Дух человеческий – это вертоград, в котором прекрасное произрастает рядом с полезным. Мне сдается, что самый могучий стимул, движущий Каспаром, – тщеславие. Тот, кому удастся удовлетворить его тщеславие, сможет из него веревки вить. И еще один вопрос, милорд: имеются ли у вас особые пожелания касательно преподавания закона божия? Я уже говорил с господином пастором Фурманом, согласившимся два раза в неделю давать уроки Каспару. Библию же я начал сам проходить с ним.
Стэнхоп не возражал, он хотел уйти, но Квант, смущенно запинаясь, заговорил о плате за стол и квартиру; он осмелился затронуть этот вопрос, поскольку положение жены сулит им новые денежные затруднения. Лорд, щедрый как всегда, не пускаясь в дальнейшие рассуждения, согласился на прибавку. Отныне за обед Каспара Квант должен был получать двенадцать, за ужин – восемь крейцеров.
Желая загладить неприятное впечатление от разговора о деньгах, который его унижал и конфузил, Квант предложил посылать лорду периодические отчеты об успехах Каспара.
Стэнхопу все уже надоело, и он предоставил последнее на благоусмотрение Кванта.
– Было бы желательно, – не унимался тот, – рассматривать письма Каспара к вашему сиятельству как своего рода стилистические упражнения, я бы мог, разумеется, ничего не изменяя в его мыслях, исправлять наиболее существенные ошибки и красными чернилами выставлять отметки. Таким образом, у милорда всегда была бы ясная картина его успехов в стилистике.
Стэнхоп счел эту идею великолепной. Они вышли в прихожую, Квант опять шел впереди с маленьким светильником. Вдруг он прянул в сторону и высоко поднял светильник. У стены темнела фигура Каспара.
«Ага, этот малый подслушивал», – мгновенно промелькнуло в голове Кванта. Он повернулся и многозначительно посмотрел на лорда.
Каспар приблизился и взволнованным голосом попросил Стэнхопа еще раз подняться наверх в его комнату. Граф холодно отвечал, что ему некогда, пусть Каспар здесь скажет, что ему нужно. Каспар покачал головой; лорд решил, что он раскаялся, и сделал вид, будто с неохотою исполняет его просьбу, однако пошел наверх мелкими, словно бы скупо отмеренными шагами. Квант, хотя никто его не звал, поплелся за ними и, как статист, остался стоять у двери.
Каспар объявил, что охотно покажет лорду дневник, только тот должен пообещать, что не станет читать его.
Лорд скрестил руки на груди. Это было уже слишком. Но отвечал спокойно, с полнейшим самообладанием:
– Можешь быть уверен, что без твоего разрешения я в твои личные дела соваться не стану.
Каспар выдвинул ящик маленького комода и приподнял за угол шелковый платочек, под которым лежала синяя тетрадь. Граф подошел поближе, в безмолвном изумлении переводя взгляд с Каспара на тетрадку.
– Что за ребяческие церемоний, – мрачно проговорил он. – Я не выражал ни малейшего желания полюбоваться этим бумажным сокровищем. Насколько мне известно, это ты хотел мне почитать из него; покорнейше прошу впредь избавить меня от подобных выходок.
Теперь и Квант подошел поближе и подозрительно уставился на таинственную тетрадь. Глаза у Каспара, в то время как лорд молча выходил из комнаты, сделались вдруг по-китайски раскосыми и лукаво задумчивыми. Во взгляде их, словно на картинах старых мастеров, появилось самоуглубленное и в то же время потустороннее выражение.
– Если мне дозволено будет высказать мое, отнюдь не обязательное, мнение, – начал Квант, провожавший графа вниз, – то дневника, вероятно, вовсе не существует. Не верится мне, что человек такого духовного склада, как Хаузер, найдет в себе силы вести дневник. Ничего не могу поделать, милорд, но я в этот дневник не верю.
– Вы что же, полагаете, что он показал мне пустую тетрадь? – резко спросил Стэнхоп.
– Не то, чтобы…
– Тогда что же именно?
– Тут надо хорошенько вникнуть, иначе не уяснишь себе, что кроется за этой выходкой.
