Да, я виновна, да, я преступница, да, я заслуживаю смерти. Убейте меня, сударь, убейте!..
— Значит, вы признаете, что заслуживаете смерти?
— Да, да.
— И, чтобы искупить свое не знаю уж какое преступление, в котором вы себя обвиняете, примете эту смерть без сожаления?
— Нанесите удар, сударь, я не издам ни звука, и, вместо того чтобы проклинать, благословлю ту руку, что убьет меня.
— Нет, сударыня, я не хочу убивать вас, хотя, вероятно, вы умрете. Только ваша смерть будет не постыдной, как вы могли бы опасаться, — она будет славной, будет в ряду самых прекрасных смертей. Благодарите меня, сударыня, я накажу вас бессмертием.
— Что же вы сделаете, сударь?
— Вы будете по-прежнему идти к той цели, к которой мы стремились все, пока нам не преградили путь. Для вас и для меня вы падете виновной; для всех вы умрете мученицей.
— О, Боже мой! Вы меня с ума сводите этими загадками. Во что вы вовлекаете, куда поведете меня?
— Возможно, к смерти.
— Позвольте мне помолиться.
— Помолиться?
— Да.
— За кого же?
— Какое это имеет для вас значение? С того момента, когда вы убьете меня, я уплачу свой долг. Но если я его заплачу, то больше ничего не буду вам должна.
— Да, это так, — согласился Диксмер, удаляясь в соседнюю комнату. — Я жду вас.
Женевьева встала на колени перед портретом Мориса, прижав руки к готовому разорваться сердцу.
— Морис, — тихо произнесла она, — прости меня. Я не ожидала, что сама буду счастлива, я лишь надеялась сделать счастливым тебя. Морис, я отнимаю у тебя счастье, что было для тебя жизнью. Прости мне мою смерть, возлюбленный! Отрезав прядь длинных волос, она обвязала ею букет фиалок и положила его у портрета. Лицо на бесчувственном немом холсте будто с печалью следило за ее уходом. По крайней мере, так сквозь слезы в глазах показалось Женевьеве.
— Ну, вы готовы, сударыня? — спросил Диксмер.
— Уже! — прошептала Женевьева.
— Впрочем, не торопитесь, сударыня!.. — отозвался Диксмер. — Я не спешу. К тому же, наверное, скоро вернется Морис, и я буду рад выразить ему благодарность за оказанное вам гостеприимство.
Женевьева вздрогнула от ужаса при мысли, что возлюбленный и муж могут встретиться. Она стремительно поднялась.
— Все кончено, сударь, — сказала она. — Я готова!
Диксмер пошел первым. Дрожащая Женевьева последовала за ним, полузакрыв глаза и откинув назад голову. Они сели в фиакр, ожидавший их у входа, и экипаж тронулся.
Как сказала Женевьева, все было кончено.
XIV. КАБАЧОК «КОЛОДЕЦ НОЯ»
Тот самый человек в карманьоле, которого мы видели, когда он ходил взад и вперед по залу Потерянных Шагов, и там же слышали во время экспедиции архитектора Жиро, генерала Анрио и папаши Ришара (точнее, слышали, как он разговаривал с тюремщиком, охранявшим вход в подземелье), — тот самый рьяный патриот с густыми усами и в медвежьей шапке, хваставшийся перед Симоном, что нес голову принцессы Ламбаль, назавтра после вечера, столь богатого разнообразными волнениями, примерно в семь часов находился в кабачке «Колодец Ноя», расположенном, как мы говорили, на углу улицы Старой Сукнодельни.
Он сидел здесь у торговца вином — вернее, у торговки — в глубине черного, прокопченного табаком и свечами зала, притворяясь, что поглощает рыбу, приготовленную на пережаренном масле.
Зал, где он ужинал, был почти безлюден; больше других засиделись лишь два или три завсегдатая, пользующиеся привилегией, что давали им ежедневные визиты в заведение.
Большинство столов пустовало; но к чести кабачка «Колодец Ноя» надо сказать, что красные — вернее, фиолетовые — скатерти указывали на достаточное число насытившихся гостей.
Три последних посетителя исчезли друг за другом, и без четверти восемь патриот остался в одиночестве.
Тогда он с истинным отвращением аристократа отодвинул глубокое блюдо, казалось еще минуту назад доставлявшее ему удовольствие, достал из кармана плитку испанского шоколада и принялся медленно есть его с выражением, весьма отличным от того, какое перед этим пытался, как мы видели, придать своей физиономии.
