Наконец мэр закончил перечислять свои жалобы, и Людовик тепло поблагодарил его. Пока делегаты собирались уходить, женщина, которая возбудила мое любопытство, сорвана с головы шарф и взглянула мне прямо в глаза.
Это была Амели!
Она подошла ко мне.
– Ваше величество, – начала она, едва заметно наклонив голову, что никак нельзя было счесть даже вежливым поклоном, – быть может, вы вспомните одну из своих камеристок, которая много лет прислуживала вам в этой самой комнате и для первенца которой вы стали крестной матерью?
От неожиданности у меня перехватило горло, но я все-таки сумела произнести:
– Разумеется, я помню тебя, Амели. Я помню, что тебя арестовали и посадили в Бастилию по обвинению в государственной измене.
При упоминании Бастилии парижане стали взволнованно перешептываться и уставились на Амели с выражением священного трепета на лицах. С того самого дня, когда разъяренная толпа в пригороде Фарбург Сент-Антуан захватила древнюю крепость и разнесла по камешку, с любым ее бывшим пленником обращались так, словно он был святым или героем древних легенд.
– Она героиня! – выкрикнул кто-то. – Она достойна уважения!
Амели улыбнулась и сделала еще один шаг ко мне, протягивая кокарду, которую держала в руках.
– Славные парижане освободили меня.
Все присутствующие в комнате, включая Людовика, разразились приветственными криками. Все, кроме меня. Несколько человек завопили «Долой тиранию!» и стали потрясать в воздухе сжатыми кулаками.
Когда крики стихли, мэр, который явно чувствовал себя не в своей тарелке, заявил:
– Мы выполнили то, ради чего приходили. Нам необходимо вернуться в гостиницу «Отель де Билль».
– Одну минуточку, ваша честь. – Амели не сводила с меня ледяного взгляда. – Я уверена, что, прежде чем мы уйдем, королева с удовольствием примет эту кокарду, чтобы приколоть ее к своей прическе. – И она снова протянула мне ненавистную красно-бело-синюю мерзость, но я отказалась взять ее.
– Возьмите, возьмите ее, – громким шепотом обратился ко мне Людовик.
Я стояла неподвижно, глядя на Амели с невыразимым презрением. Спустя минуту или две, которые показались вечностью, Людовик протянул руку и взял кокарду.
– Я с радостью приму ее от имени своей супруги, – пробормотал он, прищурившись и стараясь разглядеть выражение лиц делегатов. – И благодарю вас за то, что пришли ко мне.
Парижане стали один за другим выходить из комнаты, и до меня донесся приглушенный возглас «Высокомерная австрийская сучка!», а кто-то затянул гнусную песенку о «мадам дефицит».
Амели последней направилась к выходу. Подойдя к двери и невежливо повернувшись к нам спиной, она бросила на прощание:
– Благодарю вас, ваше величество, за те приятные месяцы, которые я провела в ваших застенках. А на твоем месте, австрийка, я бы продала этот проклятый камень, который ты носишь на шее, и купила хлеба для народа!
Церемониймейстеры схватили Амели, но Людовик сделал знак, чтобы они отпустили ее. Она презрительно усмехнулась, фыркнула, выходя из залы для приемов, и провела ногтями по позолоте двери, оставив на блестящей поверхности глубокие царапины.
19 сентября 1789 года.
Людовик по-прежнему наотрез отказывается уезжать и не желает слушать никого, кто пытается переубедить его. Однако он отдал приказ об усилении охраны Версаля и переброске во дворец дополнительных войск на случай нападения. Аксель уехал в Стокгольм с отчетом для короля Густава и по возвращении намеревается привести с собой несколько частей шведской армии.
Под своими окнами я слышу тяжелую поступь часовых из фландрского полка и чувствую, как несколько ослабевает моя тревога. В коридоре возле моих апартаментов постоянно несут караул солдаты королевской гвардии. Эрик тоже все время находится рядом со мной. Я рассказала ему об оскорбительной выходке Амели, а он в ответ сообщил, что после освобождения из тюрьмы Амели даже не сделала попытки повидаться с ним или детьми. Он отправил малышей к своим родителям в Вену, где они будут в безопасности. Но сам он отказывается уехать, говоря, что его место рядом со мной. Я очень тронута его верностью и сказала ему об этом.
23 сентября 1789 года.
