиваете. В конце концов лейтенант полиции вам голову не откусит, хоть я и не отрицаю, что манеры у него, иной раз, грубоватые. Но вы ведь теперь христианин в полном смысле слова и, несомненно, уже слыхали пословицу: «Сделай добро своему врагу, и ты посыплешь его голову раскаленными углями».
Каспар кивнул.
– У Дитмара в его «Пшеничных зернах» есть стишок об этом, – сказал он.
– Верно, мы ведь с вами его проходили, – живо подхватил Квант. – И знаете что, дабы лучше удержать в памяти эти прекрасные слова, я предлагаю вам записать свои мысли по этому поводу. Условимся рассматривать это как заданный урок; завтра можете посвятить ему все послеобеденное время.
Каспар не возражал.
Советник Гофман явился лишь через два дня, а не завтра, как обещал. Когда он вошел в комнату, учитель, гневно жестикулируя, за что-то распекал Каспара. На вопрос советника, в чем провинился юноша, Квант отвечал:
– Он только и знает, что сердить меня. Третьего дня я дал ему тему для сочинения. Он обещал мне ее разработать, и вчера времени у него было предостаточно. Сейчас я спросил у него тетрадь, и вот, пожалуйста, можете убедиться сами, господин советник, здесь ни одной строчки не написано. Такая лень, право же, вопиет к небесам.
Квант протянул советнику раскрытую тетрадь: сверху на первой странице выведено было название сочинения: «Сделай добро своему врагу, и ты посыплешь его голову раскаленными углями». Под заглавием же ничего не стояло, страница была пуста.
– Почему вы не написали сочинение? – холодно осведомился Гофман.
– Я не мог, – отвечал Каспар.
– Вы должны мочь! – крикнул Квант. – Третьего дня вы говорили мне, что эта тема представлена в вашей хрестоматии, развить ее, следовательно, вам ничего не стоило, поскольку начало было уже положено!
– Попробуйте-ка еще разок, Хаузер, – сказал советник успокаивающим тоном. – Напишите хоть несколько фраз. Мы с господином учителем уйдем пока что в соседнюю комнату, а когда вернемся, вы нам покажете то, что успеете сделать, и, таким образом, засвидетельствуете свою добрую волю.
Квант одобрительно кивнул и вышел вместе с Гофманом. Советник вручил Кванту два золотых дуката, сказав, что их передала ему фрау фон Имхоф, которой он сообщил о затруднительном положении Каспара; добрая женщина даже попросила извинения за малую сумму и добавила, что деньги находятся не в ее распоряжении.
– Кстати сказать, – добавил он, – Хаузер вчера приходил просить меня за него заступиться и не отдавать его на попечение лейтенанта полиции.
– Черт знает что такое, – с досадой воскликнул Квант, – он всем докучает своими ребяческими опасениями, меня он тоже об этом просил.
– Он, видно, невесть как боится Хикеля.
– Да, лейтенант полиции достаточно сурово с ним обходится.
– Я сказал, что в мои намерения это не входит, он должен только выполнять свой долг, и тогда никто его не тронет.
– Совершенно правильно.
– Мы поговорили еще о его денежных затруднениях, но он не пожелал подробнее на эту тему распространяться. Я пообещал подарить ему пять дукатов и спросил, когда, собственно, день его рождения. Он с грустью ответил, что не знает, и должен признаться, было в нем в эту минуту что-то глубоко меня растрогавшее. В остальном он показался мне слишком уж искательным, его суетливая угодливость была мне неприятна.
– Увы, это так, господин советник, искательство ему свойственно, в особенности, когда он добивается своей цели.
После этого обмена мнениями они вернулись к Каспару. Он сидел у стола, подперев голову рукой.
– Итак, что вы успели сотворить? – игриво воскликнул надворный советник. Он взял тетрадь и удивленно на нее уставился, в ней была написана одна только фраза, которую он и прочитал вслух: «Если они причинили зло твоему телу, воздай им за это добром». И это все, Хаузер?
– Странно, – пробурчал Квант.
Гофман встал перед Каспаром, склонил голову на плечо и с места в карьер начал:
– Скажите на милость, Хаузер, кого из людей, доселе вам знакомых, вы всего сильнее любите? – Лицо у него при этом было хитрое; некогда судейский чиновник, он усвоил манеру даже самые невинные слова произносить а кислой усмешкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47