– Твоей воле! – вскричал он. – Жалкий главарь шайки разбойников, в моем собственном дворце ты осмеливаешься говорить мне о своей воле и ставить ее над моей!
Малаец не пошевелился и по-прежнему оставался невозмутимым.
– Да, – ответил он. – И это будет не первый раз, когда ты похвалишь себя за то, что поступил не по своей воле.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Старый бапати, твой отец, разгневанный твоей распущенностью, просил колониальное правительство распорядиться заточить тебя в крепость; он угрожал передать управление провинцией одному из твоих родственников. Внезапно бапати Бантама тяжело заболел. Тот, кто обучал его европейским наукам, доктор Базилиус, ухаживал за ним и самоотверженно проводил все ночи у постели больного, не позволяя ему принимать лекарства из других рук.
– Клянусь святым пророком! Малаец, не говори ничего больше.
– Успокойся, не выдергивай крис из ножен и выслушай меня до конца. Несмотря на старания доктора, состояние бапати ухудшалось. И все же оно ухудшалось не так быстро, как нетерпеливо желал этого его сын. Однажды ночью он проник в комнату, где его отец, под влиянием наркотика, который дал ему европейский врач, забылся тяжелым сном. Цермай держал в руке такой же крис, каким ты размахиваешь, и хотел вонзить его в грудь старика; доктор Базилиус умолял его не делать этого, поклялся, что болезнь справится без его помощи, что к завтрашнему дню она прикончит старика; поскольку молодой человек сопротивлялся, поскольку, лишенный возможности подойти к постели бапати и ударить его, он ударил бывшего своего наставника, тот приказал ему выйти и сказал…
– Довольно, Нунгал, – Цермай побледнел от страха и так дрожал, что у него стучали зубы, – довольно, я знаю все остальное. Огни внезапно погасли, нечеловеческая сила, на какую не способен был старый и тщедушный Базилиус, подхватила сына и выбросила его вон.
– Да; но поскольку на следующий день предсказание Базилиуса исполнилось, поскольку старый бапати умер до заката, поскольку никто не искал яда в его желудке, а кинжала в сердце у него не было, – сын без всяких споров унаследовал богатства и власть своего отца. Теперь ты видишь, Цермай, что когда-то ты преуспел, послушавшись не своей воли?
Цермай был подавлен: он молча сел и провел рукой по залитому потом лбу, как будто хотел стереть пятно крови.
– Приди в себя, – продолжал Нунгал, – и скажи мне теперь, станет ли моей Арроа?
– Нет, – отвечал Цермай голосом более слабым, чем раньше.
– Пусть будет так; но правосудие отдаст мне то, в чем ты отказываешь мне.
– Правосудие! – воскликнул Цермай.
– Разумеется, потому что я докажу, что желтая девушка принадлежит мне. Эта девушка, как и белая танцовщица, жила у доктора Базилиуса, который купил ее у своего управляющего; в тот вечер Аргаленка кое-что говорил нам об этой истории. Каждый раз, приходя в старый город повидаться с бывшим наставником, ты бросал жадные взгляды на женщину, жившую в его доме. Доктор умер; ты поспешил завладеть женщиной, но она уже исчезла вместе со своими подругами; на следующий день человек, одетый в лохмотья, пришел к тебе и сказал, что он хозяин девушки с бархатными глазами и ее белокожей подруги; ты предложил ему золото, если он уступит их тебе; человек отказался и поступил лучше: он предложил поместить обеих среди твоих танцовщиц с условием, что ты отдашь девушек тому, кто предъявит тебе половину сломанного кольца. Вот она, эта половина кольца! А теперь в третий раз спрашиваю тебя: отдашь ли ты мне желтую девушку?
– Да, если сможешь ее взять! – вскричал Цермай, прыгнув, как пантера, и нанеся Нунгалу страшный удар крисом, который он предательски вытащил из сандаловых ножен.
Малаец пошатнулся, и Цермай подумал, что убил его; но Нунгал выпрямился и распахнул саронг, обнажив грудь и показав покрывавшую ее тончайшую стальную кольчугу. Лезвие криса не повредило доспехов, и сквозь сетку просочилось всего несколько капелек крови.
– Я обзавелся ею, помня о моих врагах, – язвительно произнес малаец. – Но я забыл о тебе, Цермай.
Цермай был удручен своей неудачей и пребывал в глубоком оцепенении.
Он отступил на шаг назад и на всякий случай приготовился защищаться.
Но Нунгал покачал головой.