Стэнхоп пожал плечами и вышел. Он надеялся кое-что вычитать о себе из заметок юноши. Заманчивая перспектива; он знал заранее, что в нем он будет, обожествленный, стоять на пьедестале. Быть обожествленным отрадно, как ни мало в тебе сходства с божеством, и более того, если кумир и сброшен со своего возвышения, то вкруг его обломков все же вырастают романтические цветы. Тоже заманчивая перспектива. О предательских строках в тетради он не думал, не позволял себе думать – это уж дело сыщиков.
И все же на следующий день он пришел в дом учителя, поднялся к Каспару, коротко и строго потребовал, чтобы тот вернул письма, которые он, Стэнхоп, во время их разлуки, писал ему в Нюрнберг. Каспар, ничего не спрашивая, повиновался. Три его письма, среди них одно опасное своей болтливостью и внушавшее страх графу, лежали в отдельной папке, обернутые в золотую бумагу. Стэнхоп пересчитал их, сунул в нагрудный карман и, смягчившись, сказал:
– Зайдешь за мной сегодня в восемь часов. Мы приглашены к фрау фон Имхоф. Оденься получше.
Каспар молча кивнул.
Стэнхоп пошел к двери. Взявшись за ручку, он еще раз обернулся:
– Завтра я уезжаю.
В изгибе его губ залегли страх и усталость. Он внезапно ощутил ужас перед этим городом и его обитателями, ужас перед дьявольским ликом того склонившегося над ним чудовища, от которого он надеялся удрать на быстроногих своих конях. От мысли дождаться президента он давно отказался, ибо Фейербах сообщил своему заместителю, что вернется лишь после Нового года.
– Уже завтра? – печально прошептал Каспар и, помолчав, робко добавил: – Но то, о чем мы условились, остается в силе?
– Да, я не меняю своих решений.
У Имхофов устраивали прощальный праздник в честь графа. Приглашены были: президент управления Миг, надворный советник Гофман, директор архива Вурм, генеральный комиссар фон Штиханер с супругой и дочерьми и еще разные господа. Все явились в парадных туалетах и с волнением ждали первого появления Каспара в здешнем обществе.
Он никого не разочаровал. И как же его чествовали, как старались его занять! Юношу осыпали комплиментами, самыми что ни на есть дурацкими, восхищались изяществом его маленьких ушей и узких рук, уверяли, что шрам на лбу – следствие покушения человека с закрытым лицом – чудо как идет к нему, дивились его речам и его молчанию, надеялись этим угодить лорду, который не переступал, однако, границ обычной учтивости и в ответ на заигрывания разряженных дам отпускал сдержанно саркастические замечания.
Едва окончился ужин, как вошел камердинер графа, держа в руках пакет, в коем находилось около дюжины портретов Стэнхопа, гравированных на меди. Он был изображен в одежде пэра Англии и увенчан графской короной. Стэнхоп, с обаятельнейшею улыбкой, роздал эти портреты «своим дорогим друзьям в Ансбахе», как он изволил выразиться.
Все наперебой восхищались удивительным сходством с оригиналом, а также тонкой работой художника. После того как каждый отдал дань благодарности, разговор перешел на картины вообще, и тут же разгорелся спор, можно ли по портрету судить о характерных особенностях и свойствах изображенного на нем человека. Надворный советник Гофман, отличавшийся негативным складом ума, рьяно это оспаривал, приводя разнообразнейшие доводы. Он утверждал, что портрет – это лишь квинтэссенция лучших, выгоднейших и, уж конечно, наиболее явных качеств; живописец или гравер непременно стремится подчеркнуть в человеке особенности, родственные его собственному артистическому мировоззрению, так что от подлинной сути изображаемого объекта едва ли что-нибудь остается. Ему возражали с не меньшим пылом: все-де зависит от одаренности художника, – лорд же Стэнхоп, которого, очевидно, покоробила недостаточная деликатность надворного советника, вопреки своим убеждениям, решительно заявил, что по каждому портрету, чьей бы кистью он ни был написан, ему удается разгадывать духовную сущность изображенного лица.
При этих словах хозяйка дома многозначительно улыбнулась. Она вышла в соседнюю комнату и тут же возвратилась с картиной, написанной маслом и заключенной в овальную рамку, которую, все еще улыбаясь, поставила на край стола неподалеку от графа. Гости поспешили подойти к столу, и едва ли не со всех уст сорвался возглас восхищения.
