В стойле, пропитанном запахом животных и навоза, пахло намного лучше, чем в доме. Однако здесь было очень холодно. Покончив со своими делами, я поспешила вернуться в тепло обогреваемой плитой комнаты.
За время моего отсутствия там началась драка. Люди покинули свои насиженные места и сцепились за остатки моего ужина. Мужчина избивал женщину и что-то кричал ей пьяным голосом. Я увидела, как мальчишка с искаженным злобой лицом схватил желтую кошку и швырнул ее в каменную стену. В самой гуще схватки неподвижно стояла пожилая женщина и, склонив голову, молилась. Я смогла понять две фразы, которые она повторяла снова и снова:
– Гнев Божий обрушился на нас! Спаси и сохрани нас от Божьего гнева!
Потрясенная, я молча наблюдала за отвратительной сценой. Мне отчаянно хотелось вмешаться и прекратить драку, но я понимала, что ничего не получится. Но то единственное, что я могла сделать, я все-таки сделала. Когда ко мне подползла раненая желтая кошка, я подняла ее и прижала к груди. Я чувствовала, как бедное животное царапает меня коготками, стараясь вырваться, но лишь крепче прижимала ее к себе, намереваясь защитить.
Аксель поспешно поблагодарил старуху за проявленное гостеприимство и сунул ей в руку несколько монет, которые она рассматривала так внимательно и жадно, что даже не заметила нашего ухода. Схватив одно из дырявых, потрепанных одеял с импровизированного ложа, которое должно было стать нашей постелью, Аксель набросил его мне на плечи и вывел наружу, под дождь.
Я была слишком ошеломлена, чтобы говорить или думать, поэтому просто позволила увлечь себя по грязной улице. Он обещал, что вскоре мы непременно найдем какое-нибудь подходящее убежище. Дождь не прекращался, хотя и заметно ослабел, и, пройдя около полумили, мы действительно наткнулись на заброшенный крестьянский дом, где и провели ночь. Мы лежали на деревянном полу, озябшие и промокшие, а между нами, согревая нас, мурлыкала желтая кошка.
20 июля 1780 года.
Мое счастливое и безоблачное пребывание в гостях у Акселя подходит к концу. Через два дня я должна возвращаться во Францию. Я и так провела здесь больше времени, чем следовало. Я очень скучаю по Муслин. Когда мы прибыли в Дроттнингхольм, там меня поджидали пять писем. Из них я узнала, что Муслин уже начала говорить «дай мне», «нет» и «хочу», а также научилась выговаривать имя своего щенка мопса, которого я назвала в честь своей старенькой дорогой Муфти.
Шамбертен писал, что Людовик без меня не находит себе места. Дважды он запирался у себя в мастерской с корзинкой пирожных и не выходил оттуда по нескольку дней. Он отказывался слушать чьи-либо уговоры. Министры пребывали в ужасе, поскольку продолжались очень серьезные переговоры относительно войны в Америке и присутствие короля на обедах и приемах имело исключительно важное значение. Шамбертен писал, что только я способна заставить короля вспомнить о своих обязанностях. Когда я рядом, он не так страдает от своей застенчивости, значительно меньше упорствует и проявляет намного больше склонности делать то, что от него требуется.
Король Густав провел меня и Акселя по отреставрированным комнатам, чтобы я смогла увидеть живое воплощение своих предложений. Ремесленники постарались изо всех сил, и результаты их работы оказались поистине впечатляющими. Густав отдает предпочтение римскому и греческому стилю, а также помпезному стилю в оформлении фризов, бордюров и мозаики из кусочков разноцветного стекла. Одна из комнат, в планировке которой я принимала самое деятельное участие, была почти закончена, и я была потрясена увиденным. Темно-синие стены, белые дорические колонны, белая лепнина на потолке в форме античных узоров из цветов и фруктов. На полу планировалось постелить темно-синие ковры в тон, а потолок должен будет расписывать приглашенный итальянский художник из Вероны. Он прибывает на следующей неделе, но к тому времени я уже уеду и не смогу встретиться с ним.
