Я понимал, что сейчас, когда я иду рядом с Таш, воспоминаниям о Марте вообще не должно быть места. Своим присутствием Марта нарушила и даже в какой-то степени оскверняла радостное ожидание, наполнявшее меня с тех пор, как мы вышли за ворота дворца. Но прожитая жизнь, как ни прячься, оставалась прожитой жизнью. И русые косички Марты сидели во мне глубже, чем все иные страхи и комплексы.
– Давай на минутку поднимемся в забегаловку, – вдруг тихо сказала Таш. – Мне почему-то захотелось скруша.
Я кивнул головой, стараясь не выказать удивления. Ценившие предельную остроту ощущений жители Керста никогда не пили скруш и не втирали айю перед тем, как отправиться в постель. Но Таш, насколько я успел понять, сильно отличалась от большинства окружающих женщин. Скорее всего именно эту оригинальность и связанную с ней загадочность и не могли забыть ее многочисленные партнеры.
Забегаловки поблизости не оказалось, и мы направились к ближайшей харчевне, у входа в которую горланила толпа бурно обсуждавших что-то мужчин. Пока я шел, до меня долетали только случайные обрывки фраз.
– И действовать решительнее, пока нас всех не разметало…
– Они находились выше нас, но в тот день, к счастью, ползло с моря…
– Я бы стрелял тут же, невзирая на обстоятельства…
– Драконы тоже могут летать стаей…
Войдя внутрь, я увидел, что харчевню мы выбрали неудачно. Судя по наголовным повязкам и выставленным штандартам, здесь собрались по какому-то поводу ветераны одного из пехотно-артиллерийских соединений. Все они были хорошо знакомы между собой, приняли уже достаточно скруша, и случайным людям здесь становилось неуютно. Кроме того, большое музыкальное яйцо, свисающее на цепях в центре зала, играло марш, а я терпеть не мог марши.
– Ты как? – спросил я. – Хочешь уйти?
– Зачем? – Таш изумленно воззрилась на меня. – Здесь интересно.
– Как скажешь.
Я протолкался, ведя ее за руку, к стойке, облокотившись на которую мы стали смотреть, как хозяйка разливает по стоящим на подносе глиняным чашечкам пряно пахнущий скруш.
Крепкая рука, протянувшаяся за подносом, вдруг замерла и, сняв с подноса две чашечки, поставила их перед нами.
– Наша цели – сильный и процветающий Керст! – провозгласил за моей спиной уверенный в себе баритон.
Я обернулся. Плотный мужчина в ярко-красной разлетайке выжидательно смотрел на нас, слегка покачиваясь. На наголовной повязке у него был вышит сакральный знак "пиндус", означающий преданность. Я медленно взял чашку и выпил скруш, чувствуя себя примерно так же, как чувствует себя неизлечимо больной на чужой свадьбе.
– Тебе не нравится этот призыв? – спросил мужчина, и в голосе его я услышал угрозу.
– Мне нравится этот призыв, – ответил я сдержанно.
– Тогда почему ты не радуешься вместе с нами?
– Послушай, – сказал я, – у каждого человека могут быть свои проблемы. Я ведь не должен тебе их докладывать?
– Когда речь идет о процветании страны, – убежденно заявил мужчина, – личные проблемы от ходят на второй план.
– Служа отечеству, все должны быть счастливы, – иронично сказал я и тут же пожалел об этом.
Если бы ему вздумалось затеять со мной драку, я не смог бы ответить, а позориться в присутствии Таш мне не хотелось. С другой стороны, меня всегда безумно раздражала уверенность человека в том, что он владеет истиной.
– Вот, – одобрительно заявил мужчина, и я понял, что он не заметил иронии. – Теперь ты наконец говоришь, как надо. Мы все должны работать на благо нашей родины. И каждый должен быть готов, когда потребуется, подчинить свои интересы служению обществу.
Возможно, это было моей ошибкой, но я не выдержал…
– Мне что-то не нравится слово "должен", – заметил я. – Обычно я аккуратно плачу свои долги и хочу сообщить тебе, что сегодня я никому ничего не должен.
Мне показалось, что я перехватил изумленный взгляд Таш, но поручиться за это не мог. Внимание мое было приковано к руке мужчины, непроизвольно дернувшейся к бедру, где обычно носили пистолет.
Однако он быстро справился с собой.
– Жаль, что сейчас у нас праздник, – медленно сказал он. – Ты пачкаешь землю.
