Он больше заботится о своей власти, чем о стране и народе.
— Ты упрощаешь, Тео, — запротестовал капитан, стоящий рядом с майором Феннимором. — Роде сильно раздвинул границы империи.
— Он ходил в какую-то дешевую школу, — вступил в разговор кто-то из старших офицеров. — Происходит из мелких фермеров. Создал себе репутацию с помощью сомнительных дел, предательства и подхалимства. Его Королевское Высочество терпит его только потому, что Ее Величество считает, что его деяния идут на пользу Британии. Королеве, конечно, приходится делать много неприятных вещей ради нации в целом, но есть множество глупых женщин, которые открыто боготворят Родса. Я не стану никого называть, но нельзя же считать авторитетным мнение окружающих его дам, отнюдь не блещущих умом.
Это замечание прозвучало в самый неподходящий момент и было хорошо слышно тем, кто стоял вокруг Вивиана и кому он только что сказал, что Маргарет Вейси-Хантер — одна из близких знакомых Родса. От мыслей о Лейле и ее Сириле Родсе Вивиан был и так накален до предела.
Повернувшись, он взбешенно потребовал:
— Если вы оскорбляете человека, которого здесь нет, то, я полагаю, вам стоит знать, что думают о нем те, кто его окружает.
В комнате воцарилось молчание, а Тео Феннимор водрузил на глаз монокль и взглянул на офицера, стоящего рядом.
— Кто-то что-то сказал, Майлс? — неспешно спросил он.
Неловко оглянувшись назад, Майлс Гостхорп пробормотал:
— Лучше оставь эту тему, Тео.
Вивиан был не в том настроении, чтобы стерпеть такое от человека, который уже несколько лет был его скрытым врагом.
— Зачем же оставлять? Как раз сейчас она становится интересной. Я жду объяснений от человека, который сам не более умен, чем те, кого он оскорбляет.
Вивиан замолчал, а Феннимор произнес, обращаясь к офицерам вокруг него:
— Комиссия по расследованию признала Родса виновным, но затем позволила беспрепятственно уйти. Эта практика последнее время встречается отвратительно часто, о чем мы в нашем полку хорошо знаем. В результате общество наводнили крикуны и выскочки, которые маскируются под джентльменов.
Явный намек на Вивиана заставил всех переглянуться. Для Вивиана это была спичка, от которой он вспыхнул. Оттолкнув друзей, попытавшихся удержать его, он подошел к Феннимору и процедил сквозь зубы:
— Ни один джентльмен не сказал бы того, что сказали вы, поэтому кто вы, Феннимор: крикун или выскочка?
В наступившей тишине можно было услышать звук упавшей на пол булавки.
Майор голубых кровей смерил Вивиана презрительным взглядом и, не собираясь отвечать, повернулся к нему спиной. Сердце Вивиана гулко забилось, он схватил противника за руку и повернул лицом к себе.
— Так кто же вы, Феннимор? Клянусь, я получу от вас ответ.
— Вы от меня ничего не получите, — ледяным тоном произнес Феннимор. — Я не имею дел с такими, как вы.
Зная, что он не может отпустить своего противника безнаказанным после того, как тот намекнул на события, которые были известны всем присутствующим, Вивиан прорычал:
— Сейчас вы будете иметь дело со мной, и я потружусь дать вам урок, который вы нескоро забудете.
Стряхнув с рукава руку Вивиана, Феннимор презрительно сказал:
— Нет ничего, чему бы мог научить меня ублюдок, кроме того как, стреляя во врагов, убить вместо этого двух моих людей.
Потеряв над собой контроль, Вивиан ударил его по лицу с такой силой, что на щеке Феннимора остался белый след, который медленно краснел, в то время как сам Феннимор стал мертвенно бледным. Все вокруг замерли в оцепенении.
— Вы пожалеете об этом, — выдавил из себя Феннимор. — Клянусь Богом, вы пожалеете об этом!
Все еще во власти эмоций, Вивиан был готов вцепиться ему в горло, если бы тот сделал хоть одно движение в его сторону. Несколько человек положили ему руки на плечи, но Вивиан одним недовольным движением скинул их. Он думал только о мести. Но Джон Кинсон решительно встал между ними.
— Ради Бога, ребята, он уже здесь, — прошипел он. — Держите себя в руках, здесь принц Уэлльский.