Мы прогуливались по огромным, богато декорированным комнатам, и мне не давала покоя одна мысль. Почему король должен жить в такой роскоши, когда его подданные влачат столь жалкое существование, что несколько семей вынуждены ютиться в одной грязной и дурно пахнущей комнате с голыми стенами и дырявым потолком? Те несколько часов, что я провела среди крестьян, произвели на меня глубокое впечатление. Даже посреди спокойного великолепия королевского дворца меня не покидали воспоминания о мрачных и темных комнатах, которые я видела, о голодных лицах, о первобытной жестокости и драках, непосредственным свидетелем которых я была.
Я повернулась к Акселю.
– Те люди, с которыми мы ужинали, когда шел сильный дождь, – сказала я, – что можно сделать для них? Они настолько бедны…
К моему удивлению, Аксель лишь рассмеялся в ответ.
– Это были еще богатые крестьяне. У них есть большой дом, животные, еда. Видели бы вы, как живут те, кто по-настоящему беден!
Король Густав заинтересовался нашим разговором, и Аксель объяснил ему, что нам пришлось укрыться от непогоды у каких-то крестьян.
– Мне кажется, до этого вам не приходилось видеть, как живут крестьяне, – обратился ко мне король.
– Только из окна кареты.
– У тех, кто родился нищим, очень нелегкая жизнь.
– Но разве нельзя ее улучшить или хотя бы облегчить?
– Король Густав много сделал для крестьян, – дипломатично заметил Аксель. – Он запретил пытки и телесные наказания. Больше никого не казнят за совершенные преступления. Король провел реформу государственной финансовой системы. Он снизил налоги, так что теперь крестьяне, если у них есть деньги, могут выкупить свою землю и владеть ею как свободные люди.
– Но даже при этом я видела столько горя и нищеты!
Мы продолжали экскурсию по дворцу, миновали Малахитовую обеденную залу, стены которой были выложены ярко-зеленым камнем, и вошли в Хрустальную залу для приемов, где дюжины канделябров сверкали и искрились в лучах солнечного света, отбрасывая яркие блестки на покрытые позолотой стены.
Аксель казался погруженным в размышления. Наконец он пожал плечами:
– Я люблю крестьян и восхищаюсь ими, я долго жил среди них. Собственно, с небольшими перерывами, я провел среди них целую жизнь. Они похожи на детей. Они бредут по жизни без руля и ветрил, слабые и невежественные, не способные подняться над себе подобными. Они не годятся ни на что, кроме тяжелого труда. Для большинства мужчин единственной отдушиной является алкоголь. Что касается женщин, то многие из них ищут утешение в религии.
– Перестаньте, Аксель, вы слишком уж пессимистично смотрите на вещи. Деревенская жизнь меняется даже здесь. Совершенствуются методы земледелия и скотоводства. Растут урожаи. Люди едят лучше и живут дольше. Если природа пойдет нам навстречу, да при хороших урожаях, мы увидим результаты прогресса еще при нашей жизни. Нация станет здоровее, окрепнет телом и духом. А пока что, дорогая моя, – обратился ко мне Густав, – вы можете пожертвовать свои жемчуга для бедных.
Я машинально потрогала мочки ушей. Действительно, на мне были жемчужные сережки, хотя и не самые лучшие.
– Разумеется, вам не нужно делать этого, – поспешил предостеречь меня Аксель. – Если вы так поступите, они поубивают друг друга, чтобы заполучить ваши серьги. Сами видите, бессмысленно и даже опасно метать бисер перед свиньями.
Я не стала спорить ни с королем, ни с Акселем. Но зато пообещала себе, что по возвращении в Версаль распоряжусь отправить немного денег шведским крестьянам. И прикажу удвоить количество хлеба, которое аббат Вермон раздает у ворот дворца.
VIII
27 ноября 1780 года.
Моя милая и любимая матушка умерла.
13 декабря 1780 года.
Я настолько раздавлена обрушившимся на меня горем, что не могу писать. Я смотрюсь в зеркало, и отражение в нем мне незнакомо. Кто эта женщина с измученным лицом, посеревшими щеками и грустными глазами? Смогу ли я когда-нибудь снова есть с аппетитом, вообще есть? Смогу ли думать, двигаться и находить удовольствие в чем-нибудь?
День за днем я сижу в своих темных комнатах. Окна завешены черным бархатом, и я не могу делать ничего, только плакать, читать Библию и возжигать свечи за упокой души матушки. Бедная Муслин плачет. Она не понимает, что со мной происходит.