Это было весьма живое и натуральное изображение ошеломляюще прекрасной молодой женщины; лицо белое, как алебастр, чуть тронутое нежно-розовым румянцем, черты тонкие и пропорциональные, взгляд близорукий и, может быть, потому трепетно поэтический, весь облик словно пронизанный теплым светом доброты.
– Итак, милорд? – лукаво спросила фрау фон Имхоф.
Стэнхоп, состроив умное лицо, проговорил:
– О, право же, в этом создании восточная нежность сочетается с андалузской грацией.
Фрау фон Имхоф кивнула, казалось, восхищенная его словами.
– Отлично, милорд, а теперь мы хотим, чтобы вы охарактеризовали нам эту даму.
– О, да вы расставляете мне ловушку, – весело ответил Стэнхоп. – Мне думается, этой женщине дано с необычным долготерпением переносить страдания и зло, ей причиняемые. Она кротка и богобоязненна, любит идиллические радости сельской жизни, изящные искусства успокаивают ее душу…
Фрау фон Имхоф, не в силах более сдерживаться, разразилась смехом:
– Я уверена, граф, что вы столь неправильно истолковываете ее характер лишь затем, чтобы меня поддразнить! – воскликнула она.
Гофман скорчил насмешливую мину, Стэнхоп покраснел.
– Ежели я осрамился, милостивая государыня, то исправьте меня, – галантно отвечал он.
– Охотно, но мне придется довольно долго испытывать ваше терпение, – вдруг сделавшись серьезной, проговорила фрау фон Имхоф. – Я должна буду рассказать вам о необычной судьбе этой женщины, лучшей моей подруги, но боюсь своим рассказом испортить хорошее настроение, а котором пребывают мои гости.
Все, однако, потребовали продолжения, и хозяйке дома пришлось уступить.
– Восемнадцатилетней девушкой моя подруга оказалась при дворе в столице одного из средненемецких княжеств, – взволнованно начала фрау фон Имхоф. – Круглая сирота, она находилась на полном попечении своего брата. Брат этот, краткости ради я буду называть его просто бароном, несмотря на свою молодость (он был всего на десять лет старше сестры), слыл человеком недюжинных талантов. Владетельный князь, слабохарактерный и распутный, умел, однако, ценить его способности и, предоставив ему управление наиболее важными государственными делами, осыпал его почестями и наградами. Но барон участвовал в увеселениях двора лишь постольку, поскольку считал нужным ввести сестру в салоны местной аристократии. Ему доставляло огромное удовлетворение убеждаться, что не одна красота делает ее царицей балов, а еще и ум, женственная прелесть, огненный темперамент.
Но в один злосчастный день страшная катастрофа разрушила мирную жизнь брата и сестры. Барон случайно обнаружил недостачу сотен тысяч талеров в министерстве финансов, попутно выяснилось, что в преступных манипуляциях, разорявших народ, был замешан сам владетельный князь, пытавшийся таким образом выпутаться из затруднительного положения, в которое он попал по вине своих любовниц и недостойных протеже. Потрясенный барон открылся сестре. Она сказала: здесь нет места колебаниям, иди и без всяких околичностей разъясни ему, сколь тяжкое преступление он совершил. Барон последовал ее совету. Владетельный князь пришел в ярость, указал на дверь молодому человеку и велел ему подать в отставку. Когда тот рассказал сестре о неожиданном исходе своего посещения, она потребовала, чтобы он сообщил о случившемся представителям сословий. Барон и с этим согласился, но посвятил в свои намерения еще одного друга, который, по всей видимости, его одобрил. На следующий вечер этот друг прислал барону записочку, в которой настойчиво просил его тотчас же приехать для весьма важной беседы в охотничий домик, расположенный неподалеку от города.
Барон без малейших колебаний откликнулся на зов друга, велел седлать коня и, несмотря на поздний час и темноту, поскакал к охотничьему домику.