Даже в нынешнем своем состоянии Вивиан заметил, что центром внимания в комнате стал кто-то еще. Он повернул голову к главному входу и увидел рядом со старшими офицерами полка представительного человека средних лет, который должен был стать их следующим монархом.
Тео Феннимора приветствовали как друга королевской семьи. След от удара все еще алел на его щеке. Вивиан, конечно, не удостоился такого дружеского обращения и на протяжении всего визита боролся с чувством, что наказан и стоит с доской, привязанной к спине. Он знал, что разбудил сегодня опасного врага.
— Уходите, — сказал профессор Гольдштейн. — Вы просто тратите мое время и свои деньги. Уходите и возвращайтесь только тогда, когда решите, что вы действительно желаете учиться пению. То, что вы делаете сейчас… вы открываете и закрываете рот, как рыба в кастрюле, и производите на людей столько же впечатления.
Профессор нетерпеливо всплеснул руками.
— Уходите! Я не желаю, чтобы мое имя связывалось с такими звуками.
Лейла покорно покинула его дом. Она действительно пела плохо и невыразительно. Верхние ноты были слишком пронзительны.
Был ранний сентябрь. Лейла медленно брела по залитым солнцем улицам, пока не достигла парка Святого Джеймса, куда и свернула, погрузившись в успокаивающий мир роз, лужаек и прохладной воды. Позволив себе роскошь хоть на время выкинуть все мысли из головы, она прошла по узкой тропинке. Вокруг нее раздавался смех детей, играющих в мяч или плетущих венки, кряканье уток и всплески воды, когда эти неуклюжие птицы на своих перепончатых лапках выкарабкивались на берег. С эстрадной площадки вдалеке неслась музыка.
Она обожала розы: желтые, огненно-красные, белые, бархатно-малиновые. Ей попадались кусты, сплошь покрытые маленькими раскрывшимися цветками. На других были редкие крупные бутоны с плотно прижатыми лепестками.
Лейла смотрела, как утки ныряли в поисках пищи, затем снова появлялись на поверхности, сверкая каплями на оперении. Она с улыбкой наблюдала, как они выкарабкиваются на берег, чтобы в тени прибрежных ив почистить клювом перья. Лейла проходила мимо благородных дам в кружевах и шляпах, одетых в серые костюмы кавалеров, молоденьких девушек в муслиновых юбках, гувернанток в синих платьях и белых накрахмаленных передниках, толкающих коляски со следующим поколением английских пэров, мимо солдат в выходных мундирах, прогуливающихся со своими возлюбленными или в поисках оных. Мимо маленьких мальчиков в матросских костюмчиках и девочек в кружевных платьях, соломенных или льняных шляпках и с маленькими разноцветными зонтиками в руках. На длинном поводке прогуливалась собака; маленький мальчик вертел обруч, а девочка толкала деревянного цыпленка на палке, который, когда крутились большие колеса, кивал головой и хлопал крыльями. Затем появилась вторая собака, и между псами завязалась драка. Обруч задел седобородого джентльмена, сидевшего на скамейке. Цыпленок свалился. Раздался лай, строгие слова мальчику и плач по поводу цыпленка. Через некоторое время все пришло в порядок, и воцарился прежний покой.
Лейла шла походкой из «Прогулки», притягивая взгляды отдыхающих. Ее забавляло внимание, которое прохожие обращали на ее кисейную блузку с высоким воротником, строгую кремовую юбку с фиолетовым шелковым поясом и большой розой из газовой материи на талии слева, на огромную кремовую шляпу с фиолетовой вуалью. На короткое время она позволила себе стать тем, кем она хочет, и никто не мог разрушить ее иллюзий. Она представила себя партнершей Франца Миттельхейтера в самом знаменитом шоу театра Линдлей. Она, Лейла Дункан, знаменитое оперное сопрано. Затем эти мысли на несколько мгновений сменились другими: она — Лейла Вейси-Хантер, обожаемая жена мужчины, которого она не в силах забыть.
Переходя через мост, Лейла остановилась и посмотрела вниз на серебристую гладь озера, лишь кое-где нарушаемую рябью от проплывающих птиц. Она на мгновение дала свободу своим чувствам, но теперь возвращалась в суровую реальность. Элегантная женщина, на которую устремлены взгляды прохожих, — это Лили Дункан, жена однорукого, грубого солдата, не имеющего работы и, по-видимому, не собирающегося ее искать. Она была законная супруга несчастного, ревнивого человека, у которого индийские дикари и… горничная, ставшая актрисой, отняли гордость.