– Послушай, – произнес он со странной улыбкой, вздернувшей губу и позволявшей видеть белые и острые, как у леопарда, зубы, – будь в твоем сердце хоть один тайник, куда я не мог бы проникнуть, сейчас ты показал бы мне, какую меру благодарности можно ждать от души, подобной твоей.
– Благодарности? Что я получил от тебя, чтобы благодарить? Обещания, только и всего. Где ты видел, чтобы благодарили за обещания?
– Я думал, что сделал больше, Цермай; когда мы встретились в Батавии, ты прозябал в самом постыдном разврате, твоя ненависть и планы мести улетучивались, как дым сигары, тлеющей у твоих ног. Я дал всему этому плоть, я научил тебя, как насытить первое и осуществить вторые, удовлетворив в то же время твое честолюбие; я подстегивал тебя, пока ты не решился променять плетеные скамьи кабака, где ты обитал, на престол Явы, алмаза Южного моря; я нашел для тебя стихию мятежа, который сделает тебя королем; я собрал вокруг тебя ядро армии недовольных, способной принести тебе славу и богатство; я указал тебе, как управлять этим подспудным движением до того дня, когда голландцы, почувствовав, как земля горит у них под ногами, тщетно попытаются бежать и погибнут среди руин, – значит, все это – ничто?
– Ничто, пока успех не подкрепит твоих обещаний; до сих пор это только грезы.
– Да, но грезы, которые мы сделаем явью.
Цермай сделал движение.
– Да, – продолжал Нунгал, – тебя удивляет, что, после того как ты попытался убить меня, я еще расположен тебе служить! Так вот, знай, что я глубоко презираю людей, пренебрегаю их чувствами по отношению ко мне, независимо от того, хороши они или дурны, сердечны или враждебны. Моим планам, моей ненависти, которую я, подобно тебе, возможно, питаю в сердце, отвечает желание уничтожить тех, кто правит и владеет этим островом. Так что всегда можешь рассчитывать на помощь Нунгала; но в то же время у меня есть свое дело, я непоколебимо иду к цели, исполненный сознанием собственной силы. Никогда не пытайся препятствовать ей, Цермай! Не то, несмотря на мое к тебе расположение, ты будешь разбит, как это стекло.
С этими словами Нунгал подтолкнул пальцем хрустальную чашу с шербетом – она скатилась со столика на пол и разлетелась на мелкие осколки.
– Поверь мне, Цермай, – продолжал Нунгал, – что не пустой каприз заставляет меня требовать эту бедайя; я так же равнодушен к чарам ее глаз, как к туману на вершинах гор, который принимает облик человека и в котором взгляд обольщенного путешественника старается узнать то высшее существо, кого человеческая гордыня поставила посредником между людьми и Богом. Нет, та, кого я прошу у тебя, кого добиваюсь, кого требую, – всего лишь колесико в том устройстве, над которым я тружусь, и пусть лучше погибнут все бедайя и рангуны острова, чем разрушится мое творение! Я повторяю тебе: вот половина кольца, Арроа принадлежит мне, я хочу ее.
– Бери ее, – ответил Цермай удрученным и смиренным тоном, странно контрастировавшим с той яростью, какую вызвала у него первая просьба Нунгала, и в особенности – с поступком, который он пытался совершить.
– Ну, будь мужчиной, – произнес малаец, – и не удостаивай это огорчение своей слезой: она стоит куда дороже.
И, поскольку Цермай дал этой слезе скатиться по щеке, не вытирая ее, Нунгал продолжил:
– Что ж, хоть твоя скорбь и недостойна мужчины, она тронула меня. Дочь Аргаленки понадобится мне для исполнения моих планов только через месяц; оставь ее у себя на это время, чтобы отдать затем тому, кто от моего имени передаст тебе эту половину кольца.
– Спасибо, Нунгал.
– И ты клянешься исполнить то, что я требую от тебя?
– Я клянусь тебе в этом.
– Хорошо! Впрочем, у меня есть порука в том, что ты сдержишь слово.
– Какая, Нунгал?
– Я знаю твои секреты, ты моих не знаешь. А если ты попытаешься сопротивляться, как сделал сегодня, колониальный совет будет осведомлен о том, что произошло у смертного одра твоего отца между доктором Базилиусом и тобой.
Цермай покачал головой и сказал:
– Поверь мне, Нунгал, мое слово весит больше твоих угроз. Каким образом ты проник в тайну, о которой упоминал, это секрет между тобой и адом; но он наверняка мало что тебе даст, потому что ты не сможешь подкрепить доказательствами твое сообщение.
– Ба! – насмешливо возразил Нунгал. – Доктор Базилиус был человеком благоразумным, осторожным и слишком расчетливым для того, чтобы дать пропасть такому бесценному сокровищу, как эта тайна. Ну, так встретимся через месяц, а сейчас простимся, Цермай!