Аббат Вермон приходит помолиться со мной, но я безутешна. Я читаю и перечитываю письма от Иосифа и Анны, в которых они описывают последние дни матушки. Она уже давно хотела умереть. Перед смертью она сама сшила себе похоронный саван белого шелка с вышитым императорским гербом.
Ах, если бы вместо того чтобы готовиться к собственным похоронам, она написала мне письмо! Если бы похвалила меня за то, как я борюсь с выпавшими на мою долю трудностями! Как бы я была рада этому последнему доказательству ее любви и одобрения!
25 декабря 1780 года.
Наступило очень печальное Рождество. Дворец по-прежнему погружен в траур по случаю кончины великой императрицы, и все наши обычные празднования проводятся очень скромно. Мы каждый день ходим к мессе, и я зажигаю свечку за упокой души матушки и повторяю молитвы вслед за аббатом Вермоном, который оказал мне неоценимую поддержку в горе.
Иногда я просто ничего не чувствую. Кажется, во мне умерли все чувства. Это ужасно.
4 января 1781 года.
Я пытаюсь заставить себя воплотить в жизнь проект, составленный еще до смерти матушки. Я решила, что не должна просто ограничиваться разговорами о бедственном положении крестьян. Я продам свою самую главную ценность, большой желтый бриллиант «Солнце Габсбургов», а вырученные деньги раздам беднейшим из бедных. Я распорядилась доставить бриллиант из дворцовой сокровищницы, где хранятся мои драгоценности.
Последние несколько дней меня преследует образ старого слепого солдата, которого мы с Акселем встретили в таверне в Швеции. Он захотел спеть для нас и сказал притом что-то вроде: «Это должна быть погребальная песнь». Неужели у него было предчувствие, что матушка умрет? Откуда он мог знать?
Желтая кошка, точнее кот, которого я привезла с собой из Швеции, быстро поправляется на густой сметане и конфетах. Он глух на одно ухо и лапа у него покалечена, но в остальном он вполне здоров. У матушки тоже была желтая кошка, которая всегда лежала у нее на столе. Кот напоминает мне о ней.
6 января 1781 года.
Я постепенно прихожу в себя после невосполнимой утраты. Я отправила Софи принести эссенцию цветков померанцевого дерева и эфир. Они нужны мне, чтобы успокоиться.
Случилось нечто ужасное, а я не знаю, к кому обратиться. Аксель далеко. Ах, если бы рядом оказался Иосиф! Но, думаю, я не рискнула бы признаться ему в случившемся. Мне страшно даже представить, что будет, если правда выйдет наружу.
Может быть, об этом не стоит писать и в дневнике. Но, по зрелом размышлении, тщательно обдумав этот вопрос, потягивая эссенцию цветков померанцевого дерева с эфиром, я, наконец, решила, что правду все-таки необходимо где-то изложить. И мой дневник подходит для этого лучше всего.
Я практически уверена в том, что пока я прошлым летом была в Швеции, Людовик взял из сокровищницы «Солнце Габсбургов» и заложил его богатому ростовщику из Женевы, с которым познакомился благодаря месье Некеру. Я узнала об этом, когда бриллиант доставили мне из подвалов дворца. Я вызвала к себе парижского ювелира, месье Кристофля, чтобы он оценил его, и ювелир сказал, что это не бриллиант, а всего лишь страз, подделка!
Поначалу я не могла в это поверить. Но когда принялась расспрашивать главного хранителя, то он, в конце концов, признался, что в июне прошлого года король приказал доставить ему «Солнце Габсбургов», которое потом не возвращал в сокровищницу более месяца. А то, что все-таки было возвращено в подвалы дворца, должно быть, и оказалось подделкой.
Я немедленно вызвала к себе Шамбертена, которому известно буквально все, что говорит или делает Людовик. Слуга признался, что управляющий Некер приводил на утренний прием к Людовику какого-то швейцарца и что впоследствии этому человеку был доставлен некий пакет под охраной.
Шамбертену можно доверять. Он никому не расскажет об этом. Я должна быть уверена в том, что никто из слуг ничего не узнает и даже не заподозрит. Если пойдут слухи о том, что Людовик заложил мой знаменитый бриллиант, это будет означать, что королевская казна пуста и что правительство не в состоянии выплатить гигантские займы, сделанные месье Некером, займы в миллионы франков. Это может быть расценено как завуалированное оскорбление Австрийской империи, что приведет в ярость моего брата Иосифа, который ныне правит ею в качестве императора. И тогда Людовик неизбежно окажется в самом центре шумного публичного скандала и его обвинят в воровстве.