Френк был дома уже три месяца, превратив ее жизнь в кошмар своими гадкими разговорами и еще более гадкими мыслями. До последнего дня она надеялась, что он не приедет. Лейла поехала в Тилбери встречать пароход, потому что не могла допустить, чтобы он поехал к Кливдонам и стал требовать адрес своей жены. Еще больше она боялась, что он придет в театр.
Они встретились, как два чужих человека. Она узнала его, потому что он был единственный пассажир без руки, а он ее вообще не узнал. Ей было стыдно вспоминать о первых часах их встречи. У нее не было выбора, кроме как взять его в свой подвал. Тут-то и начался настоящий кошмар. Это было все равно что взять с улицы бродягу и быть вынужденной жить с ним. Это был ее дом, ее вещи, за которые она заплатила свои собственные деньги… и в этом доме была всего одна спальня. Френк был ошеломлен и взбешен. В первый же день она отвергла его, и в последующие месяцы ничего не изменилось.
Нахмурившись, она смотрела вниз, на воду под мостом. Когда она жила у мисс Бейтс, гувернантки на пенсии, ее брали в церковь каждое воскресенье и учили произносить целые куски из Библии. После отъезда мисс Бейтс она попала к священнику, и ее религиозное расписание неимоверно уплотнилось. Тем не менее Лейла никогда не молилась и не думала, что там есть кто-то, кто слышит ее слова. Единственное, что она вынесла из пребывания в доме священника, — совесть. Вот эта совесть теперь и губила ее жизнь.
Посторонний человек, деливший отныне с ней кров, был изгоем общества и не имел представления о том, что теперь делать. Когда-то он был крепкий, самоуверенный мужчина, живущий спартанской жизнью среди таких же, как он. Он был красивый, коренастый, здоровый и женился на хорошенькой горничной, которая отдалась ему. Затем он отплыл на четыре года, оставив ее с тридцатью шиллингами и адресом матери на случай, если она родит. Он видел чудеса и ужасы Индии, пошатался по борделям и питейным залам и приобретал опыт в жестокой войне. Затем ему дали хлороформ, а когда он проснулся, то обнаружил, что его правая рука лежит в ведре под столом, на котором его оперировали.
Армии он был больше не нужен и оказался дома с маленькой пенсией. Френк ожидал увидеть хорошенькую горничную, а вместо этого нашел актрису по имени Лейла, которая жила в квартире, где от него требовали снимать при входе ботики, есть с помощью полдюжины ножей и вилок, стряхивать пепел в китайскую пепельницу, говорить «извините», если рыгнет, и не показываться на глаза, если кто-нибудь приходил. Ему также воспрещалось сидеть в подтяжках, вытирать подливку в тарелке горбушкой хлеба, называть ее Лил, ругаться и раздеваться при ней. Кроме того, он не должен был подходить к ее кровати.
Совесть подсказывала Лейле, что Френку должно быть слишком плохо без всего этого, но она не могла выносить его грубых привычек и мерзкого языка. Ее бесило, когда он называл ее Лил, или делал вульгарные замечания о ее фигуре. И, конечно, она не могла и подумать о близости с ним. Она избегала всякого физического контакта с Френком, даже когда давала ему что-нибудь. Он думал, что это из-за его увечья, и это было ей неприятно: если бы он вернулся из Индии целым и невредимым, все было бы точно так же. Ее муж теперь был противен ей.
От Вивиана всегда исходил душистый запах ароматного мыла, чистой одежды, свежевымытых волос и теплой, здоровой кожи. От Френка пахло потом, пивом и плохо переваренной пищей. У Вивиана были белые зубы, он постоянно весело улыбался. У Френка была злобная улыбка, обнажающая желтые зубы с дырками, оставшимися после походов к армейским дантистам. Вивиан всегда носил шелковые рубашки и накрахмаленное белье. На Френке была грубая фланель, которую он, казалось, носил всю жизнь. Манеры Вивиана могли превратить портниху в герцогиню. У Френка манер не было вообще. Речь Вивиана была утонченно изящной, а когда он произносил ее имя, то следил за каждым звуком. Френк говорил запинаясь, а когда он произносил «эй, Лил», она вскипала от бешенства.