Мы собрали последний урожай зерна и фруктов в крестьянской деревне в Маленьком Трианоне, и я отправила его лично мэру Парижа, чтобы он раздал его голодающим. Нам крайне недоставало рабочих рук, когда мы собирали его, поскольку все крестьянские семейства, за исключением одного, сбежали из дворца. Животных некому кормить, и я распорядилась, чтобы Шамбертен продал их. Мне было очень грустно и жалко расставаться со своими любимицами, коровами-рекордсменками Блондинкой и Брюнеткой. Блондинка к тому же беременна. Боюсь, я никогда не увижу ее телят.
26 сентября 1789 года.
У меня появился новый повод для беспокойства. Маркиз де ля Тур дю Пен, который делал обход часовых, охраняющих дворец, сказал, что мы должны быть абсолютно уверены в том, что все ворота, ведущие во внутренние помещения Версаля, постоянно заперты. От этого зависит наша безопасность.
Он обнаружил уязвимое место между Двором принцев и Королевским двором, где несет караул только один солдат. Охрану там нужно удвоить или даже утроить, а лояльность часовых необходимо проверять и перепроверять.
Маркиз предложил, чтобы Людовик и я с детьми переехали в Рамбулье, оборонять который намного легче. Людовик ответил, что подумает над его предложением. Маркиз предостерегает меня, что многие дворцовые слуги скомпрометировали себя и перешли на сторону взбунтовавшихся парижан. Они остаются в Версале только потому, что все-таки надеются получить причитающееся им жалованье, но как только им заплатят, сбегут из дворца. А пока что им ни в коем случае нельзя доверять.
29 сентября 1789 года.
Вчера вечером мне удалось убедить Людовика в том, что мы должны переехать в Рамбулье. Все наши вещи погрузили в повозки, чтобы можно было выехать прямо с утра. Но когда мы проснулись, мадам Турсель сообщила, что Муслин заболела, поэтому мы решили подождать несколько дней, пока ей не станет лучше.
5 октября 1789 года.
Ах, как я жалею о том, что мы не уехали в Рамбулье! Меня одолевают дурные предчувствия. Сегодня после обеда вдвоем с Луи-Шарлем мы ходили в Маленький Трианон, и он играл в гроте. Эрик позвал меня и сказал, что меня срочно призывают вернуться во дворец, там меня ждет какое-то срочное сообщение. Я подхватила на руки Луи-Шарля, который теперь, в четыре с половиной годика, весит уже изрядно, и, скользя по мху, поспешила к тому месту, где стоял ливрейный лакей, держа на поводу двух коней.
Слуга упал на колени прямо в грязь – недавно начался сильный дождь.
– Ваше величество, – начал он высоким, напряженным голосом, – дворец подвергся нападению. Меня прислал маркиз де ля Тур дю Пен с просьбой к вам возвращаться немедленно. Они закрывают ворота, чтобы нападающие не ворвались внутрь.
Мы сели на лошадей, слуга посадил к себе в седло Луи-Шарля, и мы помчались галопом под проливным дождем к мрачной громаде дворца, скрытого туманной пеленой падающей с неба воды. Солдаты фландрского полка окружили стены.
Когда мы подскакали ближе, я вдруг подумала, как же они смогут стрелять из своих пушек и мушкетов, когда все пропитано сыростью? Аксель рассказывал мне о трудностях, с которыми он и его люди столкнулись во время американской войны, пытаясь стрелять в плохую погоду.
Мы спешились, и я заторопилась внутрь, неся на руках Луи-Шарля, который все время норовил вырваться и протестовал. Солдаты быстро окружили нас и повели к апартаментам Людовика. Как только мы вошли во дворец, на нас обрушился хаос. Люди кричали и беспорядочно бегали, натыкаясь друг на друга. Никто никого не слушал. Церемониймейстеры, которые обычно поддерживали порядок, тоже метались подобно прочим. На лестничных площадках группами по двое-трое собирались придворные, обмениваясь последними новостями. По коридорам, ведущим к выходам или потайным убежищам, таща за собой полупустые сумки или корзинки, торопливо пробирались те, кто поддался панике. Несколько человек приветствовали меня, преклонив колени, когда я проходила мимо, но большинство были настолько заняты своими делами, что даже не обратили на меня внимания.