Договорив, малаец выбежал сквозь завесу воды, закрывавшую грот.
В течение секунды вокруг него кипел водопад, покрывая его одежду брызгами пены; затем вода побежала по-прежнему и сквозь ее радужные оттенки Цермай мог видеть Нунгала, удалявшегося по одной из дорожек сада.
Но яванец, казалось, совершенно не заметил его ухода. Он был погружен в свои размышления.
– Каким образом доктор Базилиус мог оставить улики преступления, за которое сам расплатился бы вместе со мной? – произнес он наконец, говоря сам с собой. – А если он оставил доказательства, как попали они из рук ван ден Беека, наследника доктора, в руки Нунгала? Этот малаец способен на все! – помолчав минуту, продолжал он. – Но все равно, я должен увидеться с ван ден Бееком.
Затем лезвием криса он ударил в гонг, находившийся рядом с ним.
По этому сигналу вода перестала струиться как по волшебству.
Несколько капель, переливаясь, словно опалы, под лучами солнца, просочились между камнями и упали в опустевший бассейн; затем у входа в грот появился один из слуг Цермая.
– Приведи мою черную пантеру, – приказал Цермай.
Через несколько минут великолепный зверь, с бархатной шкурой, с глазами цвета топаза, гибкий и грациозный в движениях, словно котенок, но еще более грозный оттого, что притворялся кротким и ласковым, стремительно примчался к хозяину.



XVII. Приписка доктора Базилиуса

Солнце уже давно поднялось, когда на следующий день после ужина в Меестер Корнелисе Эусеб ван ден Беек вернулся на Вельтевреде.
Что бы ни говорил нотариус Маес о постыдности такого способа передвижения, но Эусеб пешком проделал несколько километров, отделявших его от города.
Слуга, отворивший ему дверь особняка, попятился в страхе: такое бледное и потрясенное лицо было у хозяина. Он спросил Эусеба, что с ним. Тот, не отвечая, направился к своему кабинету и, едва войдя в него, собрался там запереться.
– Но разве господин не хочет видеть госпожу? – мягко придержав дверь, спросил слуга.
– Не твое дело! – в ярости воскликнул Эусеб. – И кто дал тебе право обсуждать мои действия?
– Дело в том, что госпожа уже много раз спрашивала о господине.
– Хорошо, хорошо, позже!
Слуга продолжал стоять у двери, изумленно глядя на хозяина.
– Чего ты ждешь? – в бешенстве закричал Эусеб.
– Чтобы господин дал мне адрес врача, которого надо привести к госпоже; нам трудно выбрать его, но господин, раз он племянник покойного доктора Базилиуса, должен знать их.
Эусеб, в оцепенении выслушавший первые слова, внезапно очнулся и, схватив слугу за воротник, заорал:
– Никогда не смей произносить при мне этого гнусного имени, если не хочешь, чтобы тебя немедленно выгнали!
Затем, после паузы, во время которой, казалось, он должен был задохнуться, Эусеб продолжил:
– Что ты имел в виду, спросив о враче? Говори! Госпожа больна?
Эусеб произнес последние слова резко, что было совсем не в его привычках, особенно, когда речь шла о его жене.
Если имя Базилиуса напоминало о печальных событиях прошлого и страхе перед будущим, то имя Эстер связывалось для него лишь с долгом.
Значит, его совесть была не вполне чиста, раз мысль об этом долге вызывала раскаяние?
– Сударь, – лепетал совершенно растерявшийся слуга, – дело в том, что это, наверное, произойдет сегодня.
Эти слова развеяли все мысли, заставлявшие Эусеба опасаться встречи с женой; он бросился по лестнице, вбежал в спальню Эстер и нашел жену в постели, улыбающуюся, несмотря на страдания.
– Спасибо, друг мой! – воскликнула молодая женщина, раскрывая мужу объятия. – Спасибо тебе! Я бы так расстроилась, если бы первый взгляд твоего ребенка был обращен не к тебе.
Эусеб, позабыв обо всем, осыпал жену нежнейшими поцелуями.
Любовно поговорив несколько минута о ребенке, который вскоре должен был родиться, Эстер сказала мужу:
– Как поздно ты вернулся! Это первый раз, Эусеб, когда ты всю ночь провел вдали от меня.
Эусеб, до этого бледный, сделался багровым; он опустил глаза под спокойным и ясным взглядом жены.
– Этот гадкий господин Маес насильно утащил тебя с собой, – продолжала она. – Но я не сержусь на него, потому что сама просила его об этом.