Это был вызов, причем такой, на который следовало отвечать ударом. И я отлично понимал, что удар этот катастрофическим образом перечеркнет сегодняшний вечер с Таш, а может быть, и вообще всю мою жизнь. Внутри у меня все дрожало, и сердце колотилось так, словно пыталось проломиться сквозь грудную клетку. Артиллерист спокойно стоял на расстоянии вытянутой руки, расставив пошире ноги в крепких башмаках и насмешливо глядя мне в глаза. С каждой секундой положение становилось все отчаяннее, я безвозвратно терял лицо, и самое страшное, что это происходило в присутствии Таш.
И тут я нашел выход. Быстро оглянувшись на Таш, я рывком двумя руками задрал разлетайку.
– Видишь, – сказал я артиллеристу, ошарашенно уставившемуся на мой шрам. – Один раз я уже расплатился с Керстом. Теперь я сам буду решать, кому и сколько я должен.
С минуту артиллерист молчал, тупо глядя на мою грудь, а потом, резко отвернувшись, пошел прочь. Я медленно опустил разлетайку и в эту же минуту почувствовал на плече руку Таш.
– Давай уйдем отсюда, – сказала она. – Ты был прав, надо было сделать это раньше.
Я вынул из кошелька на поясе два жетона и положил их рядом с так и оставшимся стоять подносом.
– Мне очень жаль, – сказал я смотревшей на нас хозяйке.
Поджав губы, она отвернулась и прошла к другому концу стойки. Таш дернула меня за рукав.
– Ну идем же, – сказала она. – Я тебя так хочу, что сил уже нет терпеть.
В гостинице, к моему облегчению, было абсолютно пусто. Оклахома, видимо, отправился на поиски вечерних развлечений, и я смог, не торопясь, провести Таш в самый конец правого крыла.
Правое крыло было хорошо тем, что сюда обычно никто не заглядывал. Кроме того, Луговой зал, расположенный здесь, был выстроен углом, и кровать стояла в нем так, что от входа ее не было видно. Если бы кого-нибудь все же занесло в это крыло и в этот зал, я смог бы услышать его раньше, чем он увидит меня. Годы службы в патруле приучили меня не пренебрегать мелочами. Несколько раз эти мелочи спасали мне жизнь.
Мы стояли напротив друг друга, рядом с кроватью. Я смотрел на темный силуэт Таш на фоне незадернутого окна и думал о том, что, как только мы ляжем, я тут же зажгу светильник, а пока достаточно пробивающегося сквозь туман света уличных фонарей, поскольку в нем не видно, как я робею. Что-то особенное было в этой встрече, такое, о чем я пока еще мог только догадываться, непонятно – страшное или прекрасное, но, несомненно, способное изменить мою судьбу. Совершенно мистически я чувствовал, что один-единственный шаг через незримую границу между мной и стоящей на расстоянии вытянутой руки девушкой вытолкнет меня за грань реальности, в которой я находился, переведет в иное, пугающее измерение, в то инфернальное пространство, в котором весь накопленный мной ранее опыт окажется бессмысленным.
Я никак не мог решиться на этот шаг, но и продолжать стоять без движения было уже невозможно И тогда я, словно прыгая в холодную воду, задержал дыхание и не шагнул, а почти что упал вперед, цепляясь руками за покатые плечи Таш.
Когда я раздевал ее, она не помогала мне, а стояла, пристально глядя мне в глаза, стараясь не терять мой взгляд, как бы я ни поворачивал голову. Больше всего я боялся реакции на свой шрам. Я показывал его только что в харчевне, но Таш там сидела сбоку и не видела мою грудь во всей красе. Чаще шрам нравился женщинам, но, случалось, и вызывал отвращение. Как отнесется к нему Таш, я мог только догадываться
Расстегнув и стянув с нее платье, я взялся за себя и стал развязывать разлетайку. Таш внимательно следила за моими движениями. Когда я потащил разлетайку через голову, она подалась вперед, и я вдруг почувствовал, что она трогает рубец пальцем.
– Нравится? – спросил я.
– Я и не такое видела, – сообщила Таш.
– Где?
– Там же, где и ты. На войне. Я начинала таскалкой, пока меня не взяли на операции.
– Не страшно было? – спросил я
– Сначала страшно, потом привыкла. Война не спрашивает.