Оправившись от шока, вызванного тем, как изменились ее обстоятельства, Френк попытался утвердиться, сказав, что она должна бросить театр. Лейла возразила, что эта работа дает ей деньги, на которые они живут. Он полагал, что его ультиматум станет более действенным, когда он сам пойдет работать. Но никто не хотел брать на работу однорукого солдата. Поэтому Лейла продолжала работать в Линдлей, догадываясь, что мужчине должно быть трудно смириться с жизнью на заработок жены. И еще труднее ему было смириться с тем, что у нее есть поклонники.
Они из-за этого часто ругались. Лейла настаивала, что это часть ее работы и что Лестер Гилберт разорвет с ней контракт, если она будет отказываться от приглашений. Френк угрожал пойти к «этому толстозадому Гилберту» и сказать, что миссис Дункан не красивая сука, а его жена. Испуганная и рассерженная, Лейла говорила, что ее тут же выгонят с работы, и предлагала ему найти работу, которая давала бы им столько же денег, как ее нынешняя. Френк однажды ударил ее по лицу, и она в отчаянии выбежала из подвала.
Приглашения на ужин продолжались, и Френк сильно запил. Однажды, приехав домой, она застала его пьяным, спящим на ее постели, и была вынуждена постелить себе на полу у плиты. Самый трудный вопрос в этой ситуации касался супружеских обязанностей. Лейла понимала, что Френк страдает. У нее разрывалось сердце за человека, потерявшего руку. Она понимала, как трудно ему, должно быть, жить рядом со зрелой молодой женщиной, на которую у него есть все законные права. Но Лейла не могла заставить себя выполнять супружеские обязанности. Теперь она все больше боялась, что Френк попытается взять ее силой, и старалась приходить в подвал как можно позже. Когда он был пьян, он мог сделать все, что угодно. В тот сентябрьский день дело шло именно к этому.
Много раз Лейла думала больше не возвращаться домой, но в этом подвале было все, что она имела, и, кроме того, она боялась, что Френк отправится в театр Линдлей, и это станет концом ее карьеры. Тогда не поможет даже смена имени и прослушивание в другом театре. Ее лицо было уже хорошо знакомо в театральных кругах, и многие менеджеры хотели, чтобы она значилась в афише именно как Лейла Дункан. Она пыталась найти различные выходы из этого положения, но ничего не получалось, а в ее памяти постоянно всплывали слова Френка, которые он сказал ей в Тилбери:
— Ну, Лил, когда ты была в беде, я протянул тебе руку помощи и женился на тебе. Теперь твоя очередь протянуть руку мне.
Она жалела его. Френк был в тяжелом положении, но и она тоже. Господи, как положить этому конец? Стоя на мосту в парке, она спрашивала себя, есть ли там действительно кто-то, кто слышит ее молитвы. Вивиан, наверное, знает это.
Лейла двинулась дальше, повторяя про себя его имя и умоляя простить ее за все, что она сделала ему в тот день. Если бы она не заставила его ненавидеть себя, он бы снова вернулся к ней. Стараясь сдержать слезы, она шла в тени деревьев, вспоминая каждую черточку его лица, его улыбку, смеющиеся глаза, его голос «такой, что девушка и глазом не моргнет, как окажется в постели у его обладателя».
«О, Рози! — воскликнула она про себя. — Если бы ты была здесь, ты бы подсказала мне, что делать. Три года назад, летом, я проявила слабость и разрушила жизнь сразу трех человек. Неужели единственный выход — это последовать твоему примеру?»
Ничего не видя от слез, она шла по парку. Лейла больше не могла ходить к профессору Гольдштейну. Он выгнал ее, и был совершенно прав. Человек должен посвятить пению все свои мысли и быть внутренне спокойным. Без этого нет смысла заниматься. С крахом любви рухнули и все ее честолюбивые планы. Впереди она представляла только неизбежную, постепенную деградацию и супружество с человеком, которого не любила. Как хорошо она теперь понимала, почему Рози сделала то, что сделала. Когда пришло время выбрать между медленной гибелью и мгновенным покоем, конечно, был только один ответ. Лестер Гилберт считал, что шоу нужно снимать прежде, чем интерес публики начнет падать. «Пусть они ждут большего», — вот его девиз. Но кто ждет большего от Лейлы Дункан? Френку без нее будет лучше. Для Вивиана найдется много заботливых рук. В ее жизни никого больше не было. Схватившись в отчаянии за перила, она посмотрела на спокойную холодную гладь озера, неудержимо манящую ее.