– Ты, Эстер! Это ты просила нотариуса повести меня туда, где мы были?
– Конечно; я надеялась, что веселость этого толстяка сообщится тебе, его распорядок дня прогонит с твоего лба заботы и ты поймешь наконец: заполненный делами день должен завершаться удовольствиями.
– Эстер! – ответил Эусеб. – Ты совершила большую ошибку! Дай Бог, чтобы тебе не пришлось когда-нибудь сожалеть о ней!
– Ах, Боже мой, ты пугаешь меня! Что случилось? Но, в самом деле, радость оттого, что вновь тебя вижу, помешала мне заметить, как ты бледен, в каком беспорядке твоя одежда. Говори, говори, мой Эусеб! Я так люблю тебя, что не стану ревновать, лишь бы ты был счастлив.
Эусеб отступил перед откровенностью признания.
Ложь, к которой ему предстояло прибегнуть, усилила его недовольство собой.
Он не мог излить это недовольство, не выдав себя, и обрушился на Эстер:
– Вот они, женщины! – вспылил он. – Ничего не замечают, кроме своей любви, и во всем видят для нее угрозу!
– Эусеб, ты никогда так не говорил со мной! – воскликнула Эстер.
– Зачем произносить слово «ревность», такое смешное, по-моему, и глупое?
– Но, друг мой, я, напротив, уверяла тебя, что не ревнива.
– Ну да! Это только предлог, чтобы заговорить о ревности.
– В самом деле, друг мой, я не узнаю тебя, и, если бы всецело не доверяла тебе, твои речи, к каким я совершенно не привыкла, могли бы вызвать у меня подозрения.
– Какие подозрения? Я требую, чтобы ты объяснила мне! – вне себя кричал Эусеб. – Разве то, что я провел ночь за делами и что этот мерзкий Маес втянул меня в невыгодную сделку, дает тебе право надоедать мне твоими несправедливыми предположениями?
– Да что я такого предполагала, Господи! – спросила несчастная женщина, и, увидев, что беспокойство ее мужа не уменьшается, а усиливается, постаралась переменить разговор. – Ну, Эусеб, – продолжала она, пытаясь улыбнуться сквозь слезы, медленно катившиеся по ее щекам, – ты прекрасно знаешь, что я полностью, совершенно полагаюсь на твои слова, что верю в тебя, как веруют в Бога; если ты говоришь: «Я сделал то-то, был там-то»– я всегда считаю, что так оно и есть, клянусь ребенком, который заново свяжет нас. Никогда мне и в голову не приходила мысль сомневаться в правдивости того, что ты говорил мне. Ну, Эусеб, прости, если я чем-то обидела тебя! – закончила Эстер, подставив мужу белый чистый лоб, увенчанный белокурыми волосами, которые шелковистыми локонами выбивались из-под чепчика.
Эусеб оставался по-прежнему мрачным и надутым.
– Хочешь ли ты, – снова заговорила Эстер, – чтобы я дала тебе новое доказательство моего к тебе доверия, хочешь ты этого?
– Говори, – ответил молодой человек, взяв жену за руку.
– Ну так вот: несмотря на настояния метра Маеса, я воспротивилась тому, чтобы он сообщил тебе содержание оскорбительной приписки, которую сделал наш дядя к своему завещанию.
– Приписка! Приписка в завещании существует! – растерянно воскликнул Эусеб. – Господи, я в этом хотел усомниться! Раз она существует, значит, то, что произошло этой ночью, не сон, как я старался в том уверить себя!.. Заклинатель змей, эта странная галлюцинация, когда я видел Эстер умирающей, рангуна, сны… все это было реальным и Базилиус одержал надо мной первую победу!
Эусеб кричал в исступлении, и Эстер, воскликнув: «Боже мой, он сошел с ума!»– уронила бледную головку на подушку.
Вид жены, оказавшейся в опасности, привел Эусеба в чувство; он бросился к постели Эстер, целовал ее холодные руки, пытался помочь ей и, не преуспев в этом, позвонил служанкам, тотчас прибежавшим на зов.
За врачом послали, и он явился. В двух словах Эусеб объяснил ему происшедшее. Доктор объявил, что состояние Эстер весьма тяжелое, что сильное потрясение, которое она, вероятно, испытала, непременно вызовет кризис, в результате чего мать или дитя в ее утробе, а возможно, и оба, могут лишиться жизни.
Стремясь уберечь Эстер от потрясения, которое она непременно испытала бы, если, придя в себя, увидела бы мужа у своего изголовья, он настоял на том, чтобы Эусеб позволил ему самому ухаживать за больной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40