– Да, – сказал я и расстегнул зажим ее стабитизирующего пояса, – это ты правильно заметила
Чем меньше оставалось на ней одежды, тем чаще пресекалось от восхищения мое дыхание и тем большее нетерпение чувствовал я в своих мышцах, переполненных закипающей быстрой кровью. У Таш была фантастическая фигура. Я видел много женщин и знал настоящую цену ее узким лодыжкам, тонким плечикам, нежной линии горла и хрупким верхним косточкам таза, выступающим над плоским животом. Колдовское очарование абсолютной беззащитности и затаившегося огня, спрятанного в гибком и упругом теле, мутило мое сознание, делало меня невероятно сильным и одновременно мягким, как нагретый изолят.
Уложив Таш, я не торопился. Соблюдая ритуал, я нагнулся и, разведя ее ноги, поставил их на свою голову. Член мои гудел, как колонна трансформатора, но я не спешил, изо всех сил растягивая предстартовую ласку, целуя и гладя ее от распахнутых настежь ключиц до нежнейших фасолинок пальчиков на ногах. Я действовал предельно технично, понимая, что искушенная в любви Таш заметит каждую мою ошибку, а я вовсе не хотел оказаться повторником, стыдливо выходящим с экзамена через запасную дверь.
Таш, надо сказать, держалась не хуже, а, возможно, даже и лучше. Она сразу оценила мою высокую боеготовность и поэтому разгонялась для решающей схватки так же, как и я, не торопясь. Я хорошо чувствовал, как нарастает у нее внутри напряжение на двигателях. Эта ночь обещала стать очень интересной. Однако чем дольше я ласкал ее, тем больше чувствовал сперва плохо осознаваемую, а потом все яснее и яснее тревожащую меня неудовлетворенность.
Чего-то не хватало в нашем слиянии, не было какой-то необходимой ноты, маленькой детали, которая позволила бы мне полностью ощутить Таш. В ее огромном, красивом и хорошо освещенном доме непонятно почему оставалось несколько замурованных, хранящих тайну комнат, куда ревнивые хозяева ни за что не хотели допускать посторонних. Она хорошо продолжала делать свою работу, но, не раскрывшись до конца, никак не могла оторваться от устланной простынями поверхности кровати, чтобы воспарить над ней в свободном полете. Кончики моих пальцев отзывались на охватившую тело Таш дрожь возбуждения, но я все равно ощущал, что, несмотря на эту дрожь, ее мозг остается холодным, четко отслеживающим происходящее. Я никак не мог заставить ее втянуть антенны и включить форсаж, и это вызывало у меня недоумение и легкое раздражение.
Напрасно я гладил ее эрогенные зоны, сменяя нежность грубостью, мял зад и кусал соски, а потом, оставив их, медленно поднимался поцелуями к шее и спускался к тончайшим щупальцам вокруг хорошо увлажнившейся уже вагины. Тяжело дыша, Таш вздрагивала и извивалась под моим натиском, но одновременно сама очень изобретательно обхаживала меня и так и не допустила, забывшись по-настоящему, ни одного неверного движения, не издала ни одного неконтролируемого звука.
В отчаянии я стал исследовать каждый квадратный миллиметр ее кожи. Перевернув ее, я проталкивался языком в тазовые углубления над татуировкой бабочки-капи, гладил по голове, кусал за бедра – все было тщетно. Стоя над ней на коленях, я в отчаянии засунул руки ей под мышки и, упершись большими пальцами в подмышечные впадины, попытался сгрести в пригоршню лопатки. Однако намерение свое я выполнить не успел. Ибо в ту же секунду уловил пробивший тело Таш импульс.
Развивая успех, я пошевелил пальцами, а потом, когда Таш снова непроизвольно дернулась, поднял ее правую руку и впился туда губами. И сразу рухнула и разлетелась вдребезги хрустальная стена, невидимым барьером разделявшая нас до этого. Взмыл и рассыпался в небе искрами фейерверк карнавального салюта. Таш громко стонала, умирая и плавясь от моих прикосновений, ее руки то стискивали меня, то бессильно соскальзывали с плеч, падая на простыни. Горячее тело порывисто изгибалось, с силой прижимаясь ко мне, больно вдавливаясь в бедра и грудь, и ослабевало разом, словно Таш на секунду теряла сознание. Не убирая рук из-под мышек, переплетясь с ней мертвым узлом, я ласкал ее ногами, губами, членом и языком, ловя каждое движение, каждый стон или вскрик – так, как вслушивается в серебристые звуки настройщик музыкального инструмента.