С этой минуты его больше не видели. Кое-кто утверждал, что около полуночи слышал выстрелы вблизи охотничьего домика, но так или иначе барон исчез, и это исчезновение навеки осталось загадкой. Нетрудно себе представить горе сестры. Однако с первого же дня она заставила себя не предаваться отчаянию, а, всем на удивление, развила энергичную деятельность. Поскольку со временем ей волей-неволей пришлось поверить в смерть брата, она все силы употребила на то, чтобы, по крайней мере, разыскать его тело, и наняла рабочих, которые неделями перерывали всю землю в окрестностях охотничьего домика. Уговорами, хитростью, угрозами старалась она выпытать какие-нибудь сведения у мнимого друга своего брата, но тщетно, он твердил, что ровно ничего не знает. Ничего не знали и все остальные. Она бросилась в ноги государю, он милостиво ее выслушал и, по-видимому, тронутый ее отчаянием, пообещал все сделать для раскрытия тайны. Но и это было тщетно. Через несколько дней она заболела, без сомнения, яд был тому причиной; иными словами, как в случае с братом, была сделана попытка от нее избавиться. Тут внезапно, от удара, скончался владетельный князь. Она уже не в силах была оставаться в тех проклятых местах и пустилась в странствия. При всех больших и малых немецких дворах, а позднее в Лондоне и Париже она пыталась привлечь на свою сторону министров, монархов и политических деятелей, чтобы добиться искупления или хотя бы узнать, как погиб ее брат.
Представьте себе жизнь, которую более трех лет вела моя подруга, – продолжала фрау фон Имхоф, – вечно в пути, в спешке, в вечной борьбе с превратностями судьбы. Значительная часть ее состояния ушла на эти напрасные усилия. Когда она наконец поняла, что ничего не добьется, ибо слишком могущественно братство дурных и равнодушных, она, с той же решительностью, поставила крест на дальнейших попытках, поселилась в маленьком университетском городке и вся ушла в изучение политики, юриспруденции и национальной экономики. Но это не значило, что она замкнулась от света, скорей наоборот. Личные свои дела она сменила на дела общественные.
Ее пылкий дух, зажегшийся идеей свободы и прав человека, искал деятельности. Два года назад она вышла замуж за незначительного и отнюдь не любимого ею человека, которому уже отказала однажды. Но он из любви к ней вскрыл себе вены, его спасли, и она стала его женой. Однако уже через несколько месяцев их брак был расторгнут по обоюдному согласию, человек этот уехал в Америку и сделался фермером. Подруга же моя вновь начала странническую жизнь. Я получала от нее письма то из России, то из Вены или из Афин, теперь она, вот уже несколько месяцев, живет в Венгрии. И повсюду старается вникнуть в положение крестьян, в нужды рабочего люда, не с поверхностной чувствительностью, а серьезно и деловито. Ее глубокое знание законов, государственного устройства, общественных институций повергали в изумление многих ученых мужей. Сейчас ей двадцать пять лет, а выглядит она почти так же, как на этом портрете, написанном шесть лет назад. После всего, что я рассказала, милорд, вы поверите, что здесь не может быть речи о восточной мягкости и безропотном покорстве. Да, она кротка, но не в том смысле, в каком мы это обычно себе представляем. Ее кротость радостна и деятельна, ибо душа ее полна отваги и высокого доверия ко всему человеческому. Настоящее для нее важнее прошлого.
Всеобщее молчание свидетельствовало о впечатлении, произведенном рассказом фрау фон Имхоф. И правда, разве не прекрасно, не захватывающе интересно, не жутковато-приятно слушать такой рассказ в ярко освещенной, жарко натопленной комнате? Хорошо, потирая руки, стоять у камина, когда за окном льет дождь и воет ветер. В такую минуту уютно и отрадно представлять себе, что в эту непогоду кто-то разгуливает по улицам без плаща и без перчаток. Можно даже живо посочувствовать этим беднягам.
Каспар сидел несколько поодаль, когда фрау фон Имхоф начала свой рассказ, но затем медленно поднялся, подошел поближе и, как зачарованный, смотрел на ее быстро движущиеся уста. Не успела она кончить, как он разразился смехом. Лицо его, оживившись, сделалось бесконечно привлекательным. Позднее фрау фон Имхоф уверяла, что никогда еще не видела подобного выражения детской радости. Да, улыбка его напоминала, улыбку ребенка, только что в ней отчетливо проступала высокая и чистая сила сознания. Гости придвинулись ближе, любопытствуя, что же он сейчас скажет. Но Каспар только робко спросил:
– Как звать эту женщину?