Хотя на самом деле он вор, и я намерена сказать ему об этом в лицо.
9 января 1781 года.
После тщательных поисков я, наконец, обнаружила Людовика на чердаке. Скорчившись, он сидел на полу, пытаясь починить сломанный замок от двери, которой давно никто не пользуется. На чердаке было очень холодно, и он надел старый черный плащ своего отца, такой изношенный и потрепанный, что местами выцвел почти до белизны.
Заслышав мою сердитую поступь, он повернулся, но потом в страхе отпрянул, а на лице его появилось жалкое, трусливое выражение.
Пренебрегая этикетом, который я обычно соблюдаю, даже когда мы остаемся наедине, я подошла и взглянула прямо в его затуманенные страхом глаза.
– Я знаю, что вы сделали. Вы украли «Солнце Габсбургов». Вы заложили его. А взамен приказали оставить в сокровищнице на хранение копию, страз. Вы украли самую большую ценность из моего приданого. Вы обманули меня. Вы пошли на риск скандала и бесчестия, поставили под угрозу альянс между Францией и Австрией.
Он жалко всхлипывал, сидя в старом плаще на грязном полу. Лицо у него сморщилось, как бывает у Муслин, когда она не слушается и знает, что будет наказана.
От столь явного проявления слабости гнев мой усилился. Я начала расхаживать перед ним взад и вперед.
– Прекратите! Перестаньте вести себя как ребенок, встаньте и разговаривайте как мужчина!
С громким вздохом и отчаянным усилием Людовик оторвал свое крупное тело от пола и прислонился к двери. Он боялся взглянуть мне в лицо.
– Я знаю, что виноват перед вами и что мне нет прощения. Мне стыдно за себя, но у меня не было другого выхода. Ко мне пришли Некер и остальные. Нужно было платить проценты по займам. Они сказали, что ошиблись в расчетах. В казне не было денег на оплату процентов. Возникла опасность признания невыполнения нами своих обязательств по займам. Я не мог допустить подобного. – Голос его звучал печально.
– Но у французской короны много собственных драгоценностей. Золотые шкатулки, бриллианты вашей матери и бабушки, картины, статуи, наконец…
– Я распродаю ценности короны в течение вот уже шести лет и начал заниматься этим еще до того, как стал королем. А раньше много чего продал мой дед. Многие произведения искусства, выставленные на обозрение, на самом деле являются лишь копиями. И очень многие драгоценности – подделки, стразы.
– Вы не имели права без спроса брать то, что принадлежит мне.
Он впервые поднял на меня глаза.
– А если бы я попросил, разве вы отдали бы мне свой драгоценный камень?
– Нет. Никогда.
– Естественно. Вот почему мне пришлось украсть его. Меня заверили, что сделанная копия – высочайшего качества. Я думал, что вы ничего не заметите. Я бы ни за что сам не предложил заложить «Солнце Габсбургов», если бы Некер не был знаком с человеком, который уже давно мечтал заполучить его. Женевец, богатый биржевой торговец. Он предложил уплатить все проценты по нашим долгам в обмен на бриллиант. В то время я еще надеялся, что у нас будет возможность расплатиться с ним и выкупить бриллиант, через год или два. Теперь я в этом сомневаюсь.
Я пришла в неописуемую ярость. Я была очень зла на Людовика, на месье Некера, на министров, которые ненавидели i меня и, должно быть, пришли в полный восторг оттого, что составили план, как лишить меня любимой драгоценности.
– Я хочу получить его назад, – вот все, что я смогла сказать в тот момент. – Найдите возможность сделать это, каким угодно способом.
Я повернулась и ушла, оставив Людовика одного, живое воплощение вселенской скорби. Я вернулась в свои апартаменты, все еще кипя от гнева и возмущения, и мне потребовалось несколько часов, чтобы успокоиться хотя бы немного. Вызвав к себе Лулу и Софи, я отдала необходимые распоряжения относительно ведения моего хозяйства.
13 января 1781 года.
Я много думала о том, как Людовик обманул меня и заложил «Солнце Габсбургов». Но потом поняла, что веду себя чересчур эгоистично и думаю только о себе.