Время от времени, хрустя испанским шоколадом и черным хлебом, он бросал взгляды, полные тревожного нетерпения, на стеклянную дверь с клетчатой красно-белой занавеской. Иногда он прислушивался и прекращал свою скромную трапезу с рассеянностью, заставившей хозяйку заведения сильно задуматься. Она сидела за прилавком недалеко от двери, на которую патриот так часто устремлял взгляды, и женщине, даже не обладающей излишним тщеславием, могло показаться, что именно она вызывает у него такой интерес.
Наконец колокольчик входной двери прозвенел, и его звук заставил вздрогнуть нашего патриота. Он вновь принялся за рыбу, но украдкой, чтобы хозяйка не заметила, половину куска кинул собаке, смотревшей на него голодными глазами, а вторую — коту, набрасывавшемуся на пса с мягкими, но опасными ударами когтистых лап.
Дверь с красно-белой занавеской открылась, и вошел человек, одетый почти так же, как патриот, только вместо медвежьей шапки на нем был красный колпак. . На поясе вошедшего висела огромная связка ключей и в дополнение к ним — широкая пехотная сабля с медным эфесом.
— Мой суп! Мою бутылку! — крикнул он, входя в общий зал и даже не прикоснувшись к своему красному колпаку, довольствуясь тем, что кивнул хозяйке заведения.
Потом, устало вздохнув, он расположился за столом рядом с тем, за которым ужинал наш патриот.
Хозяйка из почтительности к вошедшему поднялась и сама пошла лично заказать то, что он потребовал.
Мужчины сидели, повернувшись спиной друг к другу: один смотрел на улицу, другой — в глубину зала. Они не обменялись ни единым словом до тех пор, пока хозяйка кабачка не исчезла.
Когда за ней захлопнулась дверь, при свете единственной сальной свечи, подвешенной на железной проволоке так искусно, что освещение делилось между двумя посетителями, человек в медвежьей шапке увидел, наконец, в стоявшем перед ним зеркале, что комната совершенно пуста.
— Добрый вечер, — произнес он, не оборачиваясь к соседу.
— Добрый вечер, сударь, — ответил тот.
— Итак, — продолжал патриот с тем же подчеркнутым безразличием, — как наши дела?
— Все кончено.
— Что именно?
— Как мы и условились, я поссорился с папашей Ришаром по поводу службы. Пожаловался на слабость слуха, на обмороки и даже упал без сознания прямо в канцелярии суда.
— Очень хорошо; а дальше?
— А дальше папаша Ришар позвал свою жену, и она потерла мне виски уксусом, что привело меня в чувство.
— Ну, а потом?
— Итак, как мы и решили, я сказал, что эти обмороки вызваны недостатком воздуха и что служба в Консьержери, где содержатся четыреста заключенных, меня убивает.
— И что ответили они?
— Мамаша Ришар меня пожалела.
— А папаша Ришар?
— Выставил меня за дверь.
— Но того, что он выставил тебя, еще недостаточно.
— Подождите. Мамаша Ришар, очень добрая женщина, упрекнула его в бессердечии, сказав, что я отец семейства.
— И что он ответил?
— Сказал, что она права, но первое непреложное условие для тюремщика — находиться в тюрьме, где он служит; что Республика не шутит — она отрубает головы тем, у кого во время исполнения служебных обязанностей случаются обмороки.
— Черт возьми! — буркнул патриот.
— И он прав, папаша Ришар. С тех пор, как в тюрьме Австриячка, для надзирателей начался сущий ад: готовы подозревать родного отца.
Патриот дал вылизать свою тарелку собаке, которую укусил кот.
— Заканчивайте, — потребовал он, не поворачиваясь.
— Тут, сударь, я опять застонал, словно почувствовал себя очень плохо; стал проситься в лазарет и уверять, что мои дети умрут с голоду, если у меня отнимут жалованье.
— А папаша Ришар?
— Папаша Ришар ответил мне, что тюремным служащим не следует заводить детей.
— Но мамаша Ришар была за вас, надеюсь?
— К счастью! Она закатила сцену мужу, упрекая его в жестокости, и папаша Ришар в конце концов сказал мне: «Ну хорошо, гражданин Гракх, договорись с кем-нибудь из своих друзей, чтобы он отдавал тебе часть твоего жалованья, представь мне того, кто будет тебя замещать, а я обещаю, что его примут». Тогда я ушел, пообещав: «Хорошо, папаша Ришар, я поищу…»
— И ты нашел его, милейший?
В этот момент, неся гражданину Гракху его суп и бутылку, появилась хозяйка заведения.
Это не устраивало ни Гракха, ни патриота: у них, несомненно, было что друг другу сообщить.