Фрау фон Имхоф ласково коснулась его плеча и с мягкой улыбкой сказала, что сейчас еще не время назвать ее, позднее он, возможно, узнает ее имя, ибо и в его судьбе она принимает сердечное участие.
Каспар оставался задумчив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Стэнхоп не возражал, он хотел уйти, но Квант, смущенно запинаясь, заговорил о плате за стол и квартиру; он осмелился затронуть этот вопрос, поскольку положение жены сулит им новые денежные затруднения. Лорд, щедрый как всегда, не пускаясь в дальнейшие рассуждения, согласился на прибавку. Отныне за обед Каспара Квант должен был получать двенадцать, за ужин – восемь крейцеров.
Желая загладить неприятное впечатление от разговора о деньгах, который его унижал и конфузил, Квант предложил посылать лорду периодические отчеты об успехах Каспара.
Стэнхопу все уже надоело, и он предоставил последнее на благоусмотрение Кванта.
– Было бы желательно, – не унимался тот, – рассматривать письма Каспара к вашему сиятельству как своего рода стилистические упражнения, я бы мог, разумеется, ничего не изменяя в его мыслях, исправлять наиболее существенные ошибки и красными чернилами выставлять отметки. Таким образом, у милорда всегда была бы ясная картина его успехов в стилистике.
Стэнхоп счел эту идею великолепной. Они вышли в прихожую, Квант опять шел впереди с маленьким светильником. Вдруг он прянул в сторону и высоко поднял светильник. У стены темнела фигура Каспара.
«Ага, этот малый подслушивал», – мгновенно промелькнуло в голове Кванта. Он повернулся и многозначительно посмотрел на лорда.
Каспар приблизился и взволнованным голосом попросил Стэнхопа еще раз подняться наверх в его комнату. Граф холодно отвечал, что ему некогда, пусть Каспар здесь скажет, что ему нужно. Каспар покачал головой; лорд решил, что он раскаялся, и сделал вид, будто с неохотою исполняет его просьбу, однако пошел наверх мелкими, словно бы скупо отмеренными шагами. Квант, хотя никто его не звал, поплелся за ними и, как статист, остался стоять у двери.
Каспар объявил, что охотно покажет лорду дневник, только тот должен пообещать, что не станет читать его.
Лорд скрестил руки на груди. Это было уже слишком. Но отвечал спокойно, с полнейшим самообладанием:
– Можешь быть уверен, что без твоего разрешения я в твои личные дела соваться не стану.
Каспар выдвинул ящик маленького комода и приподнял за угол шелковый платочек, под которым лежала синяя тетрадь. Граф подошел поближе, в безмолвном изумлении переводя взгляд с Каспара на тетрадку.
– Что за ребяческие церемоний, – мрачно проговорил он. – Я не выражал ни малейшего желания полюбоваться этим бумажным сокровищем. Насколько мне известно, это ты хотел мне почитать из него; покорнейше прошу впредь избавить меня от подобных выходок.
Теперь и Квант подошел поближе и подозрительно уставился на таинственную тетрадь. Глаза у Каспара, в то время как лорд молча выходил из комнаты, сделались вдруг по-китайски раскосыми и лукаво задумчивыми. Во взгляде их, словно на картинах старых мастеров, появилось самоуглубленное и в то же время потустороннее выражение.
– Если мне дозволено будет высказать мое, отнюдь не обязательное, мнение, – начал Квант, провожавший графа вниз, – то дневника, вероятно, вовсе не существует. Не верится мне, что человек такого духовного склада, как Хаузер, найдет в себе силы вести дневник. Ничего не могу поделать, милорд, но я в этот дневник не верю.
– Вы что же, полагаете, что он показал мне пустую тетрадь? – резко спросил Стэнхоп.
– Не то, чтобы…
– Тогда что же именно?
– Тут надо хорошенько вникнуть, иначе не уяснишь себе, что кроется за этой выходкой.
Стэнхоп пожал плечами и вышел. Он надеялся кое-что вычитать о себе из заметок юноши. Заманчивая перспектива; он знал заранее, что в нем он будет, обожествленный, стоять на пьедестале. Быть обожествленным отрадно, как ни мало в тебе сходства с божеством, и более того, если кумир и сброшен со своего возвышения, то вкруг его обломков все же вырастают романтические цветы. Тоже заманчивая перспектива. О предательских строках в тетради он не думал, не позволял себе думать – это уж дело сыщиков.