Сознание мое отключилось. Я просто не мог думать ни о чем, захлестнутый бурей сводящих с ума ощущений. Мои пальцы стали необыкновенно чуткими, и, касаясь каждой впадинки и выпуклости, я словно перебирал эфирные струны, вызывая к жизни волшебную музыку надзвездных сфер. Правая моя рука намертво вклеилась под мышку Таш, а левая, раздвинув ее ноги, тонула в захлебывающейся от клейкой влаги щели. Таш билась в моих руках, как рыба на крючке, и каждое движение пальцев исторгало из ее груди дивный, пьянящий меня стон. Только теперь Таш полностью отдалась мне. Не в силах больше сдерживаться, она трясла меня за плечи, хрипло крича:
– Ну давай же! Давай! Давай наконец!
– Сейчас, – шептал я, кусая и целуя в сладкой пытке бархатистые мочки ее ушей. – Сейчас, погоди немного, еще чуточку, самую малость. Ты ведь чувствуешь? Ты чувствуешь, как я невыносимо хочу тебя? Потрогай моего мальчика. Правда, он словно копье Безумного Латника? Там на конце горит пламя! Я спалю тебя этим факелом. Когда он пронзит тебя, ты почувствуешь, что внутри зажглась звезда. Берегись! Я отделаю тебя так, что глаза твои вылезут на лоб и ты будешь орать во весь голос. Я возьму тебя с потрохами. Я выпью тебя до капельки и обсосу каждую косточку. Держись за землю, девочка, я уже иду.
Давно я не был в таком ударе. Я вошел в нее так, как обычно бросают корабль на абордаж. Осатанев, я бил в нее, словно взламывал тараном ворота родового замка моего заклятого врага. Я даже не слышал криков Таш, кончавшей теперь беспрерывно. Ветер победы пел в моей груди. Я снова был в бою, разгоняя свой рейдер навстречу скрещивающимся лазерным лучам, подныривая и уходя, крутя на десяти «g» смертельные виражи и срываясь от солнца в атаку, в атаку, в атаку!
Таш давно уже не кричала, хрипло умоляя остановиться, но я вздергивал ее вновь и вновь, и она, подчиняясь, снова и снова взлетала к зениту, взрываясь и падая, прижимаясь ко мне и обвисая в моих объятиях, царапая мне плечи, скрежеща зубами, хватая за волосы, ругаясь и впиваясь в меня, и замирала, обессилев, чтобы через несколько минут снова хрипеть, и рвать меня пальцами, и неистовствовать, раз за разом взмывая от форте через фортиссимо к ураганному финалу.
Очнулся я оттого, что понял, что Таш лежит абсолютно без движения, и испугался, решив, что она потеряла сознание. Застыв над ней, я словно выныривал из омута, пробиваясь сквозь мутную многометровую толщу воды к светлеющему над головой далекому небу. Странно было, что мое сердце не лопнуло от этой безумной скачки. Ему давно полагалось разойтись по швам.
Я смотрел на неподвижное лицо вытянувшейся без сил на скомканных простынях Таш, на ее серебристые, разметавшиеся по валику локоны, на вздувшиеся соски и стройные, слегка раздвинутые бедра, и огромная нежность к этой девушке переполняла меня, теплой кровью пульсировала у ушей, забытым мужеством разливалась в мышцах, транквилизатором утишала нервную дрожь. Я так и не взял финального аккорда, но чувство удовлетворения было таким глубоким и всеобъемлющим, что я не двигался, боясь его расплескать.
Длинные ресницы Таш дрогнули, и вдруг неожиданно, так, что я зажмурился от брызнувшего света, мне навстречу распахнулись ее когда-то прозрачные, а теперь ставшие золотистыми глаза.
– Великий дракон! – прошептала она слабым еще голосом и пошевелилась, пытаясь подняться на локте. – Что это было?
– Не знаю, – сказал я, вытягиваясь рядом и обнимая ее рукой. – Наверное, смерть.
– Нет, – медленно, словно раздумывая, произнесла Таш. Лежа на спине, она неподвижно смотрела в покрытый желтыми и зелеными квадратами потолок, будто надеялась отыскать там ответ. – Это была не смерть…
– Хочешь, я отнесу тебя в душ, – предложил я.
– В душ? – Она снова зашевелилась и наконец, опираясь на валик, приподнялась и села, обхватив руками колени. – Да… Попозже…
Что-то тревожное было рядом, таилось в падающих на ворс покрытия тенях, но что – я никак не мог понять.
– Пора идти, – вдруг сказала Таш, поднимая голову.
– Зачем? – по-дурацки спросил я, разом осознавая, что меня мучило и чего я боялся с той самой минуты, как пришел в себя.
Чудо кончилось и больше не должно было повториться. Я хотел удержать выскальзывающее из пальцев мгновение, хотя знал, что это безнадежно.