— Гражданка, — сказал тюремщик, — я получил небольшое вознаграждение от папаши Ришара. Поэтому позволю себе сегодня свиную котлету с корнишонами и бутылку бургундского. Пошли свою служанку к мяснику за одним и спустись в погреб за другим.
Хозяйка тут же распорядилась. Служанка скрылась за дверью, что вела на улицу, а хозяйка — за дверью в погреб.
— Молодец, — заметил патриот, — ты толковый.
— Такой толковый, что, несмотря на ваши прекрасные обещания, не скрываю от себя, чем это может обернуться для нас обоих. Вы догадываетесь, о чем речь?
— Прекрасно догадываюсь.
— Мы оба рискуем головами.
— Не беспокойся о моей.
— Признаюсь, сударь, что не ваша голова служит причиной моего живейшего беспокойства.
— Твоя? — Да.
— Но раз я оцениваю ее вдвое дороже, чем она стоит…
— Эх, сударь, голова — это драгоценная вещь.
— Но не твоя.
— Как не моя?
— По крайней мере, не сейчас.
— Что вы хотите сказать?
— Я хочу сказать, что твоя голова и обола не стоит. Если бы я, к примеру, был агентом Комитета общественного спасения, то тебя уже завтра гильотинировали бы.
Тюремщик так резко повернулся, что на него залаяла собака.
Он был смертельно бледен.
— Не поворачивайся и не бледней, — произнес патриот. — Наоборот, спокойно доедай свой суп: я не агент-провокатор, друг мой. Сделай так, чтобы я попал в Консьержери, устрой меня на свое место, дай ключи, и завтра я отсчитаю тебе пятьдесят тысяч ливров золотом.
— Но это, по крайней мере, правда?
— У тебя прекрасный залог — моя голова. Тюремщик на мгновение задумался.
— Ну-ну, — сказал патриот, наблюдая за ним в зеркало, — не надо дурных мыслей. Если ты донесешь на меня, то лишь выполнишь свой долг, и Республика не даст тебе даже одного су. Если ты будешь служить мне, то есть, наоборот, нарушишь этот самый долг, то, поскольку в этом мире несправедливо делать что-нибудь даром, я дам тебе пятьдесят тысяч ливров.
— О, я все хорошо понимаю, — ответил тюремщик, — мне прямая выгода сделать то, что вы просите, но я опасаюсь последствий…
— Последствий!.. Чего ты боишься? Полно, уж я-то на тебя не донесу.
— Не сомневаюсь.
— На следующий день после того, как я устроюсь, ты придешь делать в Консьержери обход. Я дам тебе двадцать пять свертков, в каждом из них будет по две тысячи франков. Эти двадцать пять свертков легко разместятся в двух твоих карманах. Вместе с деньгами я дам тебе карту, и с ее помощью ты покинешь Францию. Ты уедешь, и всюду, куда бы ты ни поехал, ты будешь если не богат, то, по меньшей мере, независим.
— Хорошо, сударь, договорились, будь что будет. Я ведь бедняк и не вмешиваюсь в политику. Франция всегда прекрасно обходилась без меня и от моего отсутствия не пропадет. А если вы делаете дурное дело, то тем хуже для вас.
— Во всяком случае, — ответил патриот, — не думаю, чтобы я смог сделать что-нибудь хуже того, что делают сейчас.
— Сударь позволит мне не судить о политике Национального конвента?
— Твоя философия и беспечность великолепны! А теперь скажи, когда ты представишь меня папаше Ришару?
— Если хотите, сегодня вечером.
— Да, конечно. И кем я буду?
— Моим кузеном Мардошем.
— Мардошем, так Мардошем. Имя мне нравится. Мое ремесло?
— Брючный мастер.
— От брючника до кожевенника рукой подать.
— А вы что, кожевенник?
— Я мог бы им быть.
— И то правда.
— В котором часу ты представишь меня?
— Через полчаса, если хотите.
— Тогда в девять.
— Когда я получу деньги?
— Завтра.
— Стало быть, вы ужасно богаты?
— Я ни в чем не нуждаюсь.
— Вы из бывших, не так ли?
— Тебе что за дело?
— Иметь деньги и раздавать их, чтобы рисковать попасть на гильотину! Действительно, эти бывшие очень глупы!
— Чего же ты хочешь? У санкюлотов так много ума, что другим не осталось.
— Тсс! Вот мое вино.
— Встретимся напротив Консьержери.
— Да.
Патриот расплатился и вышел.
Из-за двери послышался его громовой голос:
— В чем дело, гражданка? Котлеты с корнишонами! Мой кузен Гракх умирает с голоду.
— Этот добрый Мардош! — сказал тюремщик, смакуя бургундское, только что налитое кабатчицей, нежно смотревшей на него.