И все же на следующий день он пришел в дом учителя, поднялся к Каспару, коротко и строго потребовал, чтобы тот вернул письма, которые он, Стэнхоп, во время их разлуки, писал ему в Нюрнберг. Каспар, ничего не спрашивая, повиновался. Три его письма, среди них одно опасное своей болтливостью и внушавшее страх графу, лежали в отдельной папке, обернутые в золотую бумагу. Стэнхоп пересчитал их, сунул в нагрудный карман и, смягчившись, сказал:
– Зайдешь за мной сегодня в восемь часов. Мы приглашены к фрау фон Имхоф. Оденься получше.
Каспар молча кивнул.
Стэнхоп пошел к двери. Взявшись за ручку, он еще раз обернулся:
– Завтра я уезжаю.
В изгибе его губ залегли страх и усталость. Он внезапно ощутил ужас перед этим городом и его обитателями, ужас перед дьявольским ликом того склонившегося над ним чудовища, от которого он надеялся удрать на быстроногих своих конях. От мысли дождаться президента он давно отказался, ибо Фейербах сообщил своему заместителю, что вернется лишь после Нового года.
– Уже завтра? – печально прошептал Каспар и, помолчав, робко добавил: – Но то, о чем мы условились, остается в силе?
– Да, я не меняю своих решений.
У Имхофов устраивали прощальный праздник в честь графа. Приглашены были: президент управления Миг, надворный советник Гофман, директор архива Вурм, генеральный комиссар фон Штиханер с супругой и дочерьми и еще разные господа. Все явились в парадных туалетах и с волнением ждали первого появления Каспара в здешнем обществе.
Он никого не разочаровал. И как же его чествовали, как старались его занять! Юношу осыпали комплиментами, самыми что ни на есть дурацкими, восхищались изяществом его маленьких ушей и узких рук, уверяли, что шрам на лбу – следствие покушения человека с закрытым лицом – чудо как идет к нему, дивились его речам и его молчанию, надеялись этим угодить лорду, который не переступал, однако, границ обычной учтивости и в ответ на заигрывания разряженных дам отпускал сдержанно саркастические замечания.
Едва окончился ужин, как вошел камердинер графа, держа в руках пакет, в коем находилось около дюжины портретов Стэнхопа, гравированных на меди. Он был изображен в одежде пэра Англии и увенчан графской короной. Стэнхоп, с обаятельнейшею улыбкой, роздал эти портреты «своим дорогим друзьям в Ансбахе», как он изволил выразиться.
Все наперебой восхищались удивительным сходством с оригиналом, а также тонкой работой художника. После того как каждый отдал дань благодарности, разговор перешел на картины вообще, и тут же разгорелся спор, можно ли по портрету судить о характерных особенностях и свойствах изображенного на нем человека. Надворный советник Гофман, отличавшийся негативным складом ума, рьяно это оспаривал, приводя разнообразнейшие доводы. Он утверждал, что портрет – это лишь квинтэссенция лучших, выгоднейших и, уж конечно, наиболее явных качеств; живописец или гравер непременно стремится подчеркнуть в человеке особенности, родственные его собственному артистическому мировоззрению, так что от подлинной сути изображаемого объекта едва ли что-нибудь остается. Ему возражали с не меньшим пылом: все-де зависит от одаренности художника, – лорд же Стэнхоп, которого, очевидно, покоробила недостаточная деликатность надворного советника, вопреки своим убеждениям, решительно заявил, что по каждому портрету, чьей бы кистью он ни был написан, ему удается разгадывать духовную сущность изображенного лица.
При этих словах хозяйка дома многозначительно улыбнулась. Она вышла в соседнюю комнату и тут же возвратилась с картиной, написанной маслом и заключенной в овальную рамку, которую, все еще улыбаясь, поставила на край стола неподалеку от графа. Гости поспешили подойти к столу, и едва ли не со всех уст сорвался возглас восхищения.
Это было весьма живое и натуральное изображение ошеломляюще прекрасной молодой женщины; лицо белое, как алебастр, чуть тронутое нежно-розовым румянцем, черты тонкие и пропорциональные, взгляд близорукий и, может быть, потому трепетно поэтический, весь облик словно пронизанный теплым светом доброты.