– Ты придешь ко мне еще раз? – спросил я на всякий случай.
– Не стоит. – Таш покачала головой и, подвинувшись к краю кровати, спустила ноги на пол. – Так будет лучше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– Давай на минутку поднимемся в забегаловку, – вдруг тихо сказала Таш. – Мне почему-то захотелось скруша.
Я кивнул головой, стараясь не выказать удивления. Ценившие предельную остроту ощущений жители Керста никогда не пили скруш и не втирали айю перед тем, как отправиться в постель. Но Таш, насколько я успел понять, сильно отличалась от большинства окружающих женщин. Скорее всего именно эту оригинальность и связанную с ней загадочность и не могли забыть ее многочисленные партнеры.
Забегаловки поблизости не оказалось, и мы направились к ближайшей харчевне, у входа в которую горланила толпа бурно обсуждавших что-то мужчин. Пока я шел, до меня долетали только случайные обрывки фраз.
– И действовать решительнее, пока нас всех не разметало…
– Они находились выше нас, но в тот день, к счастью, ползло с моря…
– Я бы стрелял тут же, невзирая на обстоятельства…
– Драконы тоже могут летать стаей…
Войдя внутрь, я увидел, что харчевню мы выбрали неудачно. Судя по наголовным повязкам и выставленным штандартам, здесь собрались по какому-то поводу ветераны одного из пехотно-артиллерийских соединений. Все они были хорошо знакомы между собой, приняли уже достаточно скруша, и случайным людям здесь становилось неуютно. Кроме того, большое музыкальное яйцо, свисающее на цепях в центре зала, играло марш, а я терпеть не мог марши.
– Ты как? – спросил я. – Хочешь уйти?
– Зачем? – Таш изумленно воззрилась на меня. – Здесь интересно.
– Как скажешь.
Я протолкался, ведя ее за руку, к стойке, облокотившись на которую мы стали смотреть, как хозяйка разливает по стоящим на подносе глиняным чашечкам пряно пахнущий скруш.
Крепкая рука, протянувшаяся за подносом, вдруг замерла и, сняв с подноса две чашечки, поставила их перед нами.
– Наша цели – сильный и процветающий Керст! – провозгласил за моей спиной уверенный в себе баритон.
Я обернулся. Плотный мужчина в ярко-красной разлетайке выжидательно смотрел на нас, слегка покачиваясь. На наголовной повязке у него был вышит сакральный знак "пиндус", означающий преданность. Я медленно взял чашку и выпил скруш, чувствуя себя примерно так же, как чувствует себя неизлечимо больной на чужой свадьбе.
– Тебе не нравится этот призыв? – спросил мужчина, и в голосе его я услышал угрозу.
– Мне нравится этот призыв, – ответил я сдержанно.
– Тогда почему ты не радуешься вместе с нами?
– Послушай, – сказал я, – у каждого человека могут быть свои проблемы. Я ведь не должен тебе их докладывать?
– Когда речь идет о процветании страны, – убежденно заявил мужчина, – личные проблемы от ходят на второй план.
– Служа отечеству, все должны быть счастливы, – иронично сказал я и тут же пожалел об этом.
Если бы ему вздумалось затеять со мной драку, я не смог бы ответить, а позориться в присутствии Таш мне не хотелось. С другой стороны, меня всегда безумно раздражала уверенность человека в том, что он владеет истиной.
– Вот, – одобрительно заявил мужчина, и я понял, что он не заметил иронии. – Теперь ты наконец говоришь, как надо. Мы все должны работать на благо нашей родины. И каждый должен быть готов, когда потребуется, подчинить свои интересы служению обществу.
Возможно, это было моей ошибкой, но я не выдержал…
– Мне что-то не нравится слово "должен", – заметил я. – Обычно я аккуратно плачу свои долги и хочу сообщить тебе, что сегодня я никому ничего не должен.
Мне показалось, что я перехватил изумленный взгляд Таш, но поручиться за это не мог. Внимание мое было приковано к руке мужчины, непроизвольно дернувшейся к бедру, где обычно носили пистолет.
Однако он быстро справился с собой.
– Жаль, что сейчас у нас праздник, – медленно сказал он. – Ты пачкаешь землю.
Это был вызов, причем такой, на который следовало отвечать ударом. И я отлично понимал, что удар этот катастрофическим образом перечеркнет сегодняшний вечер с Таш, а может быть, и вообще всю мою жизнь. Внутри у меня все дрожало, и сердце колотилось так, словно пыталось проломиться сквозь грудную клетку. Артиллерист спокойно стоял на расстоянии вытянутой руки, расставив пошире ноги в крепких башмаках и насмешливо глядя мне в глаза. С каждой секундой положение становилось все отчаяннее, я безвозвратно терял лицо, и самое страшное, что это происходило в присутствии Таш.