XV. РЕГИСТРАТОР ВОЕННОГО МИНИСТЕРСТВА
Покинув кабачок, патриот не ушел слишком далеко. Сквозь закопченные стекла он следил за тюремщиком. Необходимо было убедиться, не свяжется ли тот с агентами республиканской полиции, одной из лучших во все времена, потому что одна половина общества шпионила за другой не столько ради большей славы правительства, сколько ради большей безопасности собственной головы.
Но ничего тревожного для патриота не произошло. За несколько минут до девяти тюремщик поднялся, потрепал по подбородку кабатчицу и вышел. На набережной Консьержери патриот нагнал его, и они вместе вошли в тюрьму.
Сделка состоялась в тот же вечер. Папаша Ришар согласился, чтобы Мардош занял место гражданина Гракха…
А за два часа до того, как в помещении тюремного смотрителя уладилось это дело, в другой части тюрьмы разыгралась внешне ничем не примечательная сцена, но последствия ее имели не меньшее значение для главных действующих лиц этой истории.
Уставший за день секретарь Консьержери собирался сложить свои бумаги и уйти, когда какой-то человек, сопровождаемый гражданкой Ришар, возник перед его конторкой.
— Гражданин секретарь, — сказала она, — это ваш собрат из военного министерства. Он пришел от имени гражданина министра, чтобы восстановить списки военных, заключенных под стражу.
— Ах, гражданин, — расстроился секретарь, — вы поздновато пришли: я уже убираю все бумаги.
— Простите меня, дорогой собрат, — ответил вошедший, — но у нас так много работы, что мы можем ходить по другим делам только в минуты досуга, а у нас минуты досуга настают лишь в то время, когда другие уже едят или спят.
— Ну, раз дело обстоит именно так, дорогой собрат, то поторопитесь, ибо, как вы говорите, уже время ужина, а я голоден. Покажите ваши документы.
— Вот они, — предъявил свои бумаги представитель военного министерства; его собрат, хотя и крайне спешил, просмотрел их с исключительным вниманием.
— Не беспокойтесь, с ними все в порядке, — заметила жена Ришара. — Мой муж уже их проверил.
— Неважно, неважно, — возразил секретарь, продолжая читать документы. Регистратор военного министерства ждал терпеливо, как человек, привыкший к строгому выполнению формальностей.
— Прекрасно, — произнес секретарь Консьержери, — вы можете начинать работу в любое время. Много записей вам надо проверить?
— Сотню.
— Но у вас на это уйдет несколько дней!
— В таком случае, дорогой собрат, я устрою у вас что-то вроде небольшой конторы, если вы, конечно, позволите.
— Что вы имеете в виду? — не понял секретарь Консьержери.
— Это я расскажу во время ужина, на который сейчас приглашаю вас; ведь вы сами сказали, что голодны.
— И не отрицаю этого.
— Вот и хорошо, вы познакомитесь с моей женой, прекрасной хозяйкой, ближе узнаете меня — я добрый малый.
— Честное слово, вы производите на меня именно такое впечатление, однако, дорогой собрат…
— Не спорьте, соглашайтесь без церемоний. Я по пути куплю устриц на площади Шатле, у нас есть цыпленок, взятый у торговца жареным мясом, и два или три блюда, которые госпожа Дюран готовит в совершенстве.
— Вы меня соблазняете, — смутился секретарь Консьержери, ослепленный непривычным меню: Революционный трибунал платил ему два ливра ассигнатами, в действительности едва ли стоившие два франка.
— Значит, вы согласны?
— Согласен.
— В таком случае отложим работу до утра — и в путь.
— Отправляемся.
— Так что же вы медлите?
— Одну минуту; позвольте мне только предупредить жандармов, охраняющих Австриячку.
— Зачем вы их предупреждаете?
— Зная о том, что я ушел и что, следовательно, в секретарской комнате никого уже нет, они будут прислушиваться к малейшим звукам.
— А! Очень хорошо: отличная мера предосторожности, клянусь честью!
— Вы понимаете, не так ли?
— Прекрасно понимаю; идите.
Секретарь Консьержери вышел и постучал в дверь — ее открыл один из охранников, предварительно спросив:
— Кто там?
— Это секретарь; я ухожу. До свидания, гражданин Жильбер.
— До свидания, гражданин секретарь. И дверь захлопнулась.
Регистратор военного министерства с величайшим вниманием следил за этой сценкой. И пока дверь камеры, в которой находилась королева, оставалась открытой, его быстрый взгляд успел охватить первое отделение; увидев сидящего за столом жандарма Дюшена, он еще раз убедился в том, что при королеве только два охранника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
— Значит, вы признаете, что заслуживаете смерти?