Впрочем, я тоже думала только о том, чтобы быстрее оказаться в безопасности и узнать, наконец, что же происходит. Я видела толпу разъяренных людей, собравшуюся у главных ворот, ведущих во Двор министров, но в этом не было ничего необычного. Недовольные собирались там каждый день, жалуясь и оглашая воздух гневными выкриками, ожидая раздачи хлеба, а потом устраивая шумные демонстрации. Где же нападающие? Прижимая к груди Луи-Шарля, я спешила по извилистым коридорам и старым лестницам в сопровождении четырех солдат фландрского полка в апартаменты Людовика. Оказалось, что и здесь полным-полно людей, и все они говорят одновременно.
Людовика еще не было, он отправился на охоту, и его возвращения ожидали только через несколько часов. Я передала Луи-Шарля мадам де Турсель, которая привела в кабинет Людовика Муслин и изо всех сил старалась успокоить ее. Я обняла дочку и попросила ее не плакать, объяснив, что вокруг много солдат, которые будут защищать нас, и что мы будем в безопасности, что бы ни случилось. Я послала камердинера на кухню и приказала ему принести оттуда как можно больше корзинок с едой, для нас и всех остальных, и спустя час он вернулся с хлебом, фруктами, холодным цыпленком и вином.
Появился запыхавшийся посыльный с раскрасневшимся лицом, шум и ропот стали громче. Он загнал коня, чтобы привезти нам очередные известия. Гонец выкрикнул, что к Версалю движется толпа женщин. Они, вооружившись серпами, косами и мечами, требуют хлеба и угрожают убить короля и королеву.
– Я только что из Севра, – продолжал посыльный. – Они прошли по нему, как стая саранчи, разграбили продуктовые лавки и пекарни, забрали хлеб и все продукты, какие только смогли найти. Говорю вам, некоторые женщины в толпе – вовсе не женщины. Среди них много мужчин.
– Сколько их? Какое у них оружие? Почему Национальная гвардия не остановила их?
Посыльного засыпали вопросами, но ему было известно лишь, что толпа большая, шумная, разъяренная и что она всего в нескольких километрах от дворца.
Наконец после охотничьих забав вернулся Людовик. Он уронил на пол плащ и ягдташ, швырнул туда же тяжелый пояс, бросил окровавленный охотничий нож Шамбертену, который сопровождал его, и повернулся к нам. Опершись на спинку кресла, он с тоскливой усталостью взирал на придворных и слуг, которые взахлеб рассказывали о приближающейся толпе.
Вокруг короля столпились министры, все до единого, за исключением вечного оптимиста Некера, уговаривая его немедленно отправиться в Рамбулье и взять нас с собой.
Людовик тяжело опустился в кресло, и я принесла ему из кухни холодные закуски, которые он принялся жадно поглощать, не проронив ни слова.
– Ваше величество, нельзя терять времени! – воскликнул маркиз де ля Тур дю Пен, когда напряжение в комнате стало невыносимым. – Вы должны уехать немедленно!
– Я не хочу подчиняться нелепым требованиям, – последовал ответ. – Я не желаю трусливо бежать из собственного дворца, из моего дома.
Кто-то из министров, я не запомнила, кто именно, поинтересовался:
– Очевидно, вы желаете храбро лишиться жизни? – И заработал резкую отповедь Людовика в ответ на свой вопрос:
– Мои подданные не посмеют причинить мне вред. Я их отец. Они хотят видеть во мне лидера.
– Прошу простить меня, сир, вам, может быть, они и в самом деле не причинят вреда, но они грозятся перерезать горло королеве, – вмешался гонец из Севра. – Я слышал, как они кричали: «Мы сдерем с нее кожу живьем и нарежем ее на праздничные ленты!»
– Я сумею защитить королеву. А сейчас дайте мне спокойно поужинать.
Он невозмутимо принялся за еду, в то время как министры, собравшиеся вокруг его стола, продолжили дебаты. Все, кроме Некера, сошлись на том, что нам следует немедленно уехать. Я тоже решила заговорить и напомнила Людовику о том, что вот уже несколько недель мы готовы к переезду и что мадам де Турсель упаковала все необходимые детские вещи.
Но как раз в этот момент нам стало известно, что генерал Лафайет, командующий парижским гарнизоном и Национальной гвардией, направляется во дворец. Людовик заявил, что не уедет, не проконсультировавшись с Лафайетом, который один только и мог дать ему дельный совет.