И тут я нашел выход. Быстро оглянувшись на Таш, я рывком двумя руками задрал разлетайку.
– Видишь, – сказал я артиллеристу, ошарашенно уставившемуся на мой шрам. – Один раз я уже расплатился с Керстом. Теперь я сам буду решать, кому и сколько я должен.
С минуту артиллерист молчал, тупо глядя на мою грудь, а потом, резко отвернувшись, пошел прочь. Я медленно опустил разлетайку и в эту же минуту почувствовал на плече руку Таш.
– Давай уйдем отсюда, – сказала она. – Ты был прав, надо было сделать это раньше.
Я вынул из кошелька на поясе два жетона и положил их рядом с так и оставшимся стоять подносом.
– Мне очень жаль, – сказал я смотревшей на нас хозяйке.
Поджав губы, она отвернулась и прошла к другому концу стойки. Таш дернула меня за рукав.
– Ну идем же, – сказала она. – Я тебя так хочу, что сил уже нет терпеть.
В гостинице, к моему облегчению, было абсолютно пусто. Оклахома, видимо, отправился на поиски вечерних развлечений, и я смог, не торопясь, провести Таш в самый конец правого крыла.
Правое крыло было хорошо тем, что сюда обычно никто не заглядывал. Кроме того, Луговой зал, расположенный здесь, был выстроен углом, и кровать стояла в нем так, что от входа ее не было видно. Если бы кого-нибудь все же занесло в это крыло и в этот зал, я смог бы услышать его раньше, чем он увидит меня. Годы службы в патруле приучили меня не пренебрегать мелочами. Несколько раз эти мелочи спасали мне жизнь.
Мы стояли напротив друг друга, рядом с кроватью. Я смотрел на темный силуэт Таш на фоне незадернутого окна и думал о том, что, как только мы ляжем, я тут же зажгу светильник, а пока достаточно пробивающегося сквозь туман света уличных фонарей, поскольку в нем не видно, как я робею. Что-то особенное было в этой встрече, такое, о чем я пока еще мог только догадываться, непонятно – страшное или прекрасное, но, несомненно, способное изменить мою судьбу. Совершенно мистически я чувствовал, что один-единственный шаг через незримую границу между мной и стоящей на расстоянии вытянутой руки девушкой вытолкнет меня за грань реальности, в которой я находился, переведет в иное, пугающее измерение, в то инфернальное пространство, в котором весь накопленный мной ранее опыт окажется бессмысленным.
Я никак не мог решиться на этот шаг, но и продолжать стоять без движения было уже невозможно И тогда я, словно прыгая в холодную воду, задержал дыхание и не шагнул, а почти что упал вперед, цепляясь руками за покатые плечи Таш.
Когда я раздевал ее, она не помогала мне, а стояла, пристально глядя мне в глаза, стараясь не терять мой взгляд, как бы я ни поворачивал голову. Больше всего я боялся реакции на свой шрам. Я показывал его только что в харчевне, но Таш там сидела сбоку и не видела мою грудь во всей красе. Чаще шрам нравился женщинам, но, случалось, и вызывал отвращение. Как отнесется к нему Таш, я мог только догадываться
Расстегнув и стянув с нее платье, я взялся за себя и стал развязывать разлетайку. Таш внимательно следила за моими движениями. Когда я потащил разлетайку через голову, она подалась вперед, и я вдруг почувствовал, что она трогает рубец пальцем.
– Нравится? – спросил я.
– Я и не такое видела, – сообщила Таш.
– Где?
– Там же, где и ты. На войне. Я начинала таскалкой, пока меня не взяли на операции.
– Не страшно было? – спросил я
– Сначала страшно, потом привыкла. Война не спрашивает.
– Да, – сказал я и расстегнул зажим ее стабитизирующего пояса, – это ты правильно заметила
Чем меньше оставалось на ней одежды, тем чаще пресекалось от восхищения мое дыхание и тем большее нетерпение чувствовал я в своих мышцах, переполненных закипающей быстрой кровью. У Таш была фантастическая фигура. Я видел много женщин и знал настоящую цену ее узким лодыжкам, тонким плечикам, нежной линии горла и хрупким верхним косточкам таза, выступающим над плоским животом. Колдовское очарование абсолютной беззащитности и затаившегося огня, спрятанного в гибком и упругом теле, мутило мое сознание, делало меня невероятно сильным и одновременно мягким, как нагретый изолят.