— Да, да.
— И, чтобы искупить свое не знаю уж какое преступление, в котором вы себя обвиняете, примете эту смерть без сожаления?
— Нанесите удар, сударь, я не издам ни звука, и, вместо того чтобы проклинать, благословлю ту руку, что убьет меня.
— Нет, сударыня, я не хочу убивать вас, хотя, вероятно, вы умрете. Только ваша смерть будет не постыдной, как вы могли бы опасаться, — она будет славной, будет в ряду самых прекрасных смертей. Благодарите меня, сударыня, я накажу вас бессмертием.
— Что же вы сделаете, сударь?
— Вы будете по-прежнему идти к той цели, к которой мы стремились все, пока нам не преградили путь. Для вас и для меня вы падете виновной; для всех вы умрете мученицей.
— О, Боже мой! Вы меня с ума сводите этими загадками. Во что вы вовлекаете, куда поведете меня?
— Возможно, к смерти.
— Позвольте мне помолиться.
— Помолиться?
— Да.
— За кого же?
— Какое это имеет для вас значение? С того момента, когда вы убьете меня, я уплачу свой долг. Но если я его заплачу, то больше ничего не буду вам должна.
— Да, это так, — согласился Диксмер, удаляясь в соседнюю комнату. — Я жду вас.
Женевьева встала на колени перед портретом Мориса, прижав руки к готовому разорваться сердцу.
— Морис, — тихо произнесла она, — прости меня. Я не ожидала, что сама буду счастлива, я лишь надеялась сделать счастливым тебя. Морис, я отнимаю у тебя счастье, что было для тебя жизнью. Прости мне мою смерть, возлюбленный! Отрезав прядь длинных волос, она обвязала ею букет фиалок и положила его у портрета. Лицо на бесчувственном немом холсте будто с печалью следило за ее уходом. По крайней мере, так сквозь слезы в глазах показалось Женевьеве.
— Ну, вы готовы, сударыня? — спросил Диксмер.
— Уже! — прошептала Женевьева.
— Впрочем, не торопитесь, сударыня!.. — отозвался Диксмер. — Я не спешу. К тому же, наверное, скоро вернется Морис, и я буду рад выразить ему благодарность за оказанное вам гостеприимство.
Женевьева вздрогнула от ужаса при мысли, что возлюбленный и муж могут встретиться. Она стремительно поднялась.
— Все кончено, сударь, — сказала она. — Я готова!
Диксмер пошел первым. Дрожащая Женевьева последовала за ним, полузакрыв глаза и откинув назад голову. Они сели в фиакр, ожидавший их у входа, и экипаж тронулся.
Как сказала Женевьева, все было кончено.
XIV. КАБАЧОК «КОЛОДЕЦ НОЯ»
Тот самый человек в карманьоле, которого мы видели, когда он ходил взад и вперед по залу Потерянных Шагов, и там же слышали во время экспедиции архитектора Жиро, генерала Анрио и папаши Ришара (точнее, слышали, как он разговаривал с тюремщиком, охранявшим вход в подземелье), — тот самый рьяный патриот с густыми усами и в медвежьей шапке, хваставшийся перед Симоном, что нес голову принцессы Ламбаль, назавтра после вечера, столь богатого разнообразными волнениями, примерно в семь часов находился в кабачке «Колодец Ноя», расположенном, как мы говорили, на углу улицы Старой Сукнодельни.
Он сидел здесь у торговца вином — вернее, у торговки — в глубине черного, прокопченного табаком и свечами зала, притворяясь, что поглощает рыбу, приготовленную на пережаренном масле.
Зал, где он ужинал, был почти безлюден; больше других засиделись лишь два или три завсегдатая, пользующиеся привилегией, что давали им ежедневные визиты в заведение.
Большинство столов пустовало; но к чести кабачка «Колодец Ноя» надо сказать, что красные — вернее, фиолетовые — скатерти указывали на достаточное число насытившихся гостей.
Три последних посетителя исчезли друг за другом, и без четверти восемь патриот остался в одиночестве.
Тогда он с истинным отвращением аристократа отодвинул глубокое блюдо, казалось еще минуту назад доставлявшее ему удовольствие, достал из кармана плитку испанского шоколада и принялся медленно есть его с выражением, весьма отличным от того, какое перед этим пытался, как мы видели, придать своей физиономии.