Да, Людовик оказался обманщиком. Ему следовало прийти и честно объяснить, почему у него не осталось другого выхода, кроме как заложить бриллиант.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
За время моего отсутствия там началась драка. Люди покинули свои насиженные места и сцепились за остатки моего ужина. Мужчина избивал женщину и что-то кричал ей пьяным голосом. Я увидела, как мальчишка с искаженным злобой лицом схватил желтую кошку и швырнул ее в каменную стену. В самой гуще схватки неподвижно стояла пожилая женщина и, склонив голову, молилась. Я смогла понять две фразы, которые она повторяла снова и снова:
– Гнев Божий обрушился на нас! Спаси и сохрани нас от Божьего гнева!
Потрясенная, я молча наблюдала за отвратительной сценой. Мне отчаянно хотелось вмешаться и прекратить драку, но я понимала, что ничего не получится. Но то единственное, что я могла сделать, я все-таки сделала. Когда ко мне подползла раненая желтая кошка, я подняла ее и прижала к груди. Я чувствовала, как бедное животное царапает меня коготками, стараясь вырваться, но лишь крепче прижимала ее к себе, намереваясь защитить.
Аксель поспешно поблагодарил старуху за проявленное гостеприимство и сунул ей в руку несколько монет, которые она рассматривала так внимательно и жадно, что даже не заметила нашего ухода. Схватив одно из дырявых, потрепанных одеял с импровизированного ложа, которое должно было стать нашей постелью, Аксель набросил его мне на плечи и вывел наружу, под дождь.
Я была слишком ошеломлена, чтобы говорить или думать, поэтому просто позволила увлечь себя по грязной улице. Он обещал, что вскоре мы непременно найдем какое-нибудь подходящее убежище. Дождь не прекращался, хотя и заметно ослабел, и, пройдя около полумили, мы действительно наткнулись на заброшенный крестьянский дом, где и провели ночь. Мы лежали на деревянном полу, озябшие и промокшие, а между нами, согревая нас, мурлыкала желтая кошка.
20 июля 1780 года.
Мое счастливое и безоблачное пребывание в гостях у Акселя подходит к концу. Через два дня я должна возвращаться во Францию. Я и так провела здесь больше времени, чем следовало. Я очень скучаю по Муслин. Когда мы прибыли в Дроттнингхольм, там меня поджидали пять писем. Из них я узнала, что Муслин уже начала говорить «дай мне», «нет» и «хочу», а также научилась выговаривать имя своего щенка мопса, которого я назвала в честь своей старенькой дорогой Муфти.
Шамбертен писал, что Людовик без меня не находит себе места. Дважды он запирался у себя в мастерской с корзинкой пирожных и не выходил оттуда по нескольку дней. Он отказывался слушать чьи-либо уговоры. Министры пребывали в ужасе, поскольку продолжались очень серьезные переговоры относительно войны в Америке и присутствие короля на обедах и приемах имело исключительно важное значение. Шамбертен писал, что только я способна заставить короля вспомнить о своих обязанностях. Когда я рядом, он не так страдает от своей застенчивости, значительно меньше упорствует и проявляет намного больше склонности делать то, что от него требуется.
Король Густав провел меня и Акселя по отреставрированным комнатам, чтобы я смогла увидеть живое воплощение своих предложений. Ремесленники постарались изо всех сил, и результаты их работы оказались поистине впечатляющими. Густав отдает предпочтение римскому и греческому стилю, а также помпезному стилю в оформлении фризов, бордюров и мозаики из кусочков разноцветного стекла. Одна из комнат, в планировке которой я принимала самое деятельное участие, была почти закончена, и я была потрясена увиденным. Темно-синие стены, белые дорические колонны, белая лепнина на потолке в форме античных узоров из цветов и фруктов. На полу планировалось постелить темно-синие ковры в тон, а потолок должен будет расписывать приглашенный итальянский художник из Вероны. Он прибывает на следующей неделе, но к тому времени я уже уеду и не смогу встретиться с ним.
Мы прогуливались по огромным, богато декорированным комнатам, и мне не давала покоя одна мысль. Почему король должен жить в такой роскоши, когда его подданные влачат столь жалкое существование, что несколько семей вынуждены ютиться в одной грязной и дурно пахнущей комнате с голыми стенами и дырявым потолком? Те несколько часов, что я провела среди крестьян, произвели на меня глубокое впечатление. Даже посреди спокойного великолепия королевского дворца меня не покидали воспоминания о мрачных и темных комнатах, которые я видела, о голодных лицах, о первобытной жестокости и драках, непосредственным свидетелем которых я была.