– Итак, милорд? – лукаво спросила фрау фон Имхоф.
Стэнхоп, состроив умное лицо, проговорил:
– О, право же, в этом создании восточная нежность сочетается с андалузской грацией.
Фрау фон Имхоф кивнула, казалось, восхищенная его словами.
– Отлично, милорд, а теперь мы хотим, чтобы вы охарактеризовали нам эту даму.
– О, да вы расставляете мне ловушку, – весело ответил Стэнхоп. – Мне думается, этой женщине дано с необычным долготерпением переносить страдания и зло, ей причиняемые. Она кротка и богобоязненна, любит идиллические радости сельской жизни, изящные искусства успокаивают ее душу…
Фрау фон Имхоф, не в силах более сдерживаться, разразилась смехом:
– Я уверена, граф, что вы столь неправильно истолковываете ее характер лишь затем, чтобы меня поддразнить! – воскликнула она.
Гофман скорчил насмешливую мину, Стэнхоп покраснел.
– Ежели я осрамился, милостивая государыня, то исправьте меня, – галантно отвечал он.
– Охотно, но мне придется довольно долго испытывать ваше терпение, – вдруг сделавшись серьезной, проговорила фрау фон Имхоф. – Я должна буду рассказать вам о необычной судьбе этой женщины, лучшей моей подруги, но боюсь своим рассказом испортить хорошее настроение, а котором пребывают мои гости.
Все, однако, потребовали продолжения, и хозяйке дома пришлось уступить.
– Восемнадцатилетней девушкой моя подруга оказалась при дворе в столице одного из средненемецких княжеств, – взволнованно начала фрау фон Имхоф. – Круглая сирота, она находилась на полном попечении своего брата. Брат этот, краткости ради я буду называть его просто бароном, несмотря на свою молодость (он был всего на десять лет старше сестры), слыл человеком недюжинных талантов. Владетельный князь, слабохарактерный и распутный, умел, однако, ценить его способности и, предоставив ему управление наиболее важными государственными делами, осыпал его почестями и наградами. Но барон участвовал в увеселениях двора лишь постольку, поскольку считал нужным ввести сестру в салоны местной аристократии. Ему доставляло огромное удовлетворение убеждаться, что не одна красота делает ее царицей балов, а еще и ум, женственная прелесть, огненный темперамент.
Но в один злосчастный день страшная катастрофа разрушила мирную жизнь брата и сестры. Барон случайно обнаружил недостачу сотен тысяч талеров в министерстве финансов, попутно выяснилось, что в преступных манипуляциях, разорявших народ, был замешан сам владетельный князь, пытавшийся таким образом выпутаться из затруднительного положения, в которое он попал по вине своих любовниц и недостойных протеже. Потрясенный барон открылся сестре. Она сказала: здесь нет места колебаниям, иди и без всяких околичностей разъясни ему, сколь тяжкое преступление он совершил. Барон последовал ее совету. Владетельный князь пришел в ярость, указал на дверь молодому человеку и велел ему подать в отставку. Когда тот рассказал сестре о неожиданном исходе своего посещения, она потребовала, чтобы он сообщил о случившемся представителям сословий. Барон и с этим согласился, но посвятил в свои намерения еще одного друга, который, по всей видимости, его одобрил. На следующий вечер этот друг прислал барону записочку, в которой настойчиво просил его тотчас же приехать для весьма важной беседы в охотничий домик, расположенный неподалеку от города.
Барон без малейших колебаний откликнулся на зов друга, велел седлать коня и, несмотря на поздний час и темноту, поскакал к охотничьему домику.