— С вами все в порядке, мэм?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
— Ты упрощаешь, Тео, — запротестовал капитан, стоящий рядом с майором Феннимором. — Роде сильно раздвинул границы империи.
— Он ходил в какую-то дешевую школу, — вступил в разговор кто-то из старших офицеров. — Происходит из мелких фермеров. Создал себе репутацию с помощью сомнительных дел, предательства и подхалимства. Его Королевское Высочество терпит его только потому, что Ее Величество считает, что его деяния идут на пользу Британии. Королеве, конечно, приходится делать много неприятных вещей ради нации в целом, но есть множество глупых женщин, которые открыто боготворят Родса. Я не стану никого называть, но нельзя же считать авторитетным мнение окружающих его дам, отнюдь не блещущих умом.
Это замечание прозвучало в самый неподходящий момент и было хорошо слышно тем, кто стоял вокруг Вивиана и кому он только что сказал, что Маргарет Вейси-Хантер — одна из близких знакомых Родса. От мыслей о Лейле и ее Сириле Родсе Вивиан был и так накален до предела.
Повернувшись, он взбешенно потребовал:
— Если вы оскорбляете человека, которого здесь нет, то, я полагаю, вам стоит знать, что думают о нем те, кто его окружает.
В комнате воцарилось молчание, а Тео Феннимор водрузил на глаз монокль и взглянул на офицера, стоящего рядом.
— Кто-то что-то сказал, Майлс? — неспешно спросил он.
Неловко оглянувшись назад, Майлс Гостхорп пробормотал:
— Лучше оставь эту тему, Тео.
Вивиан был не в том настроении, чтобы стерпеть такое от человека, который уже несколько лет был его скрытым врагом.
— Зачем же оставлять? Как раз сейчас она становится интересной. Я жду объяснений от человека, который сам не более умен, чем те, кого он оскорбляет.
Вивиан замолчал, а Феннимор произнес, обращаясь к офицерам вокруг него:
— Комиссия по расследованию признала Родса виновным, но затем позволила беспрепятственно уйти. Эта практика последнее время встречается отвратительно часто, о чем мы в нашем полку хорошо знаем. В результате общество наводнили крикуны и выскочки, которые маскируются под джентльменов.
Явный намек на Вивиана заставил всех переглянуться. Для Вивиана это была спичка, от которой он вспыхнул. Оттолкнув друзей, попытавшихся удержать его, он подошел к Феннимору и процедил сквозь зубы:
— Ни один джентльмен не сказал бы того, что сказали вы, поэтому кто вы, Феннимор: крикун или выскочка?
В наступившей тишине можно было услышать звук упавшей на пол булавки.
Майор голубых кровей смерил Вивиана презрительным взглядом и, не собираясь отвечать, повернулся к нему спиной. Сердце Вивиана гулко забилось, он схватил противника за руку и повернул лицом к себе.
— Так кто же вы, Феннимор? Клянусь, я получу от вас ответ.
— Вы от меня ничего не получите, — ледяным тоном произнес Феннимор. — Я не имею дел с такими, как вы.
Зная, что он не может отпустить своего противника безнаказанным после того, как тот намекнул на события, которые были известны всем присутствующим, Вивиан прорычал:
— Сейчас вы будете иметь дело со мной, и я потружусь дать вам урок, который вы нескоро забудете.
Стряхнув с рукава руку Вивиана, Феннимор презрительно сказал:
— Нет ничего, чему бы мог научить меня ублюдок, кроме того как, стреляя во врагов, убить вместо этого двух моих людей.
Потеряв над собой контроль, Вивиан ударил его по лицу с такой силой, что на щеке Феннимора остался белый след, который медленно краснел, в то время как сам Феннимор стал мертвенно бледным. Все вокруг замерли в оцепенении.
— Вы пожалеете об этом, — выдавил из себя Феннимор. — Клянусь Богом, вы пожалеете об этом!
Все еще во власти эмоций, Вивиан был готов вцепиться ему в горло, если бы тот сделал хоть одно движение в его сторону. Несколько человек положили ему руки на плечи, но Вивиан одним недовольным движением скинул их. Он думал только о мести. Но Джон Кинсон решительно встал между ними.
— Ради Бога, ребята, он уже здесь, — прошипел он. — Держите себя в руках, здесь принц Уэлльский.
