вдоль стен шли широкие диваны; его освещали бумажные фонарики, причудливо и фантастически расписанные. В глубине самого большого отделения возвышалась эстрада, служившая подмостками рангунам, если богатым посетителям Меестер Корнелиса хотелось приправить свой ужин любопытным зрелищем.
Стол был уставлен местными и европейскими блюдами: здесь были суп из ласточкиных гнезд, голотурии под красным соусом, нарезанные тонкими ломтиками плавники акул, слоеные пирожки с насиженными яйцами – и рядом с этим великолепное голландское жаркое, превосходные образцы самых вкусных из семисот тридцати восьми видов рыб, населяющих воды острова, не говоря уже о дичи, кишащей в его лесах.
Несмотря на то что стол был роскошным и множество бутылок возвышалось колокольнями среди изобилия съестных припасов, все, кроме метра Маеса, держались холодно и молчали.
Китаец ел; яванец наблюдал за Эусебом, на которого смотрел враждебно после ссоры между ними. Что касается Эусеба, он размышлял о странных событиях этого вечера, поставивших его лицом к лицу с человеком, казалось знавшим страшного доктора Базилиуса, при воспоминании о котором его охватывал леденящий ужас.
– Великий Боже!.. Друзья мои, – произнес нотариус, – похоже, что мы с вами пришли на похороны, а не на пирушку.
Затем, взглянув на Эусеба, он продолжил.
– Собственно говоря, – намек, который он собирался сделать, заставил светиться его физиономию и исторг изо рта столь мощный взрыв смеха, что подвешенные к потолку фонарики замигали, – собственно говоря, в нашем ужине есть нечто загробное, поскольку речь пойдет о завещании.
– Я надеюсь, дорогой господин Маес, – возразил Эусеб, – что вы не собираетесь продолжать эту шутку. Мои дела не интересуют этих господ, и говорить об этом при них, по-моему, мало будет отвечать вашей цели, которая, видимо, заключается в том, чтобы помочь им приятно провести вечер.
– Выслушайте меня, дорогой господин ван ден Беек, – ответил нотариус, – дела делам рознь, как вещь вещи рознь. Лично я уверен, что об этом деле лучше всего побеседовать в компании веселых малых, с бокалом доброго французского вина в руке.
– Впрочем, господин ван ден Беек, – вмешался китаец Ти-Кай, остановив на время движение палочек слоновой кости, с помощью которых отправлял в рот пилав (им был обложен жареный барашек), – сахиб Маес не может сообщить нам ничего нового по поводу этого завещания.
– Каким образом? – удивился Эусеб.
– Разумеется! – подтвердил метр Маес. – Вся колония потешается над последней волей достопочтенного доктора Базилиуса.
– Вся колония! – повторил Эусеб. – Что вы хотите этим сказать? И каким образом, господин Маес, то, что происходит в вашей конторе, может занимать праздношатающихся с Вельтевреде?
– О, Бога ради, не будем говорить о конторе, – взмолился метр Маес, опуская на стол бокал, который подносил к губам. – Видите, из-за вас у меня вся жажда прошла и в горле задохнулись веселые куплеты, готовые вырваться, как шампанское из этой бутылки.
– Хорошо, не будем больше говорить об этом сегодня вечером. Завтра я приду за разъяснениями в тот час, когда буду уверен, что встречу человека.
– А кого вы видите сейчас, господин негоциант? – спросил метр Маес.
– Хотите ли вы, чтобы я ответил откровенно, дорогой мой нотариус?
– Веселье и откровенность ходят рядом, мой юный друг, и вы премного обяжете меня, клянусь вам, если не будете скрывать своих мыслей.
– Что ж, вы производите впечатление пьяницы.
– Пить, не испытывая жажды, и предаваться любви во всякое время, – поучительно заметил нотариус, – единственные способности, отличающие человека от скотины. Это высказывание принадлежит французу по имени, если не ошибаюсь, господин де Бомарше. Вспоминая об этом, я горжусь, что взял в жены женщину, принадлежащую к этой нации… Ну вот! – продолжал нотариус, с силой бросив свой бокал о стену, отчего тот разлетелся на тысячу кусков, – я заговорил о госпоже Маес, и в этом виноваты вы, господин ван ден Беек, вы меня до этого довели.
– Я был бы счастлив, если бы вы могли образумиться.
– Образумиться! – воскликнул метр Маес. – О, дьявольщина, что может быть общего у разума с женщиной? Господин ван ден Беек, не напоминайте мне больше о моей жене, не то я отомщу за себя и скажу вам, что ваша жена несчастлива.