Уложив Таш, я не торопился. Соблюдая ритуал, я нагнулся и, разведя ее ноги, поставил их на свою голову. Член мои гудел, как колонна трансформатора, но я не спешил, изо всех сил растягивая предстартовую ласку, целуя и гладя ее от распахнутых настежь ключиц до нежнейших фасолинок пальчиков на ногах. Я действовал предельно технично, понимая, что искушенная в любви Таш заметит каждую мою ошибку, а я вовсе не хотел оказаться повторником, стыдливо выходящим с экзамена через запасную дверь.
Таш, надо сказать, держалась не хуже, а, возможно, даже и лучше. Она сразу оценила мою высокую боеготовность и поэтому разгонялась для решающей схватки так же, как и я, не торопясь. Я хорошо чувствовал, как нарастает у нее внутри напряжение на двигателях. Эта ночь обещала стать очень интересной. Однако чем дольше я ласкал ее, тем больше чувствовал сперва плохо осознаваемую, а потом все яснее и яснее тревожащую меня неудовлетворенность.
Чего-то не хватало в нашем слиянии, не было какой-то необходимой ноты, маленькой детали, которая позволила бы мне полностью ощутить Таш. В ее огромном, красивом и хорошо освещенном доме непонятно почему оставалось несколько замурованных, хранящих тайну комнат, куда ревнивые хозяева ни за что не хотели допускать посторонних. Она хорошо продолжала делать свою работу, но, не раскрывшись до конца, никак не могла оторваться от устланной простынями поверхности кровати, чтобы воспарить над ней в свободном полете. Кончики моих пальцев отзывались на охватившую тело Таш дрожь возбуждения, но я все равно ощущал, что, несмотря на эту дрожь, ее мозг остается холодным, четко отслеживающим происходящее. Я никак не мог заставить ее втянуть антенны и включить форсаж, и это вызывало у меня недоумение и легкое раздражение.
Напрасно я гладил ее эрогенные зоны, сменяя нежность грубостью, мял зад и кусал соски, а потом, оставив их, медленно поднимался поцелуями к шее и спускался к тончайшим щупальцам вокруг хорошо увлажнившейся уже вагины. Тяжело дыша, Таш вздрагивала и извивалась под моим натиском, но одновременно сама очень изобретательно обхаживала меня и так и не допустила, забывшись по-настоящему, ни одного неверного движения, не издала ни одного неконтролируемого звука.
В отчаянии я стал исследовать каждый квадратный миллиметр ее кожи. Перевернув ее, я проталкивался языком в тазовые углубления над татуировкой бабочки-капи, гладил по голове, кусал за бедра – все было тщетно. Стоя над ней на коленях, я в отчаянии засунул руки ей под мышки и, упершись большими пальцами в подмышечные впадины, попытался сгрести в пригоршню лопатки. Однако намерение свое я выполнить не успел. Ибо в ту же секунду уловил пробивший тело Таш импульс.
Развивая успех, я пошевелил пальцами, а потом, когда Таш снова непроизвольно дернулась, поднял ее правую руку и впился туда губами. И сразу рухнула и разлетелась вдребезги хрустальная стена, невидимым барьером разделявшая нас до этого. Взмыл и рассыпался в небе искрами фейерверк карнавального салюта. Таш громко стонала, умирая и плавясь от моих прикосновений, ее руки то стискивали меня, то бессильно соскальзывали с плеч, падая на простыни. Горячее тело порывисто изгибалось, с силой прижимаясь ко мне, больно вдавливаясь в бедра и грудь, и ослабевало разом, словно Таш на секунду теряла сознание. Не убирая рук из-под мышек, переплетясь с ней мертвым узлом, я ласкал ее ногами, губами, членом и языком, ловя каждое движение, каждый стон или вскрик – так, как вслушивается в серебристые звуки настройщик музыкального инструмента.
Сознание мое отключилось. Я просто не мог думать ни о чем, захлестнутый бурей сводящих с ума ощущений. Мои пальцы стали необыкновенно чуткими, и, касаясь каждой впадинки и выпуклости, я словно перебирал эфирные струны, вызывая к жизни волшебную музыку надзвездных сфер. Правая моя рука намертво вклеилась под мышку Таш, а левая, раздвинув ее ноги, тонула в захлебывающейся от клейкой влаги щели. Таш билась в моих руках, как рыба на крючке, и каждое движение пальцев исторгало из ее груди дивный, пьянящий меня стон. Только теперь Таш полностью отдалась мне. Не в силах больше сдерживаться, она трясла меня за плечи, хрипло крича:
– Ну давай же! Давай! Давай наконец!