Я повернулась к Акселю.
– Те люди, с которыми мы ужинали, когда шел сильный дождь, – сказала я, – что можно сделать для них? Они настолько бедны…
К моему удивлению, Аксель лишь рассмеялся в ответ.
– Это были еще богатые крестьяне. У них есть большой дом, животные, еда. Видели бы вы, как живут те, кто по-настоящему беден!
Король Густав заинтересовался нашим разговором, и Аксель объяснил ему, что нам пришлось укрыться от непогоды у каких-то крестьян.
– Мне кажется, до этого вам не приходилось видеть, как живут крестьяне, – обратился ко мне король.
– Только из окна кареты.
– У тех, кто родился нищим, очень нелегкая жизнь.
– Но разве нельзя ее улучшить или хотя бы облегчить?
– Король Густав много сделал для крестьян, – дипломатично заметил Аксель. – Он запретил пытки и телесные наказания. Больше никого не казнят за совершенные преступления. Король провел реформу государственной финансовой системы. Он снизил налоги, так что теперь крестьяне, если у них есть деньги, могут выкупить свою землю и владеть ею как свободные люди.
– Но даже при этом я видела столько горя и нищеты!
Мы продолжали экскурсию по дворцу, миновали Малахитовую обеденную залу, стены которой были выложены ярко-зеленым камнем, и вошли в Хрустальную залу для приемов, где дюжины канделябров сверкали и искрились в лучах солнечного света, отбрасывая яркие блестки на покрытые позолотой стены.
Аксель казался погруженным в размышления. Наконец он пожал плечами:
– Я люблю крестьян и восхищаюсь ими, я долго жил среди них. Собственно, с небольшими перерывами, я провел среди них целую жизнь. Они похожи на детей. Они бредут по жизни без руля и ветрил, слабые и невежественные, не способные подняться над себе подобными. Они не годятся ни на что, кроме тяжелого труда. Для большинства мужчин единственной отдушиной является алкоголь. Что касается женщин, то многие из них ищут утешение в религии.
– Перестаньте, Аксель, вы слишком уж пессимистично смотрите на вещи. Деревенская жизнь меняется даже здесь. Совершенствуются методы земледелия и скотоводства. Растут урожаи. Люди едят лучше и живут дольше. Если природа пойдет нам навстречу, да при хороших урожаях, мы увидим результаты прогресса еще при нашей жизни. Нация станет здоровее, окрепнет телом и духом. А пока что, дорогая моя, – обратился ко мне Густав, – вы можете пожертвовать свои жемчуга для бедных.
Я машинально потрогала мочки ушей. Действительно, на мне были жемчужные сережки, хотя и не самые лучшие.
– Разумеется, вам не нужно делать этого, – поспешил предостеречь меня Аксель. – Если вы так поступите, они поубивают друг друга, чтобы заполучить ваши серьги. Сами видите, бессмысленно и даже опасно метать бисер перед свиньями.
Я не стала спорить ни с королем, ни с Акселем. Но зато пообещала себе, что по возвращении в Версаль распоряжусь отправить немного денег шведским крестьянам. И прикажу удвоить количество хлеба, которое аббат Вермон раздает у ворот дворца.
VIII
27 ноября 1780 года.
Моя милая и любимая матушка умерла.
13 декабря 1780 года.
Я настолько раздавлена обрушившимся на меня горем, что не могу писать. Я смотрюсь в зеркало, и отражение в нем мне незнакомо. Кто эта женщина с измученным лицом, посеревшими щеками и грустными глазами? Смогу ли я когда-нибудь снова есть с аппетитом, вообще есть? Смогу ли думать, двигаться и находить удовольствие в чем-нибудь?
День за днем я сижу в своих темных комнатах. Окна завешены черным бархатом, и я не могу делать ничего, только плакать, читать Библию и возжигать свечи за упокой души матушки. Бедная Муслин плачет. Она не понимает, что со мной происходит.
Аббат Вермон приходит помолиться со мной, но я безутешна. Я читаю и перечитываю письма от Иосифа и Анны, в которых они описывают последние дни матушки. Она уже давно хотела умереть. Перед смертью она сама сшила себе похоронный саван белого шелка с вышитым императорским гербом.