С этой минуты его больше не видели. Кое-кто утверждал, что около полуночи слышал выстрелы вблизи охотничьего домика, но так или иначе барон исчез, и это исчезновение навеки осталось загадкой. Нетрудно себе представить горе сестры. Однако с первого же дня она заставила себя не предаваться отчаянию, а, всем на удивление, развила энергичную деятельность. Поскольку со временем ей волей-неволей пришлось поверить в смерть брата, она все силы употребила на то, чтобы, по крайней мере, разыскать его тело, и наняла рабочих, которые неделями перерывали всю землю в окрестностях охотничьего домика. Уговорами, хитростью, угрозами старалась она выпытать какие-нибудь сведения у мнимого друга своего брата, но тщетно, он твердил, что ровно ничего не знает. Ничего не знали и все остальные. Она бросилась в ноги государю, он милостиво ее выслушал и, по-видимому, тронутый ее отчаянием, пообещал все сделать для раскрытия тайны. Но и это было тщетно. Через несколько дней она заболела, без сомнения, яд был тому причиной; иными словами, как в случае с братом, была сделана попытка от нее избавиться. Тут внезапно, от удара, скончался владетельный князь. Она уже не в силах была оставаться в тех проклятых местах и пустилась в странствия. При всех больших и малых немецких дворах, а позднее в Лондоне и Париже она пыталась привлечь на свою сторону министров, монархов и политических деятелей, чтобы добиться искупления или хотя бы узнать, как погиб ее брат.
Представьте себе жизнь, которую более трех лет вела моя подруга, – продолжала фрау фон Имхоф, – вечно в пути, в спешке, в вечной борьбе с превратностями судьбы. Значительная часть ее состояния ушла на эти напрасные усилия. Когда она наконец поняла, что ничего не добьется, ибо слишком могущественно братство дурных и равнодушных, она, с той же решительностью, поставила крест на дальнейших попытках, поселилась в маленьком университетском городке и вся ушла в изучение политики, юриспруденции и национальной экономики. Но это не значило, что она замкнулась от света, скорей наоборот. Личные свои дела она сменила на дела общественные.
Ее пылкий дух, зажегшийся идеей свободы и прав человека, искал деятельности. Два года назад она вышла замуж за незначительного и отнюдь не любимого ею человека, которому уже отказала однажды. Но он из любви к ней вскрыл себе вены, его спасли, и она стала его женой. Однако уже через несколько месяцев их брак был расторгнут по обоюдному согласию, человек этот уехал в Америку и сделался фермером. Подруга же моя вновь начала странническую жизнь. Я получала от нее письма то из России, то из Вены или из Афин, теперь она, вот уже несколько месяцев, живет в Венгрии. И повсюду старается вникнуть в положение крестьян, в нужды рабочего люда, не с поверхностной чувствительностью, а серьезно и деловито. Ее глубокое знание законов, государственного устройства, общественных институций повергали в изумление многих ученых мужей. Сейчас ей двадцать пять лет, а выглядит она почти так же, как на этом портрете, написанном шесть лет назад. После всего, что я рассказала, милорд, вы поверите, что здесь не может быть речи о восточной мягкости и безропотном покорстве. Да, она кротка, но не в том смысле, в каком мы это обычно себе представляем. Ее кротость радостна и деятельна, ибо душа ее полна отваги и высокого доверия ко всему человеческому. Настоящее для нее важнее прошлого.
Всеобщее молчание свидетельствовало о впечатлении, произведенном рассказом фрау фон Имхоф. И правда, разве не прекрасно, не захватывающе интересно, не жутковато-приятно слушать такой рассказ в ярко освещенной, жарко натопленной комнате? Хорошо, потирая руки, стоять у камина, когда за окном льет дождь и воет ветер. В такую минуту уютно и отрадно представлять себе, что в эту непогоду кто-то разгуливает по улицам без плаща и без перчаток. Можно даже живо посочувствовать этим беднягам.
Каспар сидел несколько поодаль, когда фрау фон Имхоф начала свой рассказ, но затем медленно поднялся, подошел поближе и, как зачарованный, смотрел на ее быстро движущиеся уста. Не успела она кончить, как он разразился смехом. Лицо его, оживившись, сделалось бесконечно привлекательным. Позднее фрау фон Имхоф уверяла, что никогда еще не видела подобного выражения детской радости. Да, улыбка его напоминала, улыбку ребенка, только что в ней отчетливо проступала высокая и чистая сила сознания. Гости придвинулись ближе, любопытствуя, что же он сейчас скажет. Но Каспар только робко спросил:
– Как звать эту женщину?
Фрау фон Имхоф ласково коснулась его плеча и с мягкой улыбкой сказала, что сейчас еще не время назвать ее, позднее он, возможно, узнает ее имя, ибо и в его судьбе она принимает сердечное участие.
Каспар оставался задумчив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47