Время от времени, хрустя испанским шоколадом и черным хлебом, он бросал взгляды, полные тревожного нетерпения, на стеклянную дверь с клетчатой красно-белой занавеской. Иногда он прислушивался и прекращал свою скромную трапезу с рассеянностью, заставившей хозяйку заведения сильно задуматься. Она сидела за прилавком недалеко от двери, на которую патриот так часто устремлял взгляды, и женщине, даже не обладающей излишним тщеславием, могло показаться, что именно она вызывает у него такой интерес.
Наконец колокольчик входной двери прозвенел, и его звук заставил вздрогнуть нашего патриота. Он вновь принялся за рыбу, но украдкой, чтобы хозяйка не заметила, половину куска кинул собаке, смотревшей на него голодными глазами, а вторую — коту, набрасывавшемуся на пса с мягкими, но опасными ударами когтистых лап.
Дверь с красно-белой занавеской открылась, и вошел человек, одетый почти так же, как патриот, только вместо медвежьей шапки на нем был красный колпак. . На поясе вошедшего висела огромная связка ключей и в дополнение к ним — широкая пехотная сабля с медным эфесом.
— Мой суп! Мою бутылку! — крикнул он, входя в общий зал и даже не прикоснувшись к своему красному колпаку, довольствуясь тем, что кивнул хозяйке заведения.
Потом, устало вздохнув, он расположился за столом рядом с тем, за которым ужинал наш патриот.
Хозяйка из почтительности к вошедшему поднялась и сама пошла лично заказать то, что он потребовал.
Мужчины сидели, повернувшись спиной друг к другу: один смотрел на улицу, другой — в глубину зала. Они не обменялись ни единым словом до тех пор, пока хозяйка кабачка не исчезла.
Когда за ней захлопнулась дверь, при свете единственной сальной свечи, подвешенной на железной проволоке так искусно, что освещение делилось между двумя посетителями, человек в медвежьей шапке увидел, наконец, в стоявшем перед ним зеркале, что комната совершенно пуста.
— Добрый вечер, — произнес он, не оборачиваясь к соседу.
— Добрый вечер, сударь, — ответил тот.
— Итак, — продолжал патриот с тем же подчеркнутым безразличием, — как наши дела?
— Все кончено.
— Что именно?
— Как мы и условились, я поссорился с папашей Ришаром по поводу службы. Пожаловался на слабость слуха, на обмороки и даже упал без сознания прямо в канцелярии суда.
— Очень хорошо; а дальше?
— А дальше папаша Ришар позвал свою жену, и она потерла мне виски уксусом, что привело меня в чувство.
— Ну, а потом?
— Итак, как мы и решили, я сказал, что эти обмороки вызваны недостатком воздуха и что служба в Консьержери, где содержатся четыреста заключенных, меня убивает.
— И что ответили они?
— Мамаша Ришар меня пожалела.
— А папаша Ришар?
— Выставил меня за дверь.
— Но того, что он выставил тебя, еще недостаточно.
— Подождите. Мамаша Ришар, очень добрая женщина, упрекнула его в бессердечии, сказав, что я отец семейства.
— И что он ответил?
— Сказал, что она права, но первое непреложное условие для тюремщика — находиться в тюрьме, где он служит; что Республика не шутит — она отрубает головы тем, у кого во время исполнения служебных обязанностей случаются обмороки.
— Черт возьми! — буркнул патриот.
— И он прав, папаша Ришар. С тех пор, как в тюрьме Австриячка, для надзирателей начался сущий ад: готовы подозревать родного отца.
Патриот дал вылизать свою тарелку собаке, которую укусил кот.
— Заканчивайте, — потребовал он, не поворачиваясь.
— Тут, сударь, я опять застонал, словно почувствовал себя очень плохо; стал проситься в лазарет и уверять, что мои дети умрут с голоду, если у меня отнимут жалованье.
— А папаша Ришар?
— Папаша Ришар ответил мне, что тюремным служащим не следует заводить детей.
— Но мамаша Ришар была за вас, надеюсь?
— К счастью! Она закатила сцену мужу, упрекая его в жестокости, и папаша Ришар в конце концов сказал мне: «Ну хорошо, гражданин Гракх, договорись с кем-нибудь из своих друзей, чтобы он отдавал тебе часть твоего жалованья, представь мне того, кто будет тебя замещать, а я обещаю, что его примут». Тогда я ушел, пообещав: «Хорошо, папаша Ришар, я поищу…»
— И ты нашел его, милейший?
В этот момент, неся гражданину Гракху его суп и бутылку, появилась хозяйка заведения.
Это не устраивало ни Гракха, ни патриота: у них, несомненно, было что друг другу сообщить.