Ах, если бы вместо того чтобы готовиться к собственным похоронам, она написала мне письмо! Если бы похвалила меня за то, как я борюсь с выпавшими на мою долю трудностями! Как бы я была рада этому последнему доказательству ее любви и одобрения!
25 декабря 1780 года.
Наступило очень печальное Рождество. Дворец по-прежнему погружен в траур по случаю кончины великой императрицы, и все наши обычные празднования проводятся очень скромно. Мы каждый день ходим к мессе, и я зажигаю свечку за упокой души матушки и повторяю молитвы вслед за аббатом Вермоном, который оказал мне неоценимую поддержку в горе.
Иногда я просто ничего не чувствую. Кажется, во мне умерли все чувства. Это ужасно.
4 января 1781 года.
Я пытаюсь заставить себя воплотить в жизнь проект, составленный еще до смерти матушки. Я решила, что не должна просто ограничиваться разговорами о бедственном положении крестьян. Я продам свою самую главную ценность, большой желтый бриллиант «Солнце Габсбургов», а вырученные деньги раздам беднейшим из бедных. Я распорядилась доставить бриллиант из дворцовой сокровищницы, где хранятся мои драгоценности.
Последние несколько дней меня преследует образ старого слепого солдата, которого мы с Акселем встретили в таверне в Швеции. Он захотел спеть для нас и сказал притом что-то вроде: «Это должна быть погребальная песнь». Неужели у него было предчувствие, что матушка умрет? Откуда он мог знать?
Желтая кошка, точнее кот, которого я привезла с собой из Швеции, быстро поправляется на густой сметане и конфетах. Он глух на одно ухо и лапа у него покалечена, но в остальном он вполне здоров. У матушки тоже была желтая кошка, которая всегда лежала у нее на столе. Кот напоминает мне о ней.
6 января 1781 года.
Я постепенно прихожу в себя после невосполнимой утраты. Я отправила Софи принести эссенцию цветков померанцевого дерева и эфир. Они нужны мне, чтобы успокоиться.
Случилось нечто ужасное, а я не знаю, к кому обратиться. Аксель далеко. Ах, если бы рядом оказался Иосиф! Но, думаю, я не рискнула бы признаться ему в случившемся. Мне страшно даже представить, что будет, если правда выйдет наружу.
Может быть, об этом не стоит писать и в дневнике. Но, по зрелом размышлении, тщательно обдумав этот вопрос, потягивая эссенцию цветков померанцевого дерева с эфиром, я, наконец, решила, что правду все-таки необходимо где-то изложить. И мой дневник подходит для этого лучше всего.
Я практически уверена в том, что пока я прошлым летом была в Швеции, Людовик взял из сокровищницы «Солнце Габсбургов» и заложил его богатому ростовщику из Женевы, с которым познакомился благодаря месье Некеру. Я узнала об этом, когда бриллиант доставили мне из подвалов дворца. Я вызвала к себе парижского ювелира, месье Кристофля, чтобы он оценил его, и ювелир сказал, что это не бриллиант, а всего лишь страз, подделка!
Поначалу я не могла в это поверить. Но когда принялась расспрашивать главного хранителя, то он, в конце концов, признался, что в июне прошлого года король приказал доставить ему «Солнце Габсбургов», которое потом не возвращал в сокровищницу более месяца. А то, что все-таки было возвращено в подвалы дворца, должно быть, и оказалось подделкой.
Я немедленно вызвала к себе Шамбертена, которому известно буквально все, что говорит или делает Людовик. Слуга признался, что управляющий Некер приводил на утренний прием к Людовику какого-то швейцарца и что впоследствии этому человеку был доставлен некий пакет под охраной.
Шамбертену можно доверять. Он никому не расскажет об этом. Я должна быть уверена в том, что никто из слуг ничего не узнает и даже не заподозрит. Если пойдут слухи о том, что Людовик заложил мой знаменитый бриллиант, это будет означать, что королевская казна пуста и что правительство не в состоянии выплатить гигантские займы, сделанные месье Некером, займы в миллионы франков. Это может быть расценено как завуалированное оскорбление Австрийской империи, что приведет в ярость моего брата Иосифа, который ныне правит ею в качестве императора. И тогда Людовик неизбежно окажется в самом центре шумного публичного скандала и его обвинят в воровстве.