– Сейчас, – шептал я, кусая и целуя в сладкой пытке бархатистые мочки ее ушей. – Сейчас, погоди немного, еще чуточку, самую малость. Ты ведь чувствуешь? Ты чувствуешь, как я невыносимо хочу тебя? Потрогай моего мальчика. Правда, он словно копье Безумного Латника? Там на конце горит пламя! Я спалю тебя этим факелом. Когда он пронзит тебя, ты почувствуешь, что внутри зажглась звезда. Берегись! Я отделаю тебя так, что глаза твои вылезут на лоб и ты будешь орать во весь голос. Я возьму тебя с потрохами. Я выпью тебя до капельки и обсосу каждую косточку. Держись за землю, девочка, я уже иду.
Давно я не был в таком ударе. Я вошел в нее так, как обычно бросают корабль на абордаж. Осатанев, я бил в нее, словно взламывал тараном ворота родового замка моего заклятого врага. Я даже не слышал криков Таш, кончавшей теперь беспрерывно. Ветер победы пел в моей груди. Я снова был в бою, разгоняя свой рейдер навстречу скрещивающимся лазерным лучам, подныривая и уходя, крутя на десяти «g» смертельные виражи и срываясь от солнца в атаку, в атаку, в атаку!
Таш давно уже не кричала, хрипло умоляя остановиться, но я вздергивал ее вновь и вновь, и она, подчиняясь, снова и снова взлетала к зениту, взрываясь и падая, прижимаясь ко мне и обвисая в моих объятиях, царапая мне плечи, скрежеща зубами, хватая за волосы, ругаясь и впиваясь в меня, и замирала, обессилев, чтобы через несколько минут снова хрипеть, и рвать меня пальцами, и неистовствовать, раз за разом взмывая от форте через фортиссимо к ураганному финалу.
Очнулся я оттого, что понял, что Таш лежит абсолютно без движения, и испугался, решив, что она потеряла сознание. Застыв над ней, я словно выныривал из омута, пробиваясь сквозь мутную многометровую толщу воды к светлеющему над головой далекому небу. Странно было, что мое сердце не лопнуло от этой безумной скачки. Ему давно полагалось разойтись по швам.
Я смотрел на неподвижное лицо вытянувшейся без сил на скомканных простынях Таш, на ее серебристые, разметавшиеся по валику локоны, на вздувшиеся соски и стройные, слегка раздвинутые бедра, и огромная нежность к этой девушке переполняла меня, теплой кровью пульсировала у ушей, забытым мужеством разливалась в мышцах, транквилизатором утишала нервную дрожь. Я так и не взял финального аккорда, но чувство удовлетворения было таким глубоким и всеобъемлющим, что я не двигался, боясь его расплескать.
Длинные ресницы Таш дрогнули, и вдруг неожиданно, так, что я зажмурился от брызнувшего света, мне навстречу распахнулись ее когда-то прозрачные, а теперь ставшие золотистыми глаза.
– Великий дракон! – прошептала она слабым еще голосом и пошевелилась, пытаясь подняться на локте. – Что это было?
– Не знаю, – сказал я, вытягиваясь рядом и обнимая ее рукой. – Наверное, смерть.
– Нет, – медленно, словно раздумывая, произнесла Таш. Лежа на спине, она неподвижно смотрела в покрытый желтыми и зелеными квадратами потолок, будто надеялась отыскать там ответ. – Это была не смерть…
– Хочешь, я отнесу тебя в душ, – предложил я.
– В душ? – Она снова зашевелилась и наконец, опираясь на валик, приподнялась и села, обхватив руками колени. – Да… Попозже…
Что-то тревожное было рядом, таилось в падающих на ворс покрытия тенях, но что – я никак не мог понять.
– Пора идти, – вдруг сказала Таш, поднимая голову.
– Зачем? – по-дурацки спросил я, разом осознавая, что меня мучило и чего я боялся с той самой минуты, как пришел в себя.
Чудо кончилось и больше не должно было повториться. Я хотел удержать выскальзывающее из пальцев мгновение, хотя знал, что это безнадежно.
– Ты придешь ко мне еще раз? – спросил я на всякий случай.
– Не стоит. – Таш покачала головой и, подвинувшись к краю кровати, спустила ноги на пол. – Так будет лучше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38