– Во всяком случае, господин Маес, я надеюсь, что госпожа ван ден Беек не изберет вас в наперсники.
– Ошибаетесь, мой юный друг.
– И она призналась вам, что несчастна? Вы удивляете меня! В чем она может меня упрекнуть, кроме разве того, что я однажды уступил вашим настояниям и последовал за вами сюда?
– Для нее было бы лучше, если бы вы чаще сюда приходили.
– Признаюсь, я не понимаю вас.
– В чем, по-вашему, заключается счастье женщины? – спросил нотариус.
– Конечно, в любви и верности мужа.
При этом ответе Эусеба нотариус разразился еще более чудовищным хохотом, чем тот, которым он открыл застолье, и скорчился от смеха на затрещавшем под ним стуле.
– Славная шутка! – завопил он. – Знаете ли вы, дорогой господин ван ден Беек, что, если бы счастье действительно заключалось в этом, Провидение лишило бы такого счастья девять десятых представительниц женского пола. Спросите сахиба Ти-Кая, у которого три жены, спросите туана Цермая – у него их двадцать пять, – есть ли у них хоть малейшее доверие к этому рецепту счастья. Верность подвержена климатическим изменениям, которым невозможно подвергнуть счастье; лично я полагаю его в спокойствии, в безмятежности духа и сердца, и, зная по опыту, насколько заразительны эти покой и безмятежность, скажу: будьте счастливы, будьте только счастливы, и жена ваша будет весела и счастлива, и все окружающие вас станут улыбаться; но как можно обрести радость в сердце при виде мрачной и унылой физиономии? Ну, попробуйте последовать моему совету в течение недели, господин ван ден Беек, и вы увидите, отразится ли это тотчас же на лице вашей милой Эстер.
– Да полно, вы с ума сошли! Эстер умерла бы от огорчения, увидев, что я веду жизнь, подобную вашей.
– Боже правый! Я рад найти вас в таком умонастроении, дорогой господин ван ден Беек, – сказал нотариус. – И, несмотря на то что это идет вразрез с желанием вашей жены, я без дальнейших колебаний готов сообщить вам условия, которыми доктор Базилиус сопроводил свой щедрый дар.
– Пусть ад поглотит доктора Базилиуса! – воскликнул яванец. – Перестаньте расстраивать господина ван ден Беека, господин нотариус, и отложите на завтра сообщение о глупостях этого старого безумца. Смотрите, его лицо уже начинало сиять, словно небо перед восходом солнца, а от ваших слов оно вновь заволакивается тучами.
– Давайте есть, – проговорил китаец.
– Давайте пить, – как эхо, откликнулся нотариус. – Согласен, отложим дела до завтра, но с одним условием: пусть господин ван ден Беек выпьет бокал вот этого французского вина.
Эусеб не привык к такого рода пиршествам, и у него начала кружиться голова; он выпил всего два или три бокала, но предшествовавший этому разговор так взволновал его, что вызвал сильный прилив крови к мозгу и некоторое оцепенение.
Яванский принц, хотя ничто не могло вызвать изменений в его настроении, поскольку он почти не пил, совершенно, казалось, позабыл свою ссору с голландцем и обращался с ним чрезвычайно любезно.
– Оставьте это вино, господин ван ден Беек! – вскричал он. – Оно пучит желудок и вызывает тошноту. Возьмите, – прибавил он, принимая из рук одного из своих слуг яшмовую трубку, покрытую причудливой резьбой, – попробуйте это; если Бог поместил счастье в таком месте, где его может достать рука человека, несомненно, оно находится в сердце белого мака; попробуйте, и ваша душа воспарит с его благоухающим дымом к лазурному своду, населенному самыми прекрасными бедайя.
Эусеб видел действие, произведенное опиумом на Харруша, и оно внушило ему глубокое отвращение; все же он не решился отклонить предложение яванца, сделанное с такой любезностью, принял трубку и поднес ее к губам.
В эту минуту снаружи раздался такой сильный грохот гонгов и прочих инструментов, что все четыре сотрапезника бросились к дверям, желая узнать, что происходит в Меестер Корнелисе.
Они увидели плотную толпу, окружавшую человека, взгромоздившегося на плетеный стул, который несли на плечах четыре яванца, испускавшие, как и все, кто сопровождал их, неистовые вопли победы.