Хотя на самом деле он вор, и я намерена сказать ему об этом в лицо.
9 января 1781 года.
После тщательных поисков я, наконец, обнаружила Людовика на чердаке. Скорчившись, он сидел на полу, пытаясь починить сломанный замок от двери, которой давно никто не пользуется. На чердаке было очень холодно, и он надел старый черный плащ своего отца, такой изношенный и потрепанный, что местами выцвел почти до белизны.
Заслышав мою сердитую поступь, он повернулся, но потом в страхе отпрянул, а на лице его появилось жалкое, трусливое выражение.
Пренебрегая этикетом, который я обычно соблюдаю, даже когда мы остаемся наедине, я подошла и взглянула прямо в его затуманенные страхом глаза.
– Я знаю, что вы сделали. Вы украли «Солнце Габсбургов». Вы заложили его. А взамен приказали оставить в сокровищнице на хранение копию, страз. Вы украли самую большую ценность из моего приданого. Вы обманули меня. Вы пошли на риск скандала и бесчестия, поставили под угрозу альянс между Францией и Австрией.
Он жалко всхлипывал, сидя в старом плаще на грязном полу. Лицо у него сморщилось, как бывает у Муслин, когда она не слушается и знает, что будет наказана.
От столь явного проявления слабости гнев мой усилился. Я начала расхаживать перед ним взад и вперед.
– Прекратите! Перестаньте вести себя как ребенок, встаньте и разговаривайте как мужчина!
С громким вздохом и отчаянным усилием Людовик оторвал свое крупное тело от пола и прислонился к двери. Он боялся взглянуть мне в лицо.
– Я знаю, что виноват перед вами и что мне нет прощения. Мне стыдно за себя, но у меня не было другого выхода. Ко мне пришли Некер и остальные. Нужно было платить проценты по займам. Они сказали, что ошиблись в расчетах. В казне не было денег на оплату процентов. Возникла опасность признания невыполнения нами своих обязательств по займам. Я не мог допустить подобного. – Голос его звучал печально.
– Но у французской короны много собственных драгоценностей. Золотые шкатулки, бриллианты вашей матери и бабушки, картины, статуи, наконец…
– Я распродаю ценности короны в течение вот уже шести лет и начал заниматься этим еще до того, как стал королем. А раньше много чего продал мой дед. Многие произведения искусства, выставленные на обозрение, на самом деле являются лишь копиями. И очень многие драгоценности – подделки, стразы.
– Вы не имели права без спроса брать то, что принадлежит мне.
Он впервые поднял на меня глаза.
– А если бы я попросил, разве вы отдали бы мне свой драгоценный камень?
– Нет. Никогда.
– Естественно. Вот почему мне пришлось украсть его. Меня заверили, что сделанная копия – высочайшего качества. Я думал, что вы ничего не заметите. Я бы ни за что сам не предложил заложить «Солнце Габсбургов», если бы Некер не был знаком с человеком, который уже давно мечтал заполучить его. Женевец, богатый биржевой торговец. Он предложил уплатить все проценты по нашим долгам в обмен на бриллиант. В то время я еще надеялся, что у нас будет возможность расплатиться с ним и выкупить бриллиант, через год или два. Теперь я в этом сомневаюсь.
Я пришла в неописуемую ярость. Я была очень зла на Людовика, на месье Некера, на министров, которые ненавидели i меня и, должно быть, пришли в полный восторг оттого, что составили план, как лишить меня любимой драгоценности.
– Я хочу получить его назад, – вот все, что я смогла сказать в тот момент. – Найдите возможность сделать это, каким угодно способом.
Я повернулась и ушла, оставив Людовика одного, живое воплощение вселенской скорби. Я вернулась в свои апартаменты, все еще кипя от гнева и возмущения, и мне потребовалось несколько часов, чтобы успокоиться хотя бы немного. Вызвав к себе Лулу и Софи, я отдала необходимые распоряжения относительно ведения моего хозяйства.
13 января 1781 года.
Я много думала о том, как Людовик обманул меня и заложил «Солнце Габсбургов». Но потом поняла, что веду себя чересчур эгоистично и думаю только о себе.
Да, Людовик оказался обманщиком. Ему следовало прийти и честно объяснить, почему у него не осталось другого выхода, кроме как заложить бриллиант.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37