Даже в нынешнем своем состоянии Вивиан заметил, что центром внимания в комнате стал кто-то еще. Он повернул голову к главному входу и увидел рядом со старшими офицерами полка представительного человека средних лет, который должен был стать их следующим монархом.
Тео Феннимора приветствовали как друга королевской семьи. След от удара все еще алел на его щеке. Вивиан, конечно, не удостоился такого дружеского обращения и на протяжении всего визита боролся с чувством, что наказан и стоит с доской, привязанной к спине. Он знал, что разбудил сегодня опасного врага.
— Уходите, — сказал профессор Гольдштейн. — Вы просто тратите мое время и свои деньги. Уходите и возвращайтесь только тогда, когда решите, что вы действительно желаете учиться пению. То, что вы делаете сейчас… вы открываете и закрываете рот, как рыба в кастрюле, и производите на людей столько же впечатления.
Профессор нетерпеливо всплеснул руками.
— Уходите! Я не желаю, чтобы мое имя связывалось с такими звуками.
Лейла покорно покинула его дом. Она действительно пела плохо и невыразительно. Верхние ноты были слишком пронзительны.
Был ранний сентябрь. Лейла медленно брела по залитым солнцем улицам, пока не достигла парка Святого Джеймса, куда и свернула, погрузившись в успокаивающий мир роз, лужаек и прохладной воды. Позволив себе роскошь хоть на время выкинуть все мысли из головы, она прошла по узкой тропинке. Вокруг нее раздавался смех детей, играющих в мяч или плетущих венки, кряканье уток и всплески воды, когда эти неуклюжие птицы на своих перепончатых лапках выкарабкивались на берег. С эстрадной площадки вдалеке неслась музыка.
Она обожала розы: желтые, огненно-красные, белые, бархатно-малиновые. Ей попадались кусты, сплошь покрытые маленькими раскрывшимися цветками. На других были редкие крупные бутоны с плотно прижатыми лепестками.
Лейла смотрела, как утки ныряли в поисках пищи, затем снова появлялись на поверхности, сверкая каплями на оперении. Она с улыбкой наблюдала, как они выкарабкиваются на берег, чтобы в тени прибрежных ив почистить клювом перья. Лейла проходила мимо благородных дам в кружевах и шляпах, одетых в серые костюмы кавалеров, молоденьких девушек в муслиновых юбках, гувернанток в синих платьях и белых накрахмаленных передниках, толкающих коляски со следующим поколением английских пэров, мимо солдат в выходных мундирах, прогуливающихся со своими возлюбленными или в поисках оных. Мимо маленьких мальчиков в матросских костюмчиках и девочек в кружевных платьях, соломенных или льняных шляпках и с маленькими разноцветными зонтиками в руках. На длинном поводке прогуливалась собака; маленький мальчик вертел обруч, а девочка толкала деревянного цыпленка на палке, который, когда крутились большие колеса, кивал головой и хлопал крыльями. Затем появилась вторая собака, и между псами завязалась драка. Обруч задел седобородого джентльмена, сидевшего на скамейке. Цыпленок свалился. Раздался лай, строгие слова мальчику и плач по поводу цыпленка. Через некоторое время все пришло в порядок, и воцарился прежний покой.
Лейла шла походкой из «Прогулки», притягивая взгляды отдыхающих. Ее забавляло внимание, которое прохожие обращали на ее кисейную блузку с высоким воротником, строгую кремовую юбку с фиолетовым шелковым поясом и большой розой из газовой материи на талии слева, на огромную кремовую шляпу с фиолетовой вуалью. На короткое время она позволила себе стать тем, кем она хочет, и никто не мог разрушить ее иллюзий. Она представила себя партнершей Франца Миттельхейтера в самом знаменитом шоу театра Линдлей. Она, Лейла Дункан, знаменитое оперное сопрано. Затем эти мысли на несколько мгновений сменились другими: она — Лейла Вейси-Хантер, обожаемая жена мужчины, которого она не в силах забыть.
Переходя через мост, Лейла остановилась и посмотрела вниз на серебристую гладь озера, лишь кое-где нарушаемую рябью от проплывающих птиц. Она на мгновение дала свободу своим чувствам, но теперь возвращалась в суровую реальность. Элегантная женщина, на которую устремлены взгляды прохожих, — это Лили Дункан, жена однорукого, грубого солдата, не имеющего работы и, по-видимому, не собирающегося ее искать. Она была законная супруга несчастного, ревнивого человека, у которого индийские дикари и… горничная, ставшая актрисой, отняли гордость.