– Что происходит? – спросил метр Маес у китайца, который проходил мимо дома, низко опустив голову и держа в руках все принадлежности банкомета.
– Что происходит, сахиб? – угрюмо переспросил китаец. – Этот объевшийся золотом боров, этот буддистский пес уносит все, что я с таким трудом скопил за год, пока занимался этим ремеслом: мои мадрасские пиастры, мои голландские флорины. Они у него, все до единого, он не оставил мне ни медяка! Пусть рука Шивы настигнет того, кто обобрал меня!
– К счастью для тебя, Шива глух к проклятиям игроков, приятель! – возразил нотариус. – Не то тебя давно бы повесили.
Китаец, ворча, удалился.
– Сюда приближается выигравший, – произнес яванец. – Эти бездельники так рады увидеть банкомета разорившимся, что можно подумать, будто у каждого из них в кошельке оказалась часть его золота.
По знаку игрока, которого несли с почетом, процессия в самом деле направилась в сторону павильона, где ужинал с друзьями метр Маес.
Эусеб смотрел на человека в импровизированном паланкине с изумлением: он узнал в нем того нищего, которому за несколько часов до того дал денег.
Игрок, со своей стороны, казалось, искал Эусеба, потому что, заметив его, соскочил с носилок и побежал к нему с мешком денег в руке.
– Сахиб! – обратился он к Эусебу, без церемоний войдя в пиршественный зал, с роскошью которого совершенно не вязались его лохмотья. – Твое подаяние принесло мне удачу: у меня есть золото.
Произнеся эти слова, он высыпал на стол, посреди блюд и бокалов, содержимое своего мешка, около двадцати тысяч флоринов во всевозможной монете, и разделил его на две кучки, на которые китаец и яванец, не сдержавшись, устремили жадный взгляд, контрастировавший с безразличным спокойствием обоих голландцев.
– Вот твоя часть и моя, – сказал игрок. – Выбирай, какую ты возьмешь.
– Когда мы, христиане, творим милостыню, – ответил молодой голландец, – мы не ждем, что она принесет нам прибыль на земле; там, наверху мы должны получить свою награду.
– Будда дал людям землю не для того, чтобы пренебрегать ею! – возразил игрок. – Он достаточно богат и у него довольно могущества, чтобы дать тем, кого он любит, радости и здесь, на земле, и на небе.
– Не настаивай; даже если бы здесь было в тысячу раз больше золота, чем лежит сейчас на столе, будь я бедным и обездоленным, каким ты мне показался, я не принял бы то, что пришло из подобного источника.
Старик склонив голову.
– Юноша, не спеши осуждать того, в чье сердце не заглянул, – ответил он. – Не торопись судить меня; но, если ты не хочешь взять это золото, отдай его бедным; потому что ты – тот, на кого Будда указал мне во сне, и в этом сне он велел мне поделиться с тем, кто вложит в мою руку монетку, которая принесет мне желанное золото.
– Меня удивляет, буддист, – перебил его Цермай, пока метр Маес, отведя Эусеба в сторону, объяснял ему, как безоговорочно верят снам яванцы, и уверял, что бесполезно противиться желанию игрока в лохмотьях, – меня удивляет, буддист, – продолжал яванский принц, – что ты не разложил деньги на три кучки вместо двух, лежащих сейчас на столе.
– Почему на три?
– Потому что одна принадлежит мне как твоему господину и повелителю. Не забыл ли ты, собачий сын, что я – бупати провинции Бантам?
– Я не забыл об этом, туан Цермай, и так же верно как то, что око Будды освещает мир, верно и то, что не часть этого золота, но все золото предназначалось тебе; я молился Будде долгими ночами лишь о том, чтобы пополнить им твою казну; только ради того, чтобы все сложить к твоим ногам, я принял сначала подаяние белой женщины, а затем протянул руку к этому молодому господину; наконец, только затем вошел в это место, более нечистое в моих глазах, чем болота Каванга.
– А что ты хотел получить от меня в обмен на это золото?
– Свободу для одной из бедайя, живущих в твоем дворце.
– В самом деле! Слышите вы это, господа? – обратился к своим спутникам яванец. – Взывая к имени Будды и к чистоте его последователей, этот седобородый язычник поднял глаза на одну из гурий, населяющих мой рай.
Нищий молча склонился перед яванцем, жадно уставившимся на груду монет, где сверкали золото и серебро.
– Но этого золота не хватит, чтобы купить самую ничтожную бедайя моего дворца в Бантаме, старый безумец!