Я чувствовала невероятную усталость, но понимала, что должна вернуться к себе и попытаться успокоить слуг – по крайней мере, тех, кто еще оставался. Я обнаружила их в Большом кабинете в состоянии крайней тревоги и беспокойства. Напустив на себя спокойствие и безмятежность, которых на самом деле не чувствовала, я обратилась к слугам с небольшой речью, надеясь вселить в них хотя бы некоторую уверенность и помочь им преодолеть страх. Продемонстрировав им твердость духа, как наверняка сделала бы на моем месте матушка, я, по очереди глядя каждому в лицо, ласково обратилась к ним, заклиная проявить мужество и не позволить кучке нарушителей закона запугать себя.
– Эти бандиты, которые угрожают нам, не истинные французы и француженки, – заявила я, с неловкостью сознавая, что в моем французском отчетливо слышен немецкий акцент. – Это ренегаты, которые заслуживают того, чтобы их посадили в тюрьму.
После этого я указала на королевских гвардейцев, которые несли караул прямо под окном, и предложила всем лечь спать, поскольку время было уже позднее, и хорошенько выспаться.
Но, как выяснилось, я поторопилась. Около полуночи во дворец прибыл генерал Лафайет, и я отправилась в апартаменты Людовика, чтобы послушать, что он хочет нам сказать. Все министры по-прежнему были здесь, впрочем, как и многие придворные, прикорнувшие на диванах, в креслах или на подушках, брошенных прямо на пол. Мадам де Турсель уложила Луи-Шарля и Муслин в комнате, примыкающей к кабинету короля, который оставался самым безопасным местом во дворце.
Вошел Лафайет. Он выглядел измученным и утомленным, и не только после долгого пути. Сапога его были забрызганы грязью, а мундир промок насквозь. С ним приехали два делегата Национальной Ассамблеи, вид которых вследствие плохой погоды и недостатка отдыха тоже оставлял желать лучшего.
– Я привел с собой двадцать тысяч солдат, – сообщил генерал Людовику, – плюс некоторое количество парижан, которые выразили желание защитить вас. Из того, что я успел увидеть, похоже, их услуги нам не понадобятся. Поблизости действительно ошивался всякий сброд, и женщины в том числе, но при нашем приближении они разбежались. Мы не заметили вооруженной толпы.
Делегаты Национальной Ассамблеи выразили желание, чтобы Людовик вернулся в Париж, где он будет в безопасности и сможет немедленно ратифицировать декреты Ассамблеи.
Проигнорировав завуалированный вызов его верховной власти короля, Людовик вежливо согласился обдумать их предложение. После этого Лафайет скомандовал отбой большей части войск, включая подразделение королевской гвардии, чье присутствие под окнами внушало нам некоторое спокойствие, и мы отправились спать.
Надеюсь, что смогу заснуть нынешней ночью. Когда я пишу эти слова, до меня доносится слитный гул – это войска возвращаются в Париж и в свои казармы в Рамбулье, находящиеся в двадцати пяти милях отсюда.
6 октября 1789 года.
Сегодня на рассвете меня разбудил глухой шум, который становился все громче и громче, пока не превратился в жуткую какофонию из испуганных криков, яростных воплей и топота множества ног.
– Ваше величество! Ваше величество! Вставайте! Спасайтесь! Уходите отсюда как можно быстрее!
В комнату вбежала моя фрейлина, мадам Тибо. На ней по-прежнему было платье, в котором она была вчера вечером, и я поняла, что она не ложилась, а несла караул у моих дверей.
В открытую дверь мне была видна соседняя зала. Там стояли Эрик и несколько гвардейцев короля. Они охраняли наружную дверь. Внезапно я услышала громкие, сильные удары. Кто-то пытался выломать дверь.
Я услышала мушкетный выстрел, а потом женские голоса, истошно вопившие:
– Где шлюха? Нам нужна австрийская шлюха!
Голоса начали скандировать:
– Шлюха! Шлюха! Шлюха! Где австрийская шлюха?
Сердце готово было выскочить у меня из груди. Дрожащими руками я поспешно натянула верхнюю юбку, которую протягивала мне мадам Тибо, и схватилась за платье. Дверь распахнулась, и я увидела, как Эрик и гвардейцы бросились вперед, пытаясь остановить нападавших и своими телами забаррикадировать дверь.
То, что я увидела потом, навсегда сохранится в моей памяти. Это невозможно описать. У меня до сих пор дрожат руки, но я стараюсь удержать перо.
Огромный мужчина, одетый в черное с головы до ног, вломился в комнату. В руках он держал гигантский топор, лезвие которого было обагрено кровью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37