Френк был дома уже три месяца, превратив ее жизнь в кошмар своими гадкими разговорами и еще более гадкими мыслями. До последнего дня она надеялась, что он не приедет. Лейла поехала в Тилбери встречать пароход, потому что не могла допустить, чтобы он поехал к Кливдонам и стал требовать адрес своей жены. Еще больше она боялась, что он придет в театр.
Они встретились, как два чужих человека. Она узнала его, потому что он был единственный пассажир без руки, а он ее вообще не узнал. Ей было стыдно вспоминать о первых часах их встречи. У нее не было выбора, кроме как взять его в свой подвал. Тут-то и начался настоящий кошмар. Это было все равно что взять с улицы бродягу и быть вынужденной жить с ним. Это был ее дом, ее вещи, за которые она заплатила свои собственные деньги… и в этом доме была всего одна спальня. Френк был ошеломлен и взбешен. В первый же день она отвергла его, и в последующие месяцы ничего не изменилось.
Нахмурившись, она смотрела вниз, на воду под мостом. Когда она жила у мисс Бейтс, гувернантки на пенсии, ее брали в церковь каждое воскресенье и учили произносить целые куски из Библии. После отъезда мисс Бейтс она попала к священнику, и ее религиозное расписание неимоверно уплотнилось. Тем не менее Лейла никогда не молилась и не думала, что там есть кто-то, кто слышит ее слова. Единственное, что она вынесла из пребывания в доме священника, — совесть. Вот эта совесть теперь и губила ее жизнь.
Посторонний человек, деливший отныне с ней кров, был изгоем общества и не имел представления о том, что теперь делать. Когда-то он был крепкий, самоуверенный мужчина, живущий спартанской жизнью среди таких же, как он. Он был красивый, коренастый, здоровый и женился на хорошенькой горничной, которая отдалась ему. Затем он отплыл на четыре года, оставив ее с тридцатью шиллингами и адресом матери на случай, если она родит. Он видел чудеса и ужасы Индии, пошатался по борделям и питейным залам и приобретал опыт в жестокой войне. Затем ему дали хлороформ, а когда он проснулся, то обнаружил, что его правая рука лежит в ведре под столом, на котором его оперировали.
Армии он был больше не нужен и оказался дома с маленькой пенсией. Френк ожидал увидеть хорошенькую горничную, а вместо этого нашел актрису по имени Лейла, которая жила в квартире, где от него требовали снимать при входе ботики, есть с помощью полдюжины ножей и вилок, стряхивать пепел в китайскую пепельницу, говорить «извините», если рыгнет, и не показываться на глаза, если кто-нибудь приходил. Ему также воспрещалось сидеть в подтяжках, вытирать подливку в тарелке горбушкой хлеба, называть ее Лил, ругаться и раздеваться при ней. Кроме того, он не должен был подходить к ее кровати.
Совесть подсказывала Лейле, что Френку должно быть слишком плохо без всего этого, но она не могла выносить его грубых привычек и мерзкого языка. Ее бесило, когда он называл ее Лил, или делал вульгарные замечания о ее фигуре. И, конечно, она не могла и подумать о близости с ним. Она избегала всякого физического контакта с Френком, даже когда давала ему что-нибудь. Он думал, что это из-за его увечья, и это было ей неприятно: если бы он вернулся из Индии целым и невредимым, все было бы точно так же. Ее муж теперь был противен ей.
От Вивиана всегда исходил душистый запах ароматного мыла, чистой одежды, свежевымытых волос и теплой, здоровой кожи. От Френка пахло потом, пивом и плохо переваренной пищей. У Вивиана были белые зубы, он постоянно весело улыбался. У Френка была злобная улыбка, обнажающая желтые зубы с дырками, оставшимися после походов к армейским дантистам. Вивиан всегда носил шелковые рубашки и накрахмаленное белье. На Френке была грубая фланель, которую он, казалось, носил всю жизнь. Манеры Вивиана могли превратить портниху в герцогиню. У Френка манер не было вообще. Речь Вивиана была утонченно изящной, а когда он произносил ее имя, то следил за каждым звуком. Френк говорил запинаясь, а когда он произносил «эй, Лил», она вскипала от бешенства.