— Гражданка, — сказал тюремщик, — я получил небольшое вознаграждение от папаши Ришара. Поэтому позволю себе сегодня свиную котлету с корнишонами и бутылку бургундского. Пошли свою служанку к мяснику за одним и спустись в погреб за другим.
Хозяйка тут же распорядилась. Служанка скрылась за дверью, что вела на улицу, а хозяйка — за дверью в погреб.
— Молодец, — заметил патриот, — ты толковый.
— Такой толковый, что, несмотря на ваши прекрасные обещания, не скрываю от себя, чем это может обернуться для нас обоих. Вы догадываетесь, о чем речь?
— Прекрасно догадываюсь.
— Мы оба рискуем головами.
— Не беспокойся о моей.
— Признаюсь, сударь, что не ваша голова служит причиной моего живейшего беспокойства.
— Твоя? — Да.
— Но раз я оцениваю ее вдвое дороже, чем она стоит…
— Эх, сударь, голова — это драгоценная вещь.
— Но не твоя.
— Как не моя?
— По крайней мере, не сейчас.
— Что вы хотите сказать?
— Я хочу сказать, что твоя голова и обола не стоит. Если бы я, к примеру, был агентом Комитета общественного спасения, то тебя уже завтра гильотинировали бы.
Тюремщик так резко повернулся, что на него залаяла собака.
Он был смертельно бледен.
— Не поворачивайся и не бледней, — произнес патриот. — Наоборот, спокойно доедай свой суп: я не агент-провокатор, друг мой. Сделай так, чтобы я попал в Консьержери, устрой меня на свое место, дай ключи, и завтра я отсчитаю тебе пятьдесят тысяч ливров золотом.
— Но это, по крайней мере, правда?
— У тебя прекрасный залог — моя голова. Тюремщик на мгновение задумался.
— Ну-ну, — сказал патриот, наблюдая за ним в зеркало, — не надо дурных мыслей. Если ты донесешь на меня, то лишь выполнишь свой долг, и Республика не даст тебе даже одного су. Если ты будешь служить мне, то есть, наоборот, нарушишь этот самый долг, то, поскольку в этом мире несправедливо делать что-нибудь даром, я дам тебе пятьдесят тысяч ливров.
— О, я все хорошо понимаю, — ответил тюремщик, — мне прямая выгода сделать то, что вы просите, но я опасаюсь последствий…
— Последствий!.. Чего ты боишься? Полно, уж я-то на тебя не донесу.
— Не сомневаюсь.
— На следующий день после того, как я устроюсь, ты придешь делать в Консьержери обход. Я дам тебе двадцать пять свертков, в каждом из них будет по две тысячи франков. Эти двадцать пять свертков легко разместятся в двух твоих карманах. Вместе с деньгами я дам тебе карту, и с ее помощью ты покинешь Францию. Ты уедешь, и всюду, куда бы ты ни поехал, ты будешь если не богат, то, по меньшей мере, независим.
— Хорошо, сударь, договорились, будь что будет. Я ведь бедняк и не вмешиваюсь в политику. Франция всегда прекрасно обходилась без меня и от моего отсутствия не пропадет. А если вы делаете дурное дело, то тем хуже для вас.
— Во всяком случае, — ответил патриот, — не думаю, чтобы я смог сделать что-нибудь хуже того, что делают сейчас.
— Сударь позволит мне не судить о политике Национального конвента?
— Твоя философия и беспечность великолепны! А теперь скажи, когда ты представишь меня папаше Ришару?
— Если хотите, сегодня вечером.
— Да, конечно. И кем я буду?
— Моим кузеном Мардошем.
— Мардошем, так Мардошем. Имя мне нравится. Мое ремесло?
— Брючный мастер.
— От брючника до кожевенника рукой подать.
— А вы что, кожевенник?
— Я мог бы им быть.
— И то правда.
— В котором часу ты представишь меня?
— Через полчаса, если хотите.
— Тогда в девять.
— Когда я получу деньги?
— Завтра.
— Стало быть, вы ужасно богаты?
— Я ни в чем не нуждаюсь.
— Вы из бывших, не так ли?
— Тебе что за дело?
— Иметь деньги и раздавать их, чтобы рисковать попасть на гильотину! Действительно, эти бывшие очень глупы!
— Чего же ты хочешь? У санкюлотов так много ума, что другим не осталось.
— Тсс! Вот мое вино.
— Встретимся напротив Консьержери.
— Да.
Патриот расплатился и вышел.
Из-за двери послышался его громовой голос:
— В чем дело, гражданка? Котлеты с корнишонами! Мой кузен Гракх умирает с голоду.
— Этот добрый Мардош! — сказал тюремщик, смакуя бургундское, только что налитое кабатчицей, нежно смотревшей на него.