– И все же я рассчитывал увести одну из самых юных и прекрасных.
– Неплохо сказано, любезный! – воскликнул нотариус. – Люблю откровенность; и, если для того, чтобы удовлетворить господина Цермая, не хватает пары десятков флоринов, я готов выложить их из своего кармана, с условием что мне позволят присутствовать при том, как ты станешь выбирать свою бедайя.
– Если бы ты хотя бы не уменьшил свой выигрыш на ту часть, что отдал этому иноземцу!
– Будда сказал: «Никогда не распоряжайся тем, что тебе не принадлежит», – ответил старик.
– Что ты такое говоришь? – тихо спросил его китаец. – Золото принадлежит тебе, раз этот юный сумасшедший не захотел взять его…
Легко представить себе, с каким любопытством наблюдал эту сцену Эусеб; он не мог понять бескорыстия этого человека, которым двигали в то же время столь низменные инстинкты.
– Подождите, – сказал он, выступив вперед. – Я совершил первую ошибку, дав этому человеку золото, которое должно было послужить постыдной страсти; я не стану продолжать. Это золото принадлежит мне, буддист, и я беру его.
Нищий бросил на Эусеба взгляд, в котором мольба смешивалась с упреком, затем повернулся к яванцу.
– Прошу вас, удовольствуйтесь этим, – произнес он, сложив руки. – Если бы у меня было больше, я отдал бы вам все.
– Нет, – ответил яванец. – Все, что я смогу дать тебе в обмен на это золото, – это твоя свобода.
– Моя свобода! Я сам взял ее, туан Цермай. С тех пор как твой наместник украл у меня землю, сжег мою хижину, похитил у меня драгоценное сокровище – мою дочь, желтую лилию лебака, я разорвал цепь, приковывавшую меня к моему господину. Свобода, которую ты хотел продать мне, завоевана мной, и сегодня надо мной нет никого, кроме тигров и черных пантер джунглей Джидавала.
– Аргаленка! – вскрикнул яванец, смертельно побледнев под слоем бистра. – Ты Аргаленка, отец Арроа. Ах, теперь я понял, почему ты хотел выбрать одну из моих бедайя.
Аргаленка вышел, не слушая его ответа.
– Но возьмите же ваше золото! – крикнул ему Эусеб.
– Что мне это золото, раз я не могу выкупить им свое дитя? – с жестом отчаяния произнес нищий и скрылся в темноте.
Эусеб был подавлен, узнав о том, что этот человек хотел вырвать из гарема Цермая свою дочь. Сотрапезники вновь уселись за стол; перед Эусебом оказалось золото, предназначенное честным Аргаленкой своему благодетелю, и молодой человек резко толкнул его в сторону яванца.
– Возьмите золото, – сказал он Цермаю, – и верните этому несчастному его дочь.
– Ну вот, теперь мы расчувствовались, – вмешался нотариус, у которого за последние несколько минут сильно испортилось настроение. – Черт бы побрал этого буддиста, игру и презренный металл!
– Господин ван ден Беек, – отвечая на обращение молодого голландца, проговорил Цермай, – надеюсь, вы посетите мой дворец в Кенданде; я покажу вам Арроа, и вы решите, можно ли отказаться от обладания ею.
– Но, в конце концов, – спросил китаец, – что делать со всем этим? Господин ван ден Беек возьмет свою долю, но то, что принадлежало буддисту, мы, как мне кажется, можем разделить между собой.
– Тьфу! Эти китайцы и евреям сто очков вперед могут дать! – отозвался нотариус. – Сейчас я покажу вам, как следует поступать и как презренный металл поможет нам позабавиться, господин Ти-Кай.
И метр Маес, зачерпнув две пригорошни монет, бросил их на площадь.
Едва успев осознать жест нотариуса, все те, кто ее заполнял, сбежались и, отцепив фонари, зажигая факелы и пучки соломы, бросились подбирать рассыпанное в пыли золото.
На поднявшийся при этом шум из Меестер Корнелиса высыпали все, кто еще держался на ногах.
Лишь курильщики опиума, поглощенные невыразимым наслаждением, не покинули своих каморок, они одни не явились на нежданный праздник, устроенный нотариусом для завсегдатаев этого заведения.
Игроки покинули столы, музыканты бросили свои инструменты, даже танцовщицы прибежали в своих сверкающих нарядах.
Метр Маес во второй раз наполнил монетами свои широкие ладони и отправил деньги вслед первым пригоршням; и тогда суматоха превратилась в драку: удары сыпались дождем со всех сторон и каждый, в соответствии со своим возрастом, полом и силами, сражался кулаками, ногами, ногтями или зубами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Стол был уставлен местными и европейскими блюдами: здесь были суп из ласточкиных гнезд, голотурии под красным соусом, нарезанные тонкими ломтиками плавники акул, слоеные пирожки с насиженными яйцами – и рядом с этим великолепное голландское жаркое, превосходные образцы самых вкусных из семисот тридцати восьми видов рыб, населяющих воды острова, не говоря уже о дичи, кишащей в его лесах.
Несмотря на то что стол был роскошным и множество бутылок возвышалось колокольнями среди изобилия съестных припасов, все, кроме метра Маеса, держались холодно и молчали.
Китаец ел; яванец наблюдал за Эусебом, на которого смотрел враждебно после ссоры между ними. Что касается Эусеба, он размышлял о странных событиях этого вечера, поставивших его лицом к лицу с человеком, казалось знавшим страшного доктора Базилиуса, при воспоминании о котором его охватывал леденящий ужас.
– Великий Боже!.. Друзья мои, – произнес нотариус, – похоже, что мы с вами пришли на похороны, а не на пирушку.
Затем, взглянув на Эусеба, он продолжил.
– Собственно говоря, – намек, который он собирался сделать, заставил светиться его физиономию и исторг изо рта столь мощный взрыв смеха, что подвешенные к потолку фонарики замигали, – собственно говоря, в нашем ужине есть нечто загробное, поскольку речь пойдет о завещании.
– Я надеюсь, дорогой господин Маес, – возразил Эусеб, – что вы не собираетесь продолжать эту шутку. Мои дела не интересуют этих господ, и говорить об этом при них, по-моему, мало будет отвечать вашей цели, которая, видимо, заключается в том, чтобы помочь им приятно провести вечер.
– Выслушайте меня, дорогой господин ван ден Беек, – ответил нотариус, – дела делам рознь, как вещь вещи рознь. Лично я уверен, что об этом деле лучше всего побеседовать в компании веселых малых, с бокалом доброго французского вина в руке.
– Впрочем, господин ван ден Беек, – вмешался китаец Ти-Кай, остановив на время движение палочек слоновой кости, с помощью которых отправлял в рот пилав (им был обложен жареный барашек), – сахиб Маес не может сообщить нам ничего нового по поводу этого завещания.
– Каким образом? – удивился Эусеб.
– Разумеется! – подтвердил метр Маес. – Вся колония потешается над последней волей достопочтенного доктора Базилиуса.
– Вся колония! – повторил Эусеб. – Что вы хотите этим сказать? И каким образом, господин Маес, то, что происходит в вашей конторе, может занимать праздношатающихся с Вельтевреде?
– О, Бога ради, не будем говорить о конторе, – взмолился метр Маес, опуская на стол бокал, который подносил к губам. – Видите, из-за вас у меня вся жажда прошла и в горле задохнулись веселые куплеты, готовые вырваться, как шампанское из этой бутылки.
– Хорошо, не будем больше говорить об этом сегодня вечером. Завтра я приду за разъяснениями в тот час, когда буду уверен, что встречу человека.
– А кого вы видите сейчас, господин негоциант? – спросил метр Маес.
– Хотите ли вы, чтобы я ответил откровенно, дорогой мой нотариус?
– Веселье и откровенность ходят рядом, мой юный друг, и вы премного обяжете меня, клянусь вам, если не будете скрывать своих мыслей.
– Что ж, вы производите впечатление пьяницы.
– Пить, не испытывая жажды, и предаваться любви во всякое время, – поучительно заметил нотариус, – единственные способности, отличающие человека от скотины. Это высказывание принадлежит французу по имени, если не ошибаюсь, господин де Бомарше. Вспоминая об этом, я горжусь, что взял в жены женщину, принадлежащую к этой нации… Ну вот! – продолжал нотариус, с силой бросив свой бокал о стену, отчего тот разлетелся на тысячу кусков, – я заговорил о госпоже Маес, и в этом виноваты вы, господин ван ден Беек, вы меня до этого довели.
– Я был бы счастлив, если бы вы могли образумиться.
– Образумиться! – воскликнул метр Маес. – О, дьявольщина, что может быть общего у разума с женщиной? Господин ван ден Беек, не напоминайте мне больше о моей жене, не то я отомщу за себя и скажу вам, что ваша жена несчастлива.
– Во всяком случае, господин Маес, я надеюсь, что госпожа ван ден Беек не изберет вас в наперсники.
– Ошибаетесь, мой юный друг.
– И она призналась вам, что несчастна? Вы удивляете меня! В чем она может меня упрекнуть, кроме разве того, что я однажды уступил вашим настояниям и последовал за вами сюда?
– Для нее было бы лучше, если бы вы чаще сюда приходили.
– Признаюсь, я не понимаю вас.
– В чем, по-вашему, заключается счастье женщины? – спросил нотариус.
– Конечно, в любви и верности мужа.
При этом ответе Эусеба нотариус разразился еще более чудовищным хохотом, чем тот, которым он открыл застолье, и скорчился от смеха на затрещавшем под ним стуле.
– Славная шутка! – завопил он. – Знаете ли вы, дорогой господин ван ден Беек, что, если бы счастье действительно заключалось в этом, Провидение лишило бы такого счастья девять десятых представительниц женского пола. Спросите сахиба Ти-Кая, у которого три жены, спросите туана Цермая – у него их двадцать пять, – есть ли у них хоть малейшее доверие к этому рецепту счастья. Верность подвержена климатическим изменениям, которым невозможно подвергнуть счастье; лично я полагаю его в спокойствии, в безмятежности духа и сердца, и, зная по опыту, насколько заразительны эти покой и безмятежность, скажу: будьте счастливы, будьте только счастливы, и жена ваша будет весела и счастлива, и все окружающие вас станут улыбаться; но как можно обрести радость в сердце при виде мрачной и унылой физиономии? Ну, попробуйте последовать моему совету в течение недели, господин ван ден Беек, и вы увидите, отразится ли это тотчас же на лице вашей милой Эстер.
– Да полно, вы с ума сошли! Эстер умерла бы от огорчения, увидев, что я веду жизнь, подобную вашей.
– Боже правый! Я рад найти вас в таком умонастроении, дорогой господин ван ден Беек, – сказал нотариус. – И, несмотря на то что это идет вразрез с желанием вашей жены, я без дальнейших колебаний готов сообщить вам условия, которыми доктор Базилиус сопроводил свой щедрый дар.
– Пусть ад поглотит доктора Базилиуса! – воскликнул яванец. – Перестаньте расстраивать господина ван ден Беека, господин нотариус, и отложите на завтра сообщение о глупостях этого старого безумца. Смотрите, его лицо уже начинало сиять, словно небо перед восходом солнца, а от ваших слов оно вновь заволакивается тучами.
– Давайте есть, – проговорил китаец.
– Давайте пить, – как эхо, откликнулся нотариус. – Согласен, отложим дела до завтра, но с одним условием: пусть господин ван ден Беек выпьет бокал вот этого французского вина.
Эусеб не привык к такого рода пиршествам, и у него начала кружиться голова; он выпил всего два или три бокала, но предшествовавший этому разговор так взволновал его, что вызвал сильный прилив крови к мозгу и некоторое оцепенение.
Яванский принц, хотя ничто не могло вызвать изменений в его настроении, поскольку он почти не пил, совершенно, казалось, позабыл свою ссору с голландцем и обращался с ним чрезвычайно любезно.
– Оставьте это вино, господин ван ден Беек! – вскричал он. – Оно пучит желудок и вызывает тошноту. Возьмите, – прибавил он, принимая из рук одного из своих слуг яшмовую трубку, покрытую причудливой резьбой, – попробуйте это; если Бог поместил счастье в таком месте, где его может достать рука человека, несомненно, оно находится в сердце белого мака; попробуйте, и ваша душа воспарит с его благоухающим дымом к лазурному своду, населенному самыми прекрасными бедайя.
Эусеб видел действие, произведенное опиумом на Харруша, и оно внушило ему глубокое отвращение; все же он не решился отклонить предложение яванца, сделанное с такой любезностью, принял трубку и поднес ее к губам.
В эту минуту снаружи раздался такой сильный грохот гонгов и прочих инструментов, что все четыре сотрапезника бросились к дверям, желая узнать, что происходит в Меестер Корнелисе.
Они увидели плотную толпу, окружавшую человека, взгромоздившегося на плетеный стул, который несли на плечах четыре яванца, испускавшие, как и все, кто сопровождал их, неистовые вопли победы.
– Что происходит? – спросил метр Маес у китайца, который проходил мимо дома, низко опустив голову и держа в руках все принадлежности банкомета.
– Что происходит, сахиб? – угрюмо переспросил китаец. – Этот объевшийся золотом боров, этот буддистский пес уносит все, что я с таким трудом скопил за год, пока занимался этим ремеслом: мои мадрасские пиастры, мои голландские флорины. Они у него, все до единого, он не оставил мне ни медяка! Пусть рука Шивы настигнет того, кто обобрал меня!
– К счастью для тебя, Шива глух к проклятиям игроков, приятель! – возразил нотариус. – Не то тебя давно бы повесили.
Китаец, ворча, удалился.
– Сюда приближается выигравший, – произнес яванец. – Эти бездельники так рады увидеть банкомета разорившимся, что можно подумать, будто у каждого из них в кошельке оказалась часть его золота.
По знаку игрока, которого несли с почетом, процессия в самом деле направилась в сторону павильона, где ужинал с друзьями метр Маес.
Эусеб смотрел на человека в импровизированном паланкине с изумлением: он узнал в нем того нищего, которому за несколько часов до того дал денег.
Игрок, со своей стороны, казалось, искал Эусеба, потому что, заметив его, соскочил с носилок и побежал к нему с мешком денег в руке.
– Сахиб! – обратился он к Эусебу, без церемоний войдя в пиршественный зал, с роскошью которого совершенно не вязались его лохмотья. – Твое подаяние принесло мне удачу: у меня есть золото.
Произнеся эти слова, он высыпал на стол, посреди блюд и бокалов, содержимое своего мешка, около двадцати тысяч флоринов во всевозможной монете, и разделил его на две кучки, на которые китаец и яванец, не сдержавшись, устремили жадный взгляд, контрастировавший с безразличным спокойствием обоих голландцев.
– Вот твоя часть и моя, – сказал игрок. – Выбирай, какую ты возьмешь.
– Когда мы, христиане, творим милостыню, – ответил молодой голландец, – мы не ждем, что она принесет нам прибыль на земле; там, наверху мы должны получить свою награду.
– Будда дал людям землю не для того, чтобы пренебрегать ею! – возразил игрок. – Он достаточно богат и у него довольно могущества, чтобы дать тем, кого он любит, радости и здесь, на земле, и на небе.
– Не настаивай; даже если бы здесь было в тысячу раз больше золота, чем лежит сейчас на столе, будь я бедным и обездоленным, каким ты мне показался, я не принял бы то, что пришло из подобного источника.
Старик склонив голову.
– Юноша, не спеши осуждать того, в чье сердце не заглянул, – ответил он. – Не торопись судить меня; но, если ты не хочешь взять это золото, отдай его бедным; потому что ты – тот, на кого Будда указал мне во сне, и в этом сне он велел мне поделиться с тем, кто вложит в мою руку монетку, которая принесет мне желанное золото.
– Меня удивляет, буддист, – перебил его Цермай, пока метр Маес, отведя Эусеба в сторону, объяснял ему, как безоговорочно верят снам яванцы, и уверял, что бесполезно противиться желанию игрока в лохмотьях, – меня удивляет, буддист, – продолжал яванский принц, – что ты не разложил деньги на три кучки вместо двух, лежащих сейчас на столе.
– Почему на три?
– Потому что одна принадлежит мне как твоему господину и повелителю. Не забыл ли ты, собачий сын, что я – бупати провинции Бантам?
– Я не забыл об этом, туан Цермай, и так же верно как то, что око Будды освещает мир, верно и то, что не часть этого золота, но все золото предназначалось тебе; я молился Будде долгими ночами лишь о том, чтобы пополнить им твою казну; только ради того, чтобы все сложить к твоим ногам, я принял сначала подаяние белой женщины, а затем протянул руку к этому молодому господину; наконец, только затем вошел в это место, более нечистое в моих глазах, чем болота Каванга.
– А что ты хотел получить от меня в обмен на это золото?
– Свободу для одной из бедайя, живущих в твоем дворце.
– В самом деле! Слышите вы это, господа? – обратился к своим спутникам яванец. – Взывая к имени Будды и к чистоте его последователей, этот седобородый язычник поднял глаза на одну из гурий, населяющих мой рай.
Нищий молча склонился перед яванцем, жадно уставившимся на груду монет, где сверкали золото и серебро.
– Но этого золота не хватит, чтобы купить самую ничтожную бедайя моего дворца в Бантаме, старый безумец!
– И все же я рассчитывал увести одну из самых юных и прекрасных.
– Неплохо сказано, любезный! – воскликнул нотариус. – Люблю откровенность; и, если для того, чтобы удовлетворить господина Цермая, не хватает пары десятков флоринов, я готов выложить их из своего кармана, с условием что мне позволят присутствовать при том, как ты станешь выбирать свою бедайя.
– Если бы ты хотя бы не уменьшил свой выигрыш на ту часть, что отдал этому иноземцу!
– Будда сказал: «Никогда не распоряжайся тем, что тебе не принадлежит», – ответил старик.
– Что ты такое говоришь? – тихо спросил его китаец. – Золото принадлежит тебе, раз этот юный сумасшедший не захотел взять его…
Легко представить себе, с каким любопытством наблюдал эту сцену Эусеб; он не мог понять бескорыстия этого человека, которым двигали в то же время столь низменные инстинкты.
– Подождите, – сказал он, выступив вперед. – Я совершил первую ошибку, дав этому человеку золото, которое должно было послужить постыдной страсти; я не стану продолжать. Это золото принадлежит мне, буддист, и я беру его.
Нищий бросил на Эусеба взгляд, в котором мольба смешивалась с упреком, затем повернулся к яванцу.
– Прошу вас, удовольствуйтесь этим, – произнес он, сложив руки. – Если бы у меня было больше, я отдал бы вам все.
– Нет, – ответил яванец. – Все, что я смогу дать тебе в обмен на это золото, – это твоя свобода.
– Моя свобода! Я сам взял ее, туан Цермай. С тех пор как твой наместник украл у меня землю, сжег мою хижину, похитил у меня драгоценное сокровище – мою дочь, желтую лилию лебака, я разорвал цепь, приковывавшую меня к моему господину. Свобода, которую ты хотел продать мне, завоевана мной, и сегодня надо мной нет никого, кроме тигров и черных пантер джунглей Джидавала.
– Аргаленка! – вскрикнул яванец, смертельно побледнев под слоем бистра. – Ты Аргаленка, отец Арроа. Ах, теперь я понял, почему ты хотел выбрать одну из моих бедайя.
Аргаленка вышел, не слушая его ответа.
– Но возьмите же ваше золото! – крикнул ему Эусеб.
– Что мне это золото, раз я не могу выкупить им свое дитя? – с жестом отчаяния произнес нищий и скрылся в темноте.
Эусеб был подавлен, узнав о том, что этот человек хотел вырвать из гарема Цермая свою дочь. Сотрапезники вновь уселись за стол; перед Эусебом оказалось золото, предназначенное честным Аргаленкой своему благодетелю, и молодой человек резко толкнул его в сторону яванца.
– Возьмите золото, – сказал он Цермаю, – и верните этому несчастному его дочь.
– Ну вот, теперь мы расчувствовались, – вмешался нотариус, у которого за последние несколько минут сильно испортилось настроение. – Черт бы побрал этого буддиста, игру и презренный металл!
– Господин ван ден Беек, – отвечая на обращение молодого голландца, проговорил Цермай, – надеюсь, вы посетите мой дворец в Кенданде; я покажу вам Арроа, и вы решите, можно ли отказаться от обладания ею.
– Но, в конце концов, – спросил китаец, – что делать со всем этим? Господин ван ден Беек возьмет свою долю, но то, что принадлежало буддисту, мы, как мне кажется, можем разделить между собой.
– Тьфу! Эти китайцы и евреям сто очков вперед могут дать! – отозвался нотариус. – Сейчас я покажу вам, как следует поступать и как презренный металл поможет нам позабавиться, господин Ти-Кай.
И метр Маес, зачерпнув две пригорошни монет, бросил их на площадь.
Едва успев осознать жест нотариуса, все те, кто ее заполнял, сбежались и, отцепив фонари, зажигая факелы и пучки соломы, бросились подбирать рассыпанное в пыли золото.
На поднявшийся при этом шум из Меестер Корнелиса высыпали все, кто еще держался на ногах.
Лишь курильщики опиума, поглощенные невыразимым наслаждением, не покинули своих каморок, они одни не явились на нежданный праздник, устроенный нотариусом для завсегдатаев этого заведения.
Игроки покинули столы, музыканты бросили свои инструменты, даже танцовщицы прибежали в своих сверкающих нарядах.
Метр Маес во второй раз наполнил монетами свои широкие ладони и отправил деньги вслед первым пригоршням; и тогда суматоха превратилась в драку: удары сыпались дождем со всех сторон и каждый, в соответствии со своим возрастом, полом и силами, сражался кулаками, ногами, ногтями или зубами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40