Оправившись от шока, вызванного тем, как изменились ее обстоятельства, Френк попытался утвердиться, сказав, что она должна бросить театр. Лейла возразила, что эта работа дает ей деньги, на которые они живут. Он полагал, что его ультиматум станет более действенным, когда он сам пойдет работать. Но никто не хотел брать на работу однорукого солдата. Поэтому Лейла продолжала работать в Линдлей, догадываясь, что мужчине должно быть трудно смириться с жизнью на заработок жены. И еще труднее ему было смириться с тем, что у нее есть поклонники.
Они из-за этого часто ругались. Лейла настаивала, что это часть ее работы и что Лестер Гилберт разорвет с ней контракт, если она будет отказываться от приглашений. Френк угрожал пойти к «этому толстозадому Гилберту» и сказать, что миссис Дункан не красивая сука, а его жена. Испуганная и рассерженная, Лейла говорила, что ее тут же выгонят с работы, и предлагала ему найти работу, которая давала бы им столько же денег, как ее нынешняя. Френк однажды ударил ее по лицу, и она в отчаянии выбежала из подвала.
Приглашения на ужин продолжались, и Френк сильно запил. Однажды, приехав домой, она застала его пьяным, спящим на ее постели, и была вынуждена постелить себе на полу у плиты. Самый трудный вопрос в этой ситуации касался супружеских обязанностей. Лейла понимала, что Френк страдает. У нее разрывалось сердце за человека, потерявшего руку. Она понимала, как трудно ему, должно быть, жить рядом со зрелой молодой женщиной, на которую у него есть все законные права. Но Лейла не могла заставить себя выполнять супружеские обязанности. Теперь она все больше боялась, что Френк попытается взять ее силой, и старалась приходить в подвал как можно позже. Когда он был пьян, он мог сделать все, что угодно. В тот сентябрьский день дело шло именно к этому.
Много раз Лейла думала больше не возвращаться домой, но в этом подвале было все, что она имела, и, кроме того, она боялась, что Френк отправится в театр Линдлей, и это станет концом ее карьеры. Тогда не поможет даже смена имени и прослушивание в другом театре. Ее лицо было уже хорошо знакомо в театральных кругах, и многие менеджеры хотели, чтобы она значилась в афише именно как Лейла Дункан. Она пыталась найти различные выходы из этого положения, но ничего не получалось, а в ее памяти постоянно всплывали слова Френка, которые он сказал ей в Тилбери:
— Ну, Лил, когда ты была в беде, я протянул тебе руку помощи и женился на тебе. Теперь твоя очередь протянуть руку мне.
Она жалела его. Френк был в тяжелом положении, но и она тоже. Господи, как положить этому конец? Стоя на мосту в парке, она спрашивала себя, есть ли там действительно кто-то, кто слышит ее молитвы. Вивиан, наверное, знает это.
Лейла двинулась дальше, повторяя про себя его имя и умоляя простить ее за все, что она сделала ему в тот день. Если бы она не заставила его ненавидеть себя, он бы снова вернулся к ней. Стараясь сдержать слезы, она шла в тени деревьев, вспоминая каждую черточку его лица, его улыбку, смеющиеся глаза, его голос «такой, что девушка и глазом не моргнет, как окажется в постели у его обладателя».
«О, Рози! — воскликнула она про себя. — Если бы ты была здесь, ты бы подсказала мне, что делать. Три года назад, летом, я проявила слабость и разрушила жизнь сразу трех человек. Неужели единственный выход — это последовать твоему примеру?»
Ничего не видя от слез, она шла по парку. Лейла больше не могла ходить к профессору Гольдштейну. Он выгнал ее, и был совершенно прав. Человек должен посвятить пению все свои мысли и быть внутренне спокойным. Без этого нет смысла заниматься. С крахом любви рухнули и все ее честолюбивые планы. Впереди она представляла только неизбежную, постепенную деградацию и супружество с человеком, которого не любила. Как хорошо она теперь понимала, почему Рози сделала то, что сделала. Когда пришло время выбрать между медленной гибелью и мгновенным покоем, конечно, был только один ответ. Лестер Гилберт считал, что шоу нужно снимать прежде, чем интерес публики начнет падать. «Пусть они ждут большего», — вот его девиз. Но кто ждет большего от Лейлы Дункан? Френку без нее будет лучше. Для Вивиана найдется много заботливых рук. В ее жизни никого больше не было. Схватившись в отчаянии за перила, она посмотрела на спокойную холодную гладь озера, неудержимо манящую ее.
— С вами все в порядке, мэм?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49