XV. РЕГИСТРАТОР ВОЕННОГО МИНИСТЕРСТВА
Покинув кабачок, патриот не ушел слишком далеко. Сквозь закопченные стекла он следил за тюремщиком. Необходимо было убедиться, не свяжется ли тот с агентами республиканской полиции, одной из лучших во все времена, потому что одна половина общества шпионила за другой не столько ради большей славы правительства, сколько ради большей безопасности собственной головы.
Но ничего тревожного для патриота не произошло. За несколько минут до девяти тюремщик поднялся, потрепал по подбородку кабатчицу и вышел. На набережной Консьержери патриот нагнал его, и они вместе вошли в тюрьму.
Сделка состоялась в тот же вечер. Папаша Ришар согласился, чтобы Мардош занял место гражданина Гракха…
А за два часа до того, как в помещении тюремного смотрителя уладилось это дело, в другой части тюрьмы разыгралась внешне ничем не примечательная сцена, но последствия ее имели не меньшее значение для главных действующих лиц этой истории.
Уставший за день секретарь Консьержери собирался сложить свои бумаги и уйти, когда какой-то человек, сопровождаемый гражданкой Ришар, возник перед его конторкой.
— Гражданин секретарь, — сказала она, — это ваш собрат из военного министерства. Он пришел от имени гражданина министра, чтобы восстановить списки военных, заключенных под стражу.
— Ах, гражданин, — расстроился секретарь, — вы поздновато пришли: я уже убираю все бумаги.
— Простите меня, дорогой собрат, — ответил вошедший, — но у нас так много работы, что мы можем ходить по другим делам только в минуты досуга, а у нас минуты досуга настают лишь в то время, когда другие уже едят или спят.
— Ну, раз дело обстоит именно так, дорогой собрат, то поторопитесь, ибо, как вы говорите, уже время ужина, а я голоден. Покажите ваши документы.
— Вот они, — предъявил свои бумаги представитель военного министерства; его собрат, хотя и крайне спешил, просмотрел их с исключительным вниманием.
— Не беспокойтесь, с ними все в порядке, — заметила жена Ришара. — Мой муж уже их проверил.
— Неважно, неважно, — возразил секретарь, продолжая читать документы. Регистратор военного министерства ждал терпеливо, как человек, привыкший к строгому выполнению формальностей.
— Прекрасно, — произнес секретарь Консьержери, — вы можете начинать работу в любое время. Много записей вам надо проверить?
— Сотню.
— Но у вас на это уйдет несколько дней!
— В таком случае, дорогой собрат, я устрою у вас что-то вроде небольшой конторы, если вы, конечно, позволите.
— Что вы имеете в виду? — не понял секретарь Консьержери.
— Это я расскажу во время ужина, на который сейчас приглашаю вас; ведь вы сами сказали, что голодны.
— И не отрицаю этого.
— Вот и хорошо, вы познакомитесь с моей женой, прекрасной хозяйкой, ближе узнаете меня — я добрый малый.
— Честное слово, вы производите на меня именно такое впечатление, однако, дорогой собрат…
— Не спорьте, соглашайтесь без церемоний. Я по пути куплю устриц на площади Шатле, у нас есть цыпленок, взятый у торговца жареным мясом, и два или три блюда, которые госпожа Дюран готовит в совершенстве.
— Вы меня соблазняете, — смутился секретарь Консьержери, ослепленный непривычным меню: Революционный трибунал платил ему два ливра ассигнатами, в действительности едва ли стоившие два франка.
— Значит, вы согласны?
— Согласен.
— В таком случае отложим работу до утра — и в путь.
— Отправляемся.
— Так что же вы медлите?
— Одну минуту; позвольте мне только предупредить жандармов, охраняющих Австриячку.
— Зачем вы их предупреждаете?
— Зная о том, что я ушел и что, следовательно, в секретарской комнате никого уже нет, они будут прислушиваться к малейшим звукам.
— А! Очень хорошо: отличная мера предосторожности, клянусь честью!
— Вы понимаете, не так ли?
— Прекрасно понимаю; идите.
Секретарь Консьержери вышел и постучал в дверь — ее открыл один из охранников, предварительно спросив:
— Кто там?
— Это секретарь; я ухожу. До свидания, гражданин Жильбер.
— До свидания, гражданин секретарь. И дверь захлопнулась.
Регистратор военного министерства с величайшим вниманием следил за этой сценкой. И пока дверь камеры, в которой находилась королева, оставалась открытой, его быстрый взгляд успел охватить первое отделение; увидев сидящего за столом жандарма Дюшена, он еще раз убедился в том, что при королеве